Глава двенадцатая

Днем Суузунме думать некогда. Весь день — от раннего рассвета до потемок — давит ее грязный, каторжный труд. Когда, о чем думать? Была бы минута перевести дух… Похудела, осунулась Суузунма. Обносившийся халат, сшитый матерью перед отъездом в Шагонар, болтается на ней, словно мешок.
И ночи у нее бездумны. Едва добравшись до нар, Суузунма накрывает голову халатом, чтобы не слышать резкого хохота, непристойных частушек, заунывной песни соседок:
…Уже пятьдесят дней
Еду из Бээжина.
Шуу-уу…
Суузунма втихомолку плачет под халатом. Горячие слезы текут и текут по щекам, мочат жесткую подушку, стынут на ней, и кажется, что под головой кусок железа, вынутый из-под снега.
Выплачется за ночь, и вроде легче на душе станет. Так устала она от тяжелой работы, так ноет тело, так болят руки и ноги… Каждый вечер, добираясь до лачуги, до своего места на нарах, Суузунма надеется, что тут же, немедленно уснет, едва только ткнется лицом в подушку. А сон не идет. Намучится, изведется, пока наконец забудется в полудреме.
И сразу — приятное: едет она домой, входит в родную юрту… И тут же громкий, оглушающий удар гонга! Суузунма испуганно вскакивает.
Таков порядок: с птичьим рассветом старик сторож поднимает батрачек, гулко ударяя в медную тарелку. Вот и решилась она убежать… Да, неудачен оказался побег…
…Они были совсем рядом с избушкой; когда на них кинулся огромный пес. Он глухо рычал, оскалив блестящие клыки. У Суузунмы ноги приросли к земле, она не в силах была сделать ни шагу. Хотела кричать и не могла — пропал голос. Она чувствовала смрадный запах из разинутой собачьей пасти. Сильные лапы ударили ее в грудь…
Со скрипом отворилась дверь, послышался чей-то голос, громкая брань. Пес щелкнул в воздухе зубами, взвизгнул и отскочил в сторону.
Кто же вышел из лачуги? Сторожем у них старик тувинец, тот самый, что будит по утрам ударами в гонг и торопит девушек на работу. Разве хватило бы у него силы прогнать рассвирепевшего пса? Старик как завалится спать, так и храпит до той минуты, когда надо брать в руки колотушку и будить батрачек. Его, сторожа, ничем не проймешь — ни песнями, ни хохотом, ни перебранкой, даже дракой девиц. Хоть вверх дном изба перевернись,— ему и дела нет.
Кто же заступился тогда за них? Все это лишь мелькнуло в голове Суузунмы, раздумывать было некогда. Одно уловила она: тот, кто прогнал собаку, говорил по-китайски. Может, подруги ошиблись, не туда попали? Человек продолжал ругаться. Суузунма не понимала ни слова, но похоже, что кричал он на пса, не на них, потому что швырнул в собаку еще пару камней.
Вот он подошел к девушкам, что-то сказал участливо, повел, поддерживая под руки, к двери. Суузунма сделала несколько шагов и остановилась. Подруга тоже.
«Хитрый!..— подумала Суузунма.— Все они такие. Только прикидываются добренькими…»
Оставив упирающихся девушек посреди двора, парень распахнул дверь… Оттуда донеслись женские голоса. Говорили по-тувински:
— Чего он спать не дает?
— Может, к тебе под одеяло просится. Подвинься. В избушке захихикали.
— Не хочешь?— снова раздался голос.— Ну и дура. Тогда я сама к нему заберусь. Он молоденький, не то что тот старый хрыч.
— По мне наш старик куда лучше. Храпит всю ночь… Куда он делся?
— Заболел…
Теперь у Суузунмы не оставалось сомнений, что они попали туда, куда надо. Беглянки несмело вошли в дом, где тускло горел светильник. Никто не обратил на них внимания.
Девушки прокрались в свой уголок на нары, улеглись не раздеваясь. Продрогшие, напуганные, усталые, они сразу успокоились: ненавистная грязная лачуга показалась им сейчас милей родной юрты. Головы отяжелели, словно свин­цом налились. Они уже не могли противиться обволакиваю­щему сну, не думали о том, что с ними будет.
Гонга они не слышали.
Первой открыла глаза Суузунма. В избушке никого, кроме нее и подруги, не было. В дверях стоял, белозубо улыбаясь, молодой смуглый парень. Только теперь она заметила, что халат ее спереди весь разорван. Как же ей теперь встать при мужчине?
Тот, жестикулируя и что-то говоря по-своему, дал подруге поесть и увел ее. Воспользовавшись этим, Суузунма хотела скоренько залатать халат, но у нее ничего не вышло — собака унесла в зубах изрядный кусок полы. Сжавшись, подобрав ноги к груди, она лежала на нарах, не зная, как быть.
Снова вошел смуглолицый парень. В руках у него был старенький, но целый халат. Все еще улыбаясь, он положил его рядом с Суузунмой и скрылся.
Как ни отказывалась она, сторож чуть не силой заставил ее поесть. Знаками поманил за собой. Куда? Зачем? Снова Суузунму охватил страх. Хозяин — старый торговец — был в Шагонаре одним из самых злых и жестоких.
А спутник ее все так же скалил в улыбке зубы и приговаривал: «Хао! Ажырбас!» Дескать, ничего, не бойся, все обойдется.
Хозяин, увидев девушку, нахмурился. Лицо его брезгливо сморщилось. Беглянке ничего не оставалось, как смиренно стоять, потупив глаза, и разглядывать задранные носки поношенных идиков.
Китайцы, о чем-то долго говорили между собой. Суузунма догадывалась: молодой что-то с жаром доказывал, объяснял, словно заступался за нее.
Наконец торговец кого-то кликнул. Прибежал слуга и повел девушку.
Все стало на свое место. Та же ограда фактории богатого Тайши Тайфу. Дома, амбары, высокие заборы… Толпа батраков — грузчиков, дворников, сторожей, пастухов. Суузунма облегченно вздохнула: «Обошлось». Та же работа. Грязная, нескончаемая, утомительная до одури…
Где-то в середине дня мимо нее прошел тот молодой парень. Кивнул: «Ажырбас! Все хорошо будет!»
Впервые с того дня, как очутилась в Шагонаре, сама не зная отчего, Суузунма улыбнулась в ответ. Все чаще стал попадаться он ей на глаза, хотя уже не был сторожем. И всегда подгадывал к концу работы, не ошибался, как бы долго Суузунма ни задерживалась. Только она соберется — он тут как тут. Глаза веселые. Провожает до самой избушки. Что-то толкует, да разве его поймешь?
Вот и в этот раз. Тычет себя пальцем в грудь и повторяет одно и то же:
– Ай… Ай…
Может, он называет свое имя?
– Ай,— твердит он.— Ай My.
Суузунма повторяет за ним:
— Ай, ай… Муу…
Парень радостно кивает головой.
— Ай My?— догадывается она.
Теперь он показывая на нее, спрашивает что-то. Наверно, хочет узнать, как ее зовут.
— Суузунма. Суу-зун-ма. Нет, ему не выговорить.
— Су. Дзунма?
— Не Су Дзунма. Суу-зун-ма!
— Су?
— Ай?
Теперь обоим весело. Легко и радостно. Дойдя, до лачуги, она ускоряет шаги. Если их увидят вместе, пристанут с расспросами, сплетни пойдут. Лучше не надо… Вслед ей доносятся тихие ласковые слова:
— Оой, Су! Ажырбас! Ничего!
Ну хоть бы несколько тувинских слов еще знал…
Вскоре Ай My повел ее к главному приказчику фактории, пожилому седоголовому китайцу. Долго кланялся, о чем-то просил, то и дело поглядывая на Суузунму. Девушке стало не по себе. О чем он? Чего хочет от купца? Зря плохо думала. С того дня ее перевели работать на кухню.
Так же крутилась от зари до темна, так же гнула спину. Пищу готовили только китайские повара, а Суузунма и другие девушки помогали им — таскали воду, топили печи, чистили овощи, мыли посуду… И все-таки эту работу не сравнить с прежней. В тепле, в чистоте. Одели более или менее сносно. Да и в рот стало перепадать побольше — кухня есть кухня.
Ай My тоже работал в фактории. Суузунма думала, что любой китаец — торговец, что у каждого за пазухой звенит серебро. Оказалось, совсем не так. Большинство работало на купцов. Такие же батраки, если разобраться: караванщики, ямщики, повара, прислуга, низшие приказчики…
И работе Ай My не позавидуешь — чего только делать не заставляют. А характер у него — золото. Никогда не унывает. Как бы трудно ни приходилось — знай себе улыбается! И с любым может сговориться, хоть с самым вредным и злым.
У доброго нрава широкая дорога. Сама того не замечая, Суузунма стала подражать Ай My. Когда ее кто-нибудь ругал за опоздание или промашку в работе, она смотрела прямо в глаза и улыбалась. И ей от этого становилось легче и тот, кто бранил ее, скорее успокаивался. Надо быть совсем бесчувственным, глядя на улыбающуюся девушку. Тут самое черствое сердце отмякнет.
…Зазеленели поляны вокруг Шагонара, высоко под облаками запели жаворонки. И уехал Ай My. Далеко, с караваном навьюченных верблюдов. Слышала Суузунма, что везут с этими караванами драгоценные меха, скупленные у аратов. Везут в далекий Бээжин, откуда вернутся с товарами. Может, так это было, а может, и нет. Как говорит пословица, всех дел не понять, всех муравьев не пересчитать…
Уезжая, Ай My одними глазами простился с Суузунмой. Ласково так посмотрел на нее.
«Что за человек?— думала она.— Чему радуется? Будто в соседний Чаа-Холь поехал! Этот его Бээжин где-то на краю света. В песне как поют? «Пятьдесят дней еду из Бээжина…» А на самом деле сколько?
— Хао, Су!— крикнул   все-таки.— Ажырбас! Ничего!
Суузунме казалось, что все это было во сне. Жил в Шагонаре такой веселый, неунывающий парень по имени Ай My, а может, и не. жил… Странное чувство. Душа словно похолодела. Будто перестало стучать сердце в груди. Ничего нет внутри — пусто. И шумный Шагонар тоже вроде опустел, тише стал. Не появлялась больше улыбка на губах Суузунмы. Странно…
Ни о чем не говорила она с другими девушками, даже с той подругой, которая убегала вместе с ней. Иногда потихоньку тянула унылую песню, так раздражавшую раньше:
…Уже пятьдесят дней
Еду из Бээжина.
Шуу-уу…
Голос обрывался, словно комок застревал в горле. Больше петь не хотелось.
Тянулись дни, месяцы. Нервной стала Суузунма, замкнутой. С людьми говорит небрежно, даже грубо. На ругань хозяев огрызается, смотрит зло, как волчонок.
Середина зимы была. Морозная зима выдалась, лютая. В одно стылое туманное утро фактории Шагонара заполнили навьюченные верблюды. Различить караванщиков было невозможно: все в мохнатых шапках-ушанках, густо покрытых инеем, из-под шапок только глаза поблескивают.
Весь поселок высыпал навстречу.
— Из Бээжина караван пришел!
Даже из окрестных аалов сбежались люди. Еще бы: такое событие!
Суузунма тоже не выдержала. Накинула на плечи шубенку и выскочила на трескучий мороз. Навьюченные двугорбые страшилища ее ничуть не интересовали. Все ее внимание было приковано к обындевелым караванщикам в мохнатых шапках, но тех обступили со всех сторон тесной толпой — не пробиться.
В несусветной этой толчее распустили караван. Верблюдов развели по факториям.
Только теперь почувствовала Суузунма, что закоченела. С тяжелым сердцем вернулась в свой двор, где тоже стояло десятка два нагруженных от шеи до хвоста верблюдов. Ругаясь на чем свет стоит, караванщики заставляли их лечь, а усталые верблюды орали, фыркали, плевались. Люди сновали между ними, стаскивали тяжелые тюки с товарами, во­локли их в амбары. Суузунма медленно брела по двору, стараясь не привле­кать к себе внимания, чтобы не обругали за самовольный уход с кухни. Ей, должно быть, послышалось:
— Хао! Су! Амыр!
Она обернулась и замерла: под мохнатой лисьей шапкой, белой от инея, смеялись узкие глаза, ослепительно блестели зубы. Суузунма остановилась. Губы сами собой расползлись в улыбке.
– Ай…
Ай My, живой, веселый Ай My шел ей навстречу. Глупая! В смятении она натянула шубенку на голову и опрометью кинулась в кухню.
Что-то делала, а что — не соображала. После уже заметила, что перемывает совсем чистую посуду. По щекам текли слезы. Кровь будто на огне кипела. Хорошо, что не видел ее никто в эти минуты.
Ранние сумерки не задержались и в этот день. Из коротких труб валил белесый дым, и его прижимало морозом к земле. От Улуг-Хема, покрытого толстыми глыбами льда, несло холодный жгучий ветер, и он гнал дым из Шагонара в открытую степь.
Суузунма закончила работу и направилась домой, ругая себя за то, что убежала от Ай My, и надеясь все же увидеть его снова. Зря она сомневалась — Ай My был тут как тут, ждал ее, и они пошли рядом по узким, охваченным студеными сумерками улочкам. Суузунма теперь ничего н боялась, даже злых шагонарских собак.
Мороз и ветер не дали им побыть вместе. Да и дорога, как ни старались они ее растянуть, оказалась короткой. Ай My взял ее за руку, погладил затвердевшую от мозолей ладонь. Впервые Суузунма так прямо, открыто смотрел в лицо мужчины. Тонкими пальцами коснулась его щек и тут же отдернула руку: щеки Ай My, обмороженные в долгом пути, были покрыты коростой. Днем она ничего не успела заметить, лицо его скрывала мохнатая шапка. Она испугалась, что причинила ему боль.
— Ажырбас, Су. Ничего,— благодарно успокоил ее Ай My.
«Бедняга,— подумала она.— Ему не лучше, чем мне. Чего он только не перенес…»
Уже смелее, но нежно, осторожно Суузунма погладила обмороженное лицо Ай My.