Глава тринадцатая

После Улангома седельные сумы подчиненных Хорека бошки изрядно потяжелели, хотя ни у одного из них добра не прибавилось.
Самодовольно расхаживая по оставленной маньчжура­ми крепости, бошка жадно поглядывал на брошенные в лав­ках товары, на раскиданные повсюду вещи и ни на минуту не забывал, что именно он, а не кто-нибудь другой причастен к первой победе. Правда, при этом он начисто забыл о своей воинской чести и о том, что до Кобдо еще далеко, что едет он на войну. Одно заботило его: не дать пропасть брошен­ному добру, прибрать его к рукам. Тут-то и выручило его по­ложение командира. Все, что удалось нахватать, приторо­чили к седлам его храбрые воины…
После жаркой безводной степи окрестности Кобдо пока­зались тувинцам сущим раем. Здесь и вправду не поскупилась природа. Берега реки заросли зелеными тополями и вер­бой. На пойменных лугах — густые высокие травы. В реке видимо-невидимо рыбы. Вода и деревья даже в зной дава­ли освежающую прохладу.
Крепость — не чета улангомской — построена основательно, на совесть. С четырех сторон окружают ее высокие стены, а по углам — четырехгранные башни, на которых уста­новлены пушки, такие же точно хунан боо, широкогорлые чугунные страшилища. Трое крепких ворот надежно охраняются из бойниц в ограде. Лишь с северной стороны ворот нет — там к стене примыкает монастырь.
Город Кобдо возник лет полтораста назад, когда маньчжуры вторглись в Монголию. Они построили свой город невдалеке от теперешнего Кобдо, но восставшие монголы раз­рушили его. То, что произошло впоследствии, передает ле­генда.
…Однажды люди увидели, что на том месте, где сейча находится Кобдо, стоит памятник Гэсэр-хану. Они удиви­лись и перенесли его обратно в разрушенный город. На следующее утро памятник снова очутился там, откуда его унес­ли. Так повторялось до тех пор, пока рядом с памятником не стали строить город.
В городе-крепости, кроме китайских купцов, было не­сколько русских факторий и немного монголов, а также крупный, хорошо вооруженный гарнизон под командова­нием маньчжурского амбына. Всего за прочными стенами Кобдо насчитывалось до двух тысяч человек.
После соединения монгольского и тувинского войск кольцо вокруг крепости сомкнулось.
За несколько дней, проведенных возле Кобдо, Сульдем нагляделся на всякие диковинки. Особенно любопытной оказалась торжественная встреча войсками одного из монгольских полководцев, старшего ламы Джалханзы гегена — бо­гатейшего феодала.
Там, где готовились встретить гегена, расставили множе­ство белых юрт и шатров. В самую большую юрту набилось невиданное количество лам всех мастей и рангов — кешпилов и кескиев, ловунов и хелинов, кечилов и кумзатов, не считая мелкой сошки и сонма послушников.
Едва дождавшись гонцов, старшие чиновники и высокопоставленные ламы выехали навстречу гегену. Возле белого парадного шатра столпились воины.
И вот, окруженный телохранителями и свитой встреча­ющих, прискакал на сером коне Джалханза геген. Подхва­ченный под руки, по узкому проходу сквозь расступившуюся толпу он направился к предназначенной для приема юрте. Держа в руках тяжелый судур-молитвенник, Джалханза благословлял им лам, распростершихся ниц; и каждого, кто ока­зывался на его пути. Толстенная божественная книга гулко ударяла по обнаженным головам, передавая жаждущим это­го священного прикосновения частицу высочайшей благо­дати.
Случайно Хорек бошка и Сульдем очутились в этом тесном человеческом коридоре, в самом первом его ряду. Бошка сам протиснулся вперед и тянулся что было сил лицезреть Джал-ханзу гегена. Сульдема выдавили из толпы, стиснули со всех сторон, и он был не в силах даже шевельнуться.
Геген приближался. Вот тут-то и заметил Сульдем своего командира. Хорек бошка успел сдернуть шапку и ловко под­ставил лысую голову под удар судура. Успел! Довольный, расплывшийся в широкой улыбке, бошка будто выше ростом стал.
Геген той порой дошел и до Сульдема. Поклонившись, как все, Сульдем с почтением обнажил голову. Тут же его долбануло по затылку массивным судуром, да так, что заложило уши и голова закружилась.
Пока он приходил в себя, геген уже переступил порог юрты. Сквозь распахнутую дверь было видно, как Джалханза снял с себя желтую безрукавку, оранжевый халат-орхимжо и остался в красной рубахе и… штанах, которые ламе носить не полагалось. Затем он опустился на лежанку и облокотился на шелковую подушку. Перед ним стоял низенькй столик, на котором, как на божнице-гунгарбе, возвышалось несколько бронзовых будд и медных курильниц. Тут же внес­ли угощение. Два прислужника расположились по обе стороны гегена. Один принимал блюда, другой ловко подхватывал с них кушанья и направлял в рот высокородному Джалханзе. Геген жевал, глотал, открывал рот для очередного яства, позволял утирать себе губы и успевал при этом разговаривать с почтительно вытянувшимися перед ним военачальниками, чиновниками и ламами.
По-всякому представлял себе Сульдем гегена — чуть ли не бога, самого высокого военного начальника, верховного ламу, но такого стерпеть не мог. Развалившись на богато убранной лежанке, Джалханза геген ел! И ничего божественного в этом обжоре не было. Сульдем плюнул и стал протискиваться сквозь толпу.
В палатке, окруженный аратами, Хорек бошка похвалялся:
— Сам геген благословил меня! Теперь я на войне не погибну.
Араты с завистью пялили на него глаза. Бошка снял шапку и наклонил голову.
— Вот здесь коснулся меня божественный судур гегена!
— Даже покраснело,— поддакнул кто-то, хотя никаких видимых следов на лоснящемся затылке бошки не было.
— Я же говорю,— продолжал бошка.— Что вы за люди! Словно букашки, забились в палатку. Когда еще выпадет счастье увидеть самого гегена!
Бошка долго еще разглагольствовал. Несколько раз снимал и надевал шапку. Прибавлял все новые и новые подробности, вдохновенно рассказывал о небывалой своей удаче.
Сульдем помалкивал. В одном он был согласен с бошкой — тяжел судур, ничего не скажешь. Следов, правда, не оставляет, но бьет чувствительно.
Фактическим главнокомандующим монгольским войском был Дамби-Джамцан. Этот и выглядел настоящим генералом, и вел себя не в пример гегену. Его никто не видел в окру­жении подобострастных чиновников. Не было при нем ни пышной свиты, ни телохранителей.
Степи были полны легенд о Дамби-Джамцане.
В начале девятисотых годов в Монголии был известен другой Дамби-Джамцан, называвший себя внуком Амыр-Санаа, перевоплощением Амыр-Санаа. Он утверждал, что явился с высокой целью освободить свой народ от власти чужеземцев, и собирал войско для борьбы. Ему верили и шли под его знамена, потому что памятно было в народе имя прославленного героя Амыр-Санаа, поднявшего в 1750 году восстание против маньчжуров.
Маньчжурам удалось схватить Дамби-Джамцана. Его привезли в Улясутай. Проверили, и оказалось, что он — са­мозванец, калмык из Астрахани. Поскольку он был подданным Российской империи, его передали русским властям.
Через десять лет Монголию снова облетело знакомое имя. Теперь Дамби-Джамцана чаще называли Чаа-Лама — Новым ламой — или Чаа-Богдо. Он тоже считал себя пере­воплощенным Амыр-Санаа, его внуком. Он тоже призывал монголов изгнать из страны маньчжуров. Ему тоже пове­рили и поставили во главе войска. И этот Дамби-Джамцан позже был схвачен и изобличен как самозванец. Но это произошло в 1914 году. Пока же он был на вершине славы.
Желтая религия учила, что ее служители не должны убивать ничего живущего на земле… Почему же этот Чаа-Богдо призывал народ брать в руки оружие, вести войну? Он утверждал, что восстать против угнетателей — это не грех, это не противоречит религии.
Высокий, сильный, с горящими глазами и исковерканным носом, отчего он слегка гнусавил, Дамби-Джамцан выгля­дел моложе своих сорока лет. Судя по всему, немало повидал он в жизни, разного насмотрелся. Выглядел он впечатля­юще: из-под ламской безрукавки виднелся стоячий ворот­ничок русского офицерского френча. На ногах — русские сапоги. Сбоку — маузер. Чаа-Лама свободно владел китай­ским, монгольским, тибетским и русским языками.
Впрочем, как показали дальнейшие события, ни Дамби-Джамцан, ни тем более Джалханза геген не сыграли той Роли, какая выпала на долю молодого полководца Максаржава, ставшего подлинным вождем объединенного монголь­ско-тувинского войска.
Молодой человек лет тридцати, Максаржав занимал скромную должность в Кобдинском правлении. Когда начались выступления против маньчжуров, он возглавил отряд, в котором не насчитывалось и двухсот бойцов, совершил несколько дерзких нападений на гарнизоны противника. Не присваивая себе ни громких имен, ни высоких титулов, Максаржав отвагой своей, простотой в общении с людьми, доступностью и ясностью целей сразу завоевал симпатии. Интересы аратов — монгольских и тувинских — были для него самым главным, самым важным в развернувшейся борьбе. Жил он в продымленной юрте, словно простой арат. Всегда у него было людно, всегда весело. Но стоило Максаржаву появиться перед войском, это был совсем другой человек — собранный, суровый, требовательный.
Джалханза и Дамби-Джамцан решили брать Кобдо осадой, измором. Максаржав был против. Он знал, что на по­мощь осажденным идет подкрепление. Он настаивал на немедленном штурме. Но его никто не стал слушать. Что был Максаржав против таких важных особ?!
Окруженному и запертому в крепости противнику того и надо было. Оружия и продовольствия у них хватало. Они могли сколько угодно ждать подмоги. К тому же им удалосы пустить ложный слух, что в гарнизоне чуть ли не вдвое больше защитников, чем было на самом деле, что под крепостью у них имеются подземные укрепления, которые таи просто не возьмешь.
Началась месячная осада Кобдо.
Командующие объединенным монгольско-тувинским войском через русского консула в Кобдо предложили! маньчжурам капитулировать. Амбын отклонил предложение.
Первые дни осады проходили довольно мирно, если не считать редких перестрелок и еще более редких вылазок разведчиков, во время которых уничтожали часовых. Так продолжалось до тех пор, пока во всеуслышание не заговорили о приближающемся к кобдинскому гарнизону подкреплению.
Вот тут Дамби-Джамцан оказался достойным потомком Амыр-Санаа. Он с небольшим отрядом вышел навстречу маньчжурам и, разбив их наголову, не подпустил к крепости. В свою очередь Максаржав не выпустил из Кобдо стремившихся соединиться с подмогой. Маньчжуры потеряли только убитыми полтораста человек. У монголов жертв почти не было. Они захватили много трофейного оружия. После этого слава Дамби-Джамцана загремела еще громче.
— Чаа-Ламу и тех, кто с ним идет, пули не берут. Два или три человека, которые погибли, сами виноваты: надо быть осторожней,— говорили монголы.
Осада продолжалась. Как ни воодушевила удачная вылазка Дамби-Джамцана, с каждым днем все очевиднее становилось, что топтаться у стен Кобдо бессмысленно.
Максаржав снова предложил взять Кобдо штурмом, и на этот раз разногласий между командующими не было.
По приказу Максаржава тайно сделали подкопы под стены, закатили в них бочки с порохом и подготовили взрыв. Наступать на ворота, особенно главные — с южной стороны, не имело смысла. Это могло привести к большим потерям и лишало нападающих преимуществ неожиданной атаки.
Штурм назначили на рассвете. Максаржав распорядился, чтобы все воины повязали головы белыми тряпками: так легче будет отличать своих от чужих. То, что противник воспользуется тем же, исключалось: у них белый цвет озна­чает траур…
Вечером, накануне наступления, объявили, что сражением будет командовать сам Джалханза геген. Хорек бошка сиял от радости.
Занялся рассвет. На небе — ни облачка. Тишина.
Трррах! Трррах! — один за другим прогремели взрывы.
В час Дракона шестого дня восьмого месяца года Мыши началось генеральное сражение под Кобдо.
Тувинцев поставили против главного входа, наиболее укрепленного. Порядок наступления оставался прежним, таким же, как и при штурме Улангома: в первых рядах шли пе­шие сюзюки во главе с Дамбыем, за ними — конное чарлык войско. Слева и справа приготовились к штурму мон­голы.
Хитроумный Максаржав все рассчитал точно: врага за­хватили врасплох. В крепости началась паника. Даже пушки, из которых так и не сделали ни одного выстрела, были заброшены.
Дамбый носился на лихом скакуне среди сюзюков, под­бадривая их. Старенькая кремневка Сульдема стреляла ча­ще, чем бердана Хорека бошки, и держался охотник куда уверенней и спокойней, чем его командир.
Главнокомандующего Джалханзы гегена пока нигде не было видно.
— Геген восседает на горе Шара-Суме и руководит боем из монастыря,— сказал Хорек бошка.— У него девятикрат­ный бинокль… Не останавливаться! Вперед!
Ни на вершине горы, ни у ее подножия гегена не было, но воины верили, что Джалханза руководит ими.
В рядах тувинцев часто оказывался удалой Максаржав — он успевал повсюду.
— Молодец, Дамбый! — кричал он.— Молодцы, урян­хайцы!
Противник не выдержал натиска, отошел от главных ворот. Сражение переместилось на городские улицы.
…Сульдем бежал мимо памятника Гэсэр-хану, когда левую ногу его словно обожгло. Ровная земля будто покрылась кочками — так неловко стало бежать. Сделав несколько неуверенных шагов и выронив ружье, Сульдем упал, ему показалось, что на него опрокинулось небо. Все куда-то сдвинулось. Все стало безразличным. Левый идик наполнил­ся чем-то мокрым и теплым, но, несмотря на жару, нога мерзла так, будто сунул он ее в ледяную воду.
Далекое небо. Такое же синее, ясное, как в Туве. Скоро созреет хлеб…
Сульдем хотел повернуться на бок и не смог. Стоило ему чуть шевельнуться, как перед глазами расплывались желтые круги, а голубое небо враз темнело, будто на Сульдема нава­ливали камень, такой же тяжелый, как судур Джалханзы гегена.
А Кобдо взяли. Почти пятьсот маньчжурских солдат было убито, около шестисот, вместе с амбыном, сдались в плен. Амбына через несколько дней под охраной отправили в Ургу. Монголы и тувинцы на этот раз отделались малой кровью.
Город и крепость сильно пострадали. Камня на камне не осталось от лавок и домов торговцев. Монгольские араты особенно радовались, что удалось уничтожить долговые книги. Русские фактории и жилища местного населения, как и самих людей, никто не тронул.
Три дня праздновали победу. Участников сражения щед­ро наградили. Максаржаву дали звание Хатан-Батора, а Дамби-Джамцану — Дошкун нойона. Не удостоился новых титулов лишь Джалханза геген, объявившийся лишь после того, как кончился бой. Впрочем, ему и без того хватало высоких званий.
Тувинскому войску вручили священное шелковое знамя. Не обошли наградами и воинов. За геройство, проявленное в сражениях при Улангоме и Кобдо хемчикскими сюзюками, их командира Дамбыя провозгласили героем Танну-Тувы. Мелким чиновникам повысили или присвоили звания. По­клонившись знамени, новоиспеченные чейзены, чангы и хунду тут же прикрепили к шапкам соответствующие шарики. Сыновьям   погибших   были   отправлены   пестрые   шари­ки — свидетельства присвоения наследственного звания тайши.
У праздника — конец, у людей — аалы и семьи. Отметили победу тувинские воины и повернули домой.
Удалой Максаржав со своими отрядами направился навстречу войскам, шедшим на выручку гарнизонам Кобдо, но сражение между ними не состоялось. Россия признала независимость Монголии, и ее вмешательство вынудило мань­чжуров отозвать свои войска.