Глава шестая

Один гость от костра — другой к костру. Развеселый Чорттарак явился! За поясом — матерчатая белая сумка-аадан, ее он всегда таскает с собой, хотя сам, пожа­луй, не ответит, что же у него в ней. Большим началь­ником быть мечтает, говорят, вот и портфель себе зара­нее завел — ситцевый, правда… Встретит человека малограмотного и ну ему текущую политику да между­народное положение растолковывать. Чего сам не пони­мает — и о том речь ведет, а слова все такие ученые, не сразу и до смысла их добраться можно… По годам давно уже зрелый мужчина, а все не женат. В шутку ли, всерь­ез ли часто людям говорит:
— Мне жениться опасно. Я же начальником стану, а вдруг мне жена кучу детей народит! Куда от них пой­дешь? Никакого то есть политического кругозора, одна семейственность… Лучше останусь холостяком.
Голова у него всегда гордо запрокинута, да еще и по­вернута немного влево — видать, в колыбели непра­вильно лежал или грубая подушка была под головкой у младенца. Волосы кучерявые давно не стрижены — ни дать ни взять куст перекати-поля, а по-тувински — чер­товой травы. Глазки-щелочки так и бегают, а уж если он их на чем-нибудь остановит надолго — они у него как будто и вовсе закрываются. О таких народ говорит: не любит он трудиться на земле — легко ему сидится в сед­ле. Ездит Чорттарак верхом от одного аала к другому, а что при этом делает — не поймешь. Попробуй кто сло­во поперек ему сказать, сразу взовьется. Спорщик! Ну, а не сможет переспорить очередного «противника», по­кажет ему грозно плетку и ускачет куда глаза глядят.
Отец у него середняк. Двух сыновей растил — прием­ного и родного, да подвел его старший — по крайней ме­ре, сам старик да, кажется, и младший сын так думают. А вы судите: подвел не подвел, только уехал в Кызыл учиться на шофера. Названому отцу это сильно не по­нравилось, не велел он старшему и на глаза себе попа­даться. Тот и не попадается. Зато уж меньшому, кров­ному, да еще без матери-покойницы вскормленному, вся отцовская нежность, вся ласка досталась. Рос, как по­словица говорит, словно почка в сале.
Вот этот-то молодец трижды объехал кругом Саада­ка,— а герой наш, передохнув у костра и наговорившись с первым гостем, делом был занят: рубил крепкие корни матерой степной акации-караганника,— и, наконец убе­дившись, что старый арат не обращает на него никакого внимания, заорал как бешеный:
— Прекрати сейчас же! У, несытые твои глаза — мало, что ли, землемер тебе пахотного поля отмерил? Что ты раскорчевываешь, что пахать вздумал? Это паст­бище, пастбище наше, понял? Несметные отары моего отца тучами гуляли здесь в старинные годы, или ты не помнишь? Ну, теперь-то обеднел мой отец, но в соседнем аале три отары овечек, да и наши козы с ними пасутся. Полынное пастбище здесь, вот какое! Едва ветерок напахнет отсюда — овцы уже сами бегут в эту сторону. А ты — пахать! Я твои действия ква-ли-фи-ци-рую как тер-рор, грабеж по-нашему!
— Земля наша всему народу принадлежит. Ни за тобой, ни за твоим отцом с соседями никто ее не закреп­лял. Верно, я свой участок распахал, а теперь хочу и эту дикую степь приручить, людям на пользу. Что по­лынь? Полыни крутом много! Вот погоди, придет еще сюда вода, подымется, вопреки глупым прорицаниям не­знающих людей — тогда совсем другой станет степь! Хлеба заколосятся на ней, и ты сам будешь тот хлеб есть да похваливать: он каждому нужен.
Задрожали губы у Чорттарака, а щелочки глаз ши­роко открылись, вытаращенные глаза налились кровью, словно у бодучего быка.
— Не смей здесь пахать! — еще громче заорал он и так стегнул плетью своего коня, будто пистолетный вы­стрел раздался; конь прыгнул, споткнулся и стал как вкопанный.— Под суд захотел?
— О каком суде ты говоришь, Чорттарак? — попы­тался урезонить спорщика наш герой.— Земля ведь не твоя, не записана нигде на твое имя. И ни на чьё.
Это была правда, Чорттарак прекрасно знал и пото­му злился еще больше, то и дело попусту дергал по­водья — белая пена падала на землю с губ его коня.
— Ты что, уж не думаешь ли, что старые времена вернулись? — возмутился наконец и Саадак.— Кто это допустит, чтобы пахаря, поднимающего целину, потяну­ли в суд, а бездельник, разъезжающий на коне, правым был признан?
— Наивный ты человек, товарищ Саадак,— мгновен­но успокоившись, начал вдруг разглагольствовать незва­ный гость. Слово «товарищ» он произносил как-то по особому весомо, словно бы выделяя, подчеркивая,— да как будто и тайную иронию вкладывал в него. — Това­рищ Саадак! Замечаем мы, — и кого только мог подра­зумевать Чорттарак под этим многозначительным «мы»? — замечаем за последнее время, что ты начал вредно влиять на единоличников. Из двадцати юрт хозяе­ва занялись раскорчевкой караганника, на пастбищных землях просо сеять хотят. Я не слепой, я всё это вижу! Согласитесь, если бы не ваш губительный пример,— пе­решел он на «вы», и тон его сделался еще официальнее, как если бы сидел он не в седле посреди степи, а за сто­лом в кабинете, — они этим разорением не занялись бы, а может, и в «Черемуху» уже вступили бы. Как вы по­лагаете, а, товарищ Саадак? Передовым аратом сумона Хондергей считали вас, а ныне вы себя показали злост­ным стя-жа-те-лем! Или вы пашу «Черемуху» считаете бесплодным сушняком, пригодным только на дрова? Или вы незнакомы с постановлением правительства — довести общее поголовье скота в республике до двух мил-ли-о-нов! Слыхал такой лозунг? — снова на «ты» перескочил Чорттарак, снова вытаращил глаза. — Так что же ты делаешь? Ты пастбище, овечье пастбище уро­дуешь, как самый настоящий вредитель! Падежа захо­тел? Верно я понял твои коварные планы? — бесстыд­ным вопросом закончил Чорттарак и тут же добавил жалобно:
— Сердце мне колют борозды твоего плуга…
— Что ты болтаешь, ну, что ты такое болтаешь! — осадил его Саадак.— Вредителя нашел… Да кабы не на­родная власть, ни я, ни ты на конях не разъезжали бы, не пахал бы я так свободно землю. Я же знаю это! По­думай сам, как можно пасти здесь овец, когда кругом распаханные, землемером отмеренные поля? Кто позво­лит стравливать хлеб скоту? Да и не будет здесь летом овец, в тайгу их угонят, где прохладно, где травы высо­кие да сочные. А осенью, зимой да ранней весной пускай они здесь, по стерне, пасутся на здоровье. Судом угро­жаешь? А я суда не боюсь. Пойдем, пусть нас там рас­судят — кто виноват, тот и окажется на скамье.
Чорттарак почувствовал себя так, словно кто-то по куску льда сунул ему под мышки. Все же он привык последнее слово оставлять за собой:
— Думаешь, я на тебя управы не найду? Есть на свете достойные люди, они меня защитят от нападок еди­ноличника!
— На кого это ты намекаешь?
— На тожземовцев! Вот моя могучая опора! Эх ты, один-одинешенек стоишь на краю доброй земли, ищешь местечка, где хлеб посеять, а я и мои товарищи-тожзе-мовцы в самых лучших местах обосновались. Жирную землю пашут! Восемь плугов над степью гремят. Ты раз­ве не знал, что я вступил в «Черемуху»?
— А что же ты с ними за плутом не идешь, чего ради один по степям скачешь, а, парень?
— Да как же я не помчусь сюда, если ты уродуешь мое исконное пастбище! За всех овцеводов я заступился, значит, и за тожзем. Постой, товарищ Саадак, а ты кто такой, чтобы меня допрашивать? Про-ку-рор, что ли? Кол-лек-тив — это тебе не единоличное хозяйство, в нем соль крепкая. Да ты лучше меня знаешь, первым лизнул и чуть не отравился! Ну, а уж кто вступил и пай хоро­ший внес — может делать что ему вздумается: хочет — работает, не хочет — спит, как младенец в люльке. Я человек свободный, я свой пай внес: лучшего коня, Пе­гого, отдал! Сильней его на общем дворе и не найдешь. Это конь! Он и за себя, и за меня сколько надо отрабо­тает. Было время, скакал я на нем в свое удовольствие, а теперь он пашет, я отдыхаю,— объяснил Чорттарак с гордостью.
— Вот так новости — конь  за  человека  работает! А ты что же — святой теперь? Слыхивал я смолоду, был у лам такой живой бог — Очур-Маннай, сидел себе на троне и пальцем о палец не ударял. Ты вроде него стал, что ли?
— Вы думаете, товарищ Саадак, если вам доверили возглавлять десятидворку,— снова официальным тоном заговорил Чорттарак,— так вы уже себе все позволять можете? Всякие ре-ли-ги-оз-ные выражения, лишь бы опорочить честного человека? Бросьте, товарищ Саадак. Не велика шишка! Да я, кстати, и не из вашего арбана вовсе. Председатель «Черемухи» — вот кто здесь может мною командовать, никому другому я не подчинюсь! — Он сильно хлестнул плеткой коня по худому, жилистому заду и помчался, однако совсем не туда, где реяло в си­нем небе красное знамя над полевым станом тожзема.
— Что-то я устал. Прямо руки лопату не держат…— тихо, как старик, вымолвил Чанчык.
— Пап, может, бросим все это? Мы же вспахали свой участок. Зачем возиться с этими проклятыми кустами? Поедем лучше к маме домой! — Чакпажык тоже стоял печальный…
— Ничего, ребятки! Стоит ли нам поддаваться хит­рости завидущего бродяги! Наше дело — вырастить хоро­ший урожай. От хлеба в человеке и сила, и гордость. Рубите колючие ветки, подрывайте корни, готовьте зерну мягкую постель! — Старик успокоенно закурил. Парни принялись за дело.
— Пап, а ты точно знаешь, что вода сюда поднимет­ся? — спросил вдруг, словно взрослый, Чакпажык, из ладони в ладонь пересыпая черную землю.
— Поднимется,— успокоил сына Саадак.— Я думаю, будет здесь хорошее хлебное поле…
Но темный червяк сомнения все же точил все три сердца: пойдет или не пойдет вода в канавку, проведен­ную Саадаком? Кто ее знает… Останется земля без во­ды — значит, погибнет зерно, пропадет труд… То-то об­радуется зловредный Чорттарак! Дураком ославит ста­рого арата…
* * *
Пришла пора — подошла очередь Саадака пускать воду на свои поля. Полдень миновал, пошло солнце к закату — и вода, красновато-желтая   от  почвы   нового русла, забурлила, заговорила… Медленно движется вверх ее течение, а за ним, крича во весь голос, бегут Чанчык с Чакпажыком. Саадак, погруженный в свои мысли, сле­дом за ними идет, короткую трубку курит.
— Вот это да! Вот это да! Ну и водица! — в восторге кричал Чанчык.— В самую узкую трещину змейкой про­ползает! Вода пошла! Вода пошла-а!
— Быстрей-быстрей, ребятки! — словно очнувшись, снова стал торопить сыновей Саадак. — Дайте воде путь в основное русло. Целину долго орошать нельзя — за­стояться может вода, болото будет. Одна победа уже на­ша: заставили мы с вами воду подняться!