Глава четвёртая

Полусонная, вышла из юрты на рассвете Агана да как закричит:
— Мужик! Эй, мужи-ик! Вставай, глаза продери! Страхи-то какие! Я женщина смирная, зла никому сроду не причинила — за что же мне такая напасть? Коня-то, коня моего с седлом увели ночью от коновязи! Воры! Разбойники! Я так и знала, гуляют, гуляют по степи ночами удальцы эти… Мужик! Да мужик же! Вылазь ты скорей из-под теплого одеяла!
Эзер-Чазаар, не вставая с постели, чуть только приподняв голову, спокойно ответил:
— Узел небось развязался. Вот конь и убрел на со­лончак. Придет,— умный он у нас…
— А кто у нас узлы-то вяжет? Не ты ли? Тоже мне, мужик, а руки бабьи, узла-то как следует завязать не может…
— Да хватит тебе, женка! Чего раскричалась? Не украл никто твоего коня, да и не сам убежал он. Крепко был привязан. Не видишь, что ли: дочкина пастель пу­стая? Значит, она это встала, пока мы с тобой опали, да и уехала на пастбище, коров погнала. Заботливой хозяй­кой растет. Вот и пускай молоденькая навстречу ветру прокатится, а ты ложись, спи.
— Чего ты выдумываешь? Стадо — вон оно, за юр­той. А дочка… Где дочка?..
— Полно тебе, опять всполошилась. Прокатится да приедет назад, и конь твой цел, и она… Вечно ты меня будишь — покою не даешь!
— Какой еще тебе покой? Вставай, говорю, ищи дочку, коня ищи. Чего лежишь, как больной?
Пришлось мужу подниматься, расставаться со слад­кими летними снами…
— С ума ты, баба, сошла. Чего ни свет ни заря орешь? Конь у нас добрый, дочка разумница — куда они денутся? — продолжая так ворчать, Эзер-Чазаар, однако, быстро оделся и ушел искать то, чего не терял.
Солнце уже висело в небе красноватым шаром, когда хозяин вернулся с опущенной головой и тихо сказал:
— Нету нигде ни коня, ни седла… Пропал.
— Коня тебе, седло! — громче прежнего заорала Агана.— Чего захотел! А вот дочка старшая из дому ушла, совсем ушла — это ты понимаешь? Прокатится, воротит­ся… Ты в сундук, в сундук загляни — ни праздничного платья, ни хромовых сапожек! Нарядилась, значит, как на смотрины, да и укатила куда-то! Жди теперь!..
— А может, и подождем? — с надеждой возразил муж.— Конь с седлом, бывает, и отвяжется, и пропадет без следа — девчонка-то из дому не уйдет без жалобы и без слез…
— О-о-ой, доченька ты моя ненаглядная! — догадалась наконец запричитать Агана.— Ласточка ты моя, да куда же ты улетела? Скромница ты моя, никогда и не уходила-то далеко от мамыньки роди-и-мой!.. Кто же теперь коровушек-то подоит, кто старость мою успо-ко-о-ит! Ой, да какая же ты у меня была умница, да ра­зумница, да мастерица! Что коров доить, что шить, что кроить — горюшка я с тобой не зна-а-ла! Братишек да сестренок всех одевала да обувала ты, ласточка моя сизо­крылая! А уж какая молчаливая да застенчивая! Ой, да была ты малехонька, в животе у меня жила! Ой, да не­ужто так выросла, что юрта тебе мала? Ой, да неужто близ матери места себе не нашла?.. — Причитания вдруг оборвались самым что ни на есть решительным прика­зом мужу:
— А ты чего стоишь? Езжай, ищи. В юрту не войдешь, пока не воротишь доченьку! Ты ей отец?
— Ну, отец, ну и что? — пытался сопротивляться бедный Эзер-Чазаар.— Если я ее породил да вырастил, значит, я и знать должен, куда ей вздумалось улепет­нуть? Откуда мне знать? Вчера все честь по чести спать легли, и она тоже. Ночью — ты слышала что-нибудь? Я ничего не слышал. Уехала — ну, конечно, уехала, оделась понаряднее и с подружками в сумонный магазин подалась за покупками, чего же еще? Приедет, вместе смеяться будете, еще и гостинцев нам привезет. Давай я лучше делом займусь: заказчик-то за седлом скоро явится, доканчивать надо. Напои меня чаем, да сяду-ка я за работу… Ну, уйди же ты с порога!
Куда там! Жена каменной бабой загородила вход в юрту.
— Да ты что, и впрямь с ума сошла? — обиделся Эзер-Чазаар. Впрочем, человек он был покладистый и ссориться с женой не любил, потому и начал просить, как будто из милости: — Ну, пусти же, дозволь чайку попить, пить охота…
До чего ты дошел, Эзер-Чазаар, знаменитый мастер-седельщик!.. Бывало, расшумится, раскричится жена — «непогода настала», скажешь ты и идешь себе в лес, может, просто по дрова, а может, березку облюбуешь, кор­ни у которой хороши для основания нового седла. А те­перь у родного порога стоишь, просишь, как нищий: пусти, хозяюшка!..
— Нечего чаи распивать, коли дочки нету! Да и не варила я чаю — не до того, горе-то какое! О-о-ой! Хо­зяюшка ты моя махонькая, да как же мы без тебя… Не ты ли до свету вставала, огонь зажигала, чай варила, нас поила! А мы спали себе-полеживали, горюшка не знаючи!.. А и кто ж теперь нас накормит, кто напоит? Иди, иди, старый… В лес иди, каждое дерево огляди — не висит ли на нем чего…
— Да ты… о чем говоришь-то? Чтоб наша дочка да на такое решилась? С чего бы это? Не старые времена… Да подождем же, чего бояться? Приедет она…— уже хриплым голосом, сам испугавшись того, на что намек­нула жена, уговаривал Эзер-Чазаар.
— Не слышишь, что ли, чего тебе говорю? Иди, ищи, разыщи! Подождем, подождем… Ждать обещанных гостей можно, а потерянного, на мягком войлоке сидя, не найдешь. Пустая твоя башка! Проваливай прочь с моих глаз, пока старшую не найдешь!.. — и Агана неожиданно даже для себя захлебнулась слезами.
— Ладно, женка, иду… Буду искать, может, и узнаю о ней хоть что-нибудь,— дрогнули толстые губы Эзер-Чазаара, и он покорно поплелся прочь.
Уже на кончике ветви мохнатой лиственницы висело
солнце, будто зацепившись и не желая покидать надеж­ное место. Только сейчас вернулся Эзер-Чазаар ни с чем из своих поисков и стоял возле юрты, не решаясь захо­дить внутрь, — чего не передумал за целый-то день! Те­перь ему и самому казалось, что дочь не вернется, ни­когда он больше не услышит звонкого голоса своей Тог­лаа… Да и страшно было зайти: может, жена уже что узнала? Не узнала — снова прогонит, вряд ли накормит даже. Ищи, и все тут!.. А ноги и так словно свинцом на­литы, сам весь мокрый, как конь после скачек, стоит возле юрты, будто и не хозяин…
Глухо залаял пес Хартыга. «Старость не в радость, хотя бы и собаке,— мелькнуло в голове Эзер-Чазаара.— Ну, устал я, еле плетусь домой, да что ж пес-то на меня лает, как на чужого!..» Но тут он увидел: молодой всад­ник на игреневом коне с белой звездочкой на лбу к юрте подъезжает, в поводу держит второго коня — тем­но-гнедого, под седлом! Нашелся потерянный конь! Хотя бы конь…
Агана так и выскочила из юрты:
— Гнеденький наш! Нашелся!..
Жена не бранится и не плачет — значит, можно и мужу поближе подойти. Завидев его, Агана вытащила из коротко остриженных черных волос красную круглую гребенку, тщательно причесалась и снова воткнула кривые зубцы гребенки едва ли не в самый затылок — хоро­ший признак: видно, хочет мужу понравиться. Густые косы были, помнится, у Аганы, лет с пятнадцати она носила их всегда туго заплетенными — и до тех пор, по­ка в год ликвидации безграмотности не переняла новую моду от своих учительниц, горожанок, наезжавших в здешние места с красной юртой. Нашелся конь, должно быть, и дочка цела,— так рассудила Агана — почему бы теперь не привести себя в приличный вид? Вот и гость едет…
Как нарочно, в это самое время в кустах за юртой появился Чанчык. Увидев так близко родителей возлюб­ленной и возможного соперника, укрылся за раскиди­стым караганником: его не заметят, сам же он все от­лично видит и слышит. Вот все трое собрались как раз на том месте, где вчера его любимая доила коров; вот они заговорили, и в разговоре послышалось ее имя… а самой Тоглаа нет… Быстрей забилось сердце, какой-то туман застлал глаза, словно потемнело кругом. А небо чисто, даже ласточку, мелькнувшую в синеве, разгля­деть нетрудно… Как мотылек над цветком, растоптан­ным «опытами взбесившегося быка, кружила одна-един-ственная мысль: «Где подруга? Почему, почему не дослушал вчера, что она хотела сказать? Звала ведь, сама звала в юрту — нет, отказался, от порога счастья в пу­стоту ушел! Эх, голова ты моя — не голова, а пустое ведро!»
Зато Чорттарак был на вершине — нет, не блаженства, скорее — вдохновения. Ну не повезло ли ему? Ехал себе по степи, сам не зная куда, раздумывал о том, что хорошо бы жениться и что неплохую девчонку пригля­дел ему отец,— и на перекрестке встретил Узун-Кулака, почтаря и переносчика вестей. Оба они охотники погово­рить, да такие, что и о споре своем на Священной горе забыть готовы — лишь бы языки почесать. Покалякали о том, о сем, новостями поделились — и надо же! Пере­дает Узун-Кулак Чорттараку повод оседланного коня, просит: отведи, мол, к юрте Эзер-Чазаара да на словах объясни, что дочка, мол, прощения просила, а уехала она в Чадан учиться на помощника лекаря и не знала, как сказать… Он бы и сам привел коня и весть передал, да надо, видишь, ему совсем в другую сторону, на стройку продукты да почту отвезти… Надо ли говорить, как об­радовался Чорттарак! Сказать-то он, против обыкнове­ния, ничего не сказал, только кивал головой, пока длинная фигура Узун-Кулака не скрылась за деревьями. Но радостные мысли так и кипели: «Ага, невеста беглая, ты на меня и глядеть не хотела, другого парня к юрте при­вела! Ничего, теперь я с твоими стариками повидаюсь, такого наговорю — век не отопрешься! Хочешь, не хо­чешь, а войдешь в мою юрту хозяйкой».
И вот, сидя в седле как богатырь-победитель после сражения, он произнес первые слова приветствия:
— Добрая теща моя! Почтенный тесть мой! Примите вашего коня!
Молча подошел Эзер-Чазаар, взглянул сурово, при­нял из рук повод.
— Да ведь конь-то у нас пропал. Искали его. Вчера был, утром не стало. Где ж он был, а, парень? — просто­душно спросила Агана.
— Теща моя, за что такая немилость? Давно ли вы меня желанным зятьком называли, а теперь — «па­рень»? Зовите уж лучше на прежний лад. А коня я вам привел из самого города Чадана.
— Да как же он туда попал? — ахнула Агана.
— Дорогая моя тещенька! Солнечные лучи еще не коснулись восточных гор, а мы с вашей дочерью уже со­вершали давно задуманное путешествие.— Тут Чортта­рак засмеялся, да как-то странно, коротко и сухо — ни дать ни взять собачонка залаяла. Даже конские уши вздрогнули.
— А чего это вашей дочери делать в Чадане, бра­ток?
— Я вам, почтенный тестюшка, не браток, а, можно сказать, сын родной теперь. А в Чадане — что ж, скоро вся молодежь в города переберется, в юртах одни ста­рики останутся. Я человек прог-рес-сив-ный, передовой, хочет жена учиться — не запрещаю. Проводил вашу дочь, а свою молодую жену на учебу.
— Чему это она будет учиться? И с кем?
— Не бойтесь, тещенька! С одними только девицами. Я, конечно, хотел и сам быть с ней рядом, но ученый старик меня удалил, не место, дескать, мужчинам. Все девицы, тещенька, одни девицы, а из нашего сумона — одна моя женушка.
— О-ох, да не отправят ли их потом в далекие края, куда и черный журавль отсюда не долетит?
— Даже не волнуйтесь, теща моя дорогая. Вернется наша с вами красавица скоро, большим лекарем будет, начнет людей врачевать во всем сумоне.
— А разве вы с ней не в городе будете жить? Я так поняла поначалу-то…
— Не совсем правильно поняли, драгоценная теща. Конечно, она девушка способная, ее и дальше, в боль­шой город учиться послали бы, но уж этого я ей не раз­решил. Понимая ваши родительские чувства, уговорил ее, чтобы вернулась она и жила со мной поблизости от вашей юрты, соседей да вас самих лечила. Она-то сов­сем уже уехать было согласилась, но это же далеко! До Кызыла и то на хорошем коне ехать надо неделю. А это еще дальше, за Саяны, там на конях и не ездят — па-ро-во-зы! Кто знает, что это такое! Пусть незамужние едут, им не беда, а нам зачем разлучаться? Я ей прямо сказал: Хондергей тоже будет городом, мы сами превра­тим его в город. И она согласилась. Будет нашим вра­чом.
— Господи, и не слыхивали мы о таком чуде! Чтобы тувинка — и стала врачом? Глупости болтаешь!
— Неужели вы, теща моя, пребываете все еще в такой отсталости, что и пословицу забыли: время уходит, степная трава вянет?.. Новое время пришло, такое, о каком наши предки и не мечтали. Прошла пора, когда лама по-тибетски бормотал, освящая огонь в каждом очаге. Прошла и пора, когда лама своими самодельными лекарствами в гроб людей загонял, да еще и последнего барана забирал за это! Революция похоронила все дам­ские лжеученья, теперь каждая тувинка может грамоте выучиться. А выучилась — почему бы ей настоящим док-то-ром не стать? Радуйтесь, благоразумная теща моя, это с вашей дочери .начнется у нас ме-ди-цин-ское об­разование женщин! Первым врачом будет в наших краях!
— И что же — она вправду людей лечить научится? А другое-то что-нибудь, по хозяйству, можно ей будет делать или уж теперь нельзя? Ох, как мне плохо без нее, как она мне помогала — только теперь, без нее, поняла я это…
— Не беспокойтесь, тещенька, вернется — будет все то же делать, что и прежде. Да еще и людей лечить. Журавль из-за моря и тот домой возвращается — как же ей не вернуться? Может, в вашей юрте поживет еще, может, сразу в мою захочет… Да назовите же вы меня хоть разочек зятем!
— Жена, перестань болтать! — оборвал вдруг словоизлияния Чорттарака наш мастер-седельщик. Болтала-то не жена, но разве можно сказать то же самое гостю, хо­тя бы и незваному?..
— Не дури, старик. Ты седла делать умеешь, а сумеешь ли ты хоть от самой пустяковой болезни человека вылечить? Нет, а вот дочка наша теперь сумеет! — за­гордилась Агана. — Спасибо тебе, парень, успокоил ты меня. Слазь с коня, иди в юрту, чаем угощу. Доброе сло­во принес ты мне.
А Чанчык все стоял за кустами и не мог успокоить­ся. Острыми пулями казались ему слова соперника и поддакивания матери его возлюбленной. И только ску­пые слова ее отца вселяли в сердце надежду.
— За чай спасибо, но в юрту я не пойду. Не имею привычки пожилых людей тревожить, пусть в покое пре-бы-вают. Устали же вы, целый день дочку искали и копя под седлом! Зачем же мне еще утруждать вас, зачем затевать возню с угощением? Домой поеду, отец меня в юрте ждет. А к вам, дорогая теща, одна у меня просьба: в город не ездите, жену ни о чем пока не расспрашивайте. Ей учиться надо, ее отвлекать нельзя. Приедет — свадьбу сыграем. Да у них там и порядки строгие: если к кому родителей допустят, значит, ту уж непременно отправят за Саяны дальше учиться, на целых пять лет, а то и дольше… Вы же не хотите, чтоб она надолго уеха­ла? То-то же! Да смотрите, никому не говорите о нашей с вами встрече. Это должно сохраниться в тайне! — с та­кими словами Чорттарак повернул коня и пустился рысью.