Глава шестая

Жарко. Чанчык остановился возле брода. Коренная вода спала, но река текла уже не по старому руслу — оно осталось погребенным под валунами и древесным плавником. Казалось, на новом месте она как-то повеселела: дорога ли в Хемчик, Великую реку и океан стала прямее, только звонче лилась песенка воды, хотя порой и слышалась в ней грусть… А это что такое? Затор — огромный выворотень стоймя возвышался над водой, угрожая растопыренными корнями, словно медведь ла­пами: вот-вот нападет на встречного… Не памятник ли поставила сама река на месте, где распростилась с прежним руслом?.. Был и раньше затор на реке. Там, бывало, ловил Чанчык рыбу на удочку из конского во­лоса — а теперь нет, унесло течением: одна галька… На мелководье видно было, как проплывали стайки рыбок, торопились, видно, вернуться туда, где вылупились на свет, где росли и учились плавать… Целыми каравана­ми кочуют! И маленькие все, а крупных хариусов, так хорошо клевавших в спокойной воде, что-то не видно – должно быть, далеко унесли их злые волны…
Захотелось лить. Чанчык вошел в воду, зачерпнул полную пригоршню, как в чаше, поднес воду ко рту. Хороша! Чистая, холодная, только такая вода может хоть немного остудить жар, от которого задыхается его сердце…
Он прошел немного вдоль по берегу и нашел место, где река была не шире обыкновенного ручейка. Осто­рожно поставил левую ногу на большой красноватый ка­мень, оттолкнулся и прыгнул. Одним прыжком легко перемахнул ту самую реку, которую всего месяц назад с таким трудом, едва не поплатившись за свою дерзость жизнью, переходил по бревну!.. Вот и песчаный пята­чок, где сушил он тогда одежду, загорал и мечтал о счастье… Чанчык снова сел на мягкий песок. Нет, заго­рать ему вовсе не хотелось. Просто переждет он здесь, пока стемнеет… При дневном свете почему-то боязно было подходить к памятной стоянке. А может, и вовсе не идти? Зачем, к кому он идет?.. Однако другая мысль оказалась сильней: «3мея этот Чорттарак! Хитрая змея! Нашел средство перейти мне дорогу, жгучую молнию кинул между подругой и мной… Неужели он победил, добился своего? Я должен узнать правду. Встречусь с любимой — тогда ясно будет, где свет, а где тьма. Вер­нулась ли она уже домой? Если вернулась — прямо в руки отдам ей это письмо. А если нет, пешком до Чадана дойду, но ее увижу!» Ему как будто стало легче. Он развернул свое письмо, давно уже написанное в тишине зеленой рощицы за юртой, волнуясь, в который раз прочел:
«Милый мой дружок, ненаглядная Тоглаа! Последнее письмо лишу тебе. Вряд ли осмелюсь вручить его днем — ведь в нем такие слова, они могут накликать черные тучи дождливой печали… Наступят сумерки — вот тогда я приду и отдам письмо, ведь и раньше мы встречались по ночам. Сбудется ли моя мечта? Тебе луч­ше знать. Порой думаю: куда спокойнее жилось бы мне, если б совсем не встретился я с тобой ранней весной, в полдень у ручья. Но нет, все равно хорошо, что встре­тил. Наводнение помешало нам потом видеться каждый день — не моя вина. Едва начала убывать вода, я при­шел к тебе и узнал, что не я один бываю гостем вашей стоянки… Нет, не выдумка это, не привиделось ревни­вым глазам. Я видел его, и сама ты открыла мне правду! «Мама,— сказала ты тогда,— это мама виновата»… Да, пусть даже старшие познакомили вас, но зачем ты сама не отвергла его? А ты не отвергла, ни словечка об этом я не услышал, когда луна светила нам сквозь вет­ви. Как же моту я помешать вашему счастью! Нет у ме­ня зла на тебя. Пусть слабые лучи моей потерянной надежды еще немного посветят тебе… Я не забуду тебя, а ты помни хотя бы об этом.
Видишь, какое длинное письмо тебе написал… Не бойся, больше писем не будет — ни коротких, ни длинных. Не потревожу тебя. Жаль одно: не успел я тебе сказать всего, что чувствовал, что думал о тебе… Прости мне и ту песенку неумелую, слова которой прошептал тебе на прощанье. Не сердись на меня… Ведь больше мы не увидимся с тобой.
Горько мне одно: все же нарушили твои родители закон нашей народной республики. Нет теперь закона, что­бы девушку замуж за незнакомого ей человека отдавать! Ты ведь не встречалась с ним так, как со мной? Не дру­жила? На призывный свист его не вышла в тот вечер, я сам слышал! Но, может, теперь вы и подружились уже… Только прошу тебя: не садись с ним рядом на ветку Верблюжьей лиственницы, найди другое место! Как хорошо было нам вдвоем встречать там сначала ве­чернюю звезду, потом молодой месяц и первые лучи рассвета! Я думал — только мы двое первыми слышим, как кукушка начинает будить спящих… Мама твоя — человек старый, обычай не позволяет мне, молодому, осуждать старших. Но сердце мое ей не простит. Опоздали, конечно, мои советы, растаяли, как сало в ки­пятке. Чужой я тебе теперь, бродягой иду по свету. Никогда не перевалить мне через высокий хребет воспо­минаний. Буду ли когда-нибудь жениться или так один-одинешенек и скоротаю век — как знать? Но тебя не забуду. А ты забудешь меня, как забывают ненужную вещь.
Вряд ли дочитаешь ты до конца мое письмецо — изорвешь, верно, на клочки… Я все же допишу до кон­ца. Говорят, твоя мать происходит из зажиточной семьи — оно и видно, потому и решила она пристроить дочку в богатую юрту, к большому стаду. Я такой теще в зятья не гожусь: единственный сын бедной вдовы… С первой улыбки твоей полюбил я тебя, верил, что вме­сте будем сидеть вечерами у очага всю долгую жизнь. Не сбылось. Я не из тех, кому на кедре только шишки милы. Я и корни в земле чту, и иголки на ветках лас­каю: братишек твоих и сестренок полюбил уже, к отцу и матери твоим, как к родным, относился… Что сдела­ешь — судьба! Сперва-то я прятал нашу с тобой дружбу от глаз людских и от птицы хищной, а потом смело ре­шил идти рядом — пусть смотрят! Да не пришлось. Так и не показался на глаза родителям твоим. Да они, как видишь, и не захотели бы на меня смотреть… А вот младшие в вашей семье ко мне привязались уже, быва­ло, кричали даже, завидев издалека: «Наш зятек Чан­чык идет!» Хорошо мне было, когда слышал такое… Теперь, если опросит сестренка или братишка: «Где наш зятек Чанчык?» — не обижай несмышленышей, не кричи на них, что никакой я, мол, не зятек и чтоб не смели обо мне спрашивать… Скажи просто: «Далеко уехал. На золотых приисках работает. Будет время — приедет». А потом они забудут… Нового человека рядом с тобой увидят и его зятьком назовут. Жаль, что не будут боль­ше сверкать для меня их веселые глазки, милые огоньки…
Ты только не подумай, что я на крайность какую-нибудь решусь. Нет, такой ураган не налетел еще, не сгустились еще тучи могильной тьмы. Жить буду. Толь­ко — на другом берегу, и не будет моста через вечно полноводную, весенним разливом клокочущую реку между нами. Видишь, я пожелал вам радости в семейной жизни, а сам, не оглядываясь, перешагнул высокий пе­ревал прощанья. Не вспоминай меня… Нет, раз в год, когда старый год сменяется новым и человек невольно оглядывается назад, — вот тогда вспомни, как начина­лась весна, как по холодной, не прогретой еще земле ступали твои босые ноги, спускаясь с пригорка к ручью… Вспомни и скажи: «Да, первым на пути мне встретился Чанчык». Ска­жи — и снова забудь, зачем помнить ненужное! Старая рана опаснее свежей, если внезапно откроется. Так люди говорят. Со светлыми мыслями о тебе ухожу от тебя, Другом тебе и будущим детям твоим остаюсь…
По обычаю надо сообщить новости своего аала… Ни­чего здесь нового нет. Травы высокие стоят, скоро время придет косить. Шишек на кедрах зреет много — время придет, сами в ладони повалятся. Птицы в тайге низко над головой человека летают, едва не касаясь его… Что еще будет? Тишина будет, наверное. И мы с тобой не увидимся больше, хотя и не верится мне…
Видно, еще не совсем оборвалась тоненькая струнка, связывающая нас…
Прочтешь письмо — брось его скорее в огонь.
Чанчык».
Раза три все перечитал парень, закрыл глаза — строч­ки так и обозначились перед ними, каждая буковка, как живая. Оглянулся: не видел ли кто его с письмом? Кру­гом — никого. Хотел, было изорвать да выбросить злополучный листок… Передумал. Бережно сложил вчетве­ро, спрятал в карман.
Теперь он шел, как охотник, старающийся не спугнуть косулю. Вот и юрта виднеется… Что это: на Верблюжьей лиственнице, на горбатой ветви, Тоглаа сидит! Зачем забралась она туда? Не телят ли ищет? Нет, те­лята давно уже на ночь привязаны. Может, коров запоздавших с пастбища встречает? Все стадо уже во дворе. Кого же ты ждешь в заветном местечке, Тоглаа?..
«Нельзя мне сейчас подходить к ней близко, нельзя попадаться на глаза,— подумал Чанчык.— На свидание пришла она, другому встречу здесь назначила…» Он опять укрылся за кустами караганника — как в тот раз, когда слушал разговор Аганы с Чорттараком… Похоже было, будто засел парень в скрадке на солонцах и мара­ла поджидает.
Вечер был лунный. На тропинку, в сияние лунных лучей, выехал всадник на красновато-игреневом коне. Что не по конной дороге едет, как все добрые люди? Может, это вор? Из такой дикой чащи только лютые волки к жилью приходят… Кругом объехал всадник спя­щий аал, но, видно, того, что искал, не нашел; повернул было коня — но, доехав до Верблюжьей лиственницы, вздрогнул и натянул поводья:
— Да ты здесь, моя милашечка! Не увел тебя в лес проклятый Чанчык?
Ни слова не ответила Тоглаа.
— Не прячься в ветвях, все равно я тебя вижу! И эти слова не потревожили покоя девушки.
— Ты что, голос потеряла? — уже грубо спросил ночной гость.
— Прочь от меня! — прозвенел девичий голос.
— Покорись! — слово-то какое нашел Чорттарак! Бывало, так чиновник кричал на бедняка арата, так жертвам своим приказывали палачи… Наклонившись с коня, он ухватил девушку за шелковый кушак…
Но Тоглаа не упала с дерева, не попала в объятья немилому. Крепкой тонкой рукой ухватилась она за вы­сокий сук и качалась теперь недостреляной белкой. Зашуршали, затрещали ветки, вот-вот оборвутся. Она не крикнула, между землей и звездами качалась молча. Что мог сделать для нее Чанчык? Закричать? Как бы не сорвалась тогда на землю Тоглаа. Кинуться на сопер­ника? Но девушка опередила его: мохнатой веточкой лиственницы пощекотала бок коню. Игреневый взвился, как обожженный, рванулся вперед, Чорттарак, как пу­стая переметная сума, слетел с седла. Он и не понял еще, какая неведомая сила оторвала его от кушака же­ланной добычи и скинула с коня, а игреневый скакун его уже летел что есть ног к знакомой коновязи возле юрты старого Чогдура. Тишина полной хозяйкой царила над землей. Тоглаа по-прежнему раскачивалась в ветвях дерева. Опомнился Чорттарак, отдышался, принялся что-то искать на земле. Ага — нашел! Торжествующе под­скочил он, рванул Тоглаа за руку левой рукой, а правой поднял плеть! Грозной свирелью просвистала она в воз­духе. Тоглаа перед таким противником — как воробьиха перед ястребом. Не вырваться ей из рук сильного пар­ня!.. Все же она крепко сжимала сук, не выпускала его.
Чанчык подкрался бесшумно, как волк к спящей овце. Ясно услышал он возгласы:
— От меня не уйдешь!
— Это ты уйдешь. Нечего тебе здесь делать!
— Кого же ты здесь дожидаешься? Кому доста­нешься?
— Кого хочу — того и жду. Мое дело!
— Ага, так ты еще неученая? Ну, я тебя выучу, не па курсах! — руки Чорттарака, как железные клещи, впились в тело девушки…
Тут подскочил Чанчык. С размаху ударил он сопер­ника по щеке. Силен был удар: Чорттарак покачнулся, отпустил руку Тоглаа — но не упал.
— А-а, это ты! На тебе! — огненным поясом обви­лась плеть вокруг стана Чаячыка. Пойман, словно арканом! Парень рванул плеть руками — нет, не вырваться. Чорттарак стоял, презрительно усмехаясь.
— Еще захотел? Получай! — ударил Чорттарак. Ку­лак его, тяжелый, как налитая свинцом дубина, в самый подбородок Чанчыку угодил. Голубые искры посыпались из глаз. Однако на ногах Чанчык устоял.
«А, вон ты какой! — мелькнула мысль.— Как работать, оправками запасаешься, полегче себе ищешь, а как драться — силач из силачей! Людей кнутом бить научился — у кого? У баев проклятых! Ну нет, не тор­жествовать тебе, и не будет тебе от меня пощады!»
Теперь Чанчык ударил. Ему не приходилось прежде драться всерьез, негде было научиться наносить такие удары, каким чуть не сбил его с ног Чорттарак. Но злость и отчаянье, а может быть, и любовь придавали ему сил. Плеть сдавливала ему живот, он уже начинал задыхаться — как вдруг, рванувшись, сорвал ременное кольцо с руки Чорттарака. Плеть упала, от сильного рынка покатился по земле и сам Чанчык — но вскочил тут же и ожег соперника ударом его собственной плет­ки! В три погибели согнулся Чорттарак, схватился за больное место:
— Ой! Ты что это, браток? Брось. Я же с тобой пошутить хотел, побаловаться… а ты вон как! Разве споры так разрешают? Не старые времена…
Бить человека плетью странно и страшно было Чан­чыку. Он бросил на землю свое единственное оружие, и тотчас хищные руки Чорттарака вцепились в его уши, затрясли взад и вперед голову. Извернувшись, ногой пнул наш парень соперника в живот.
— Уёо-о! — как старик, застонал Чорттарак, упал, как срубленное дерево. На этот раз Чанчык не оставил его в покое — знал уже коварство своего врага. Плетью крепко связал ему руки. Луна, полная, круглая да бе­лая, как молоко в эмалированном тазу — середина июня была, — светила так ярко, что связанный Чорттарак ка­зался черной головешкой на сочной траве. Вот он мед­ленно поднялся, стал, как чучело, возле кошары, ти­хонько раскачиваемое ветром.
— Вот теперь иди прочь! Иди, иди, пока я тебе еще не добавил! — пригрозил   Чанчык.   Чорттарак   только вздохнул. Не оглядываясь ни на противника, ни на Верблюжью лиственницу, с которой наблюдала за их схваткой Тоглаа, он пошел по следам давно убежавшего коня.