Глава четырнадцатая. Анай-Кара возвращается домой

Анай-Кара осталась одна и ни с чем. Из хошунного комитета партии приехал какой-то руководитель, забрал партбилет– за то, что была замужем за контрреволюционером Буяном и феодалом Чудурукпаем. Собрания не было, голосования тоже.
Забрали весь скот, до последнего ягненка. У Анай-Кары и не было никогда много скота: пара коровенок. Остальное принадлежало Чудурукпаю. Но угнали весь скот, не деля — что жены, что мужа. Указание партии и правительства ТНР.
Горячий утюг партийного решения проехался не только по семье Анай-Кары, а по всему Ийи-Талу. В центре Барыка построили щелястый загон. Туда и сгоняли конфискованный скот, считали, ставили на учет. Самую жирную скотину отправляли в хошунный центр, а старых и худых животных забивали сразу, а мясо продавали дешево.
Не только скота, имущества набралось полным-полно, его тоже переписывали, пересчитывали, собирали в Красном уголке. Помещение, где учили грамоте, проводили собрания, веселилась молодежь, стало амбаром. Поношенные, старые вещи руководству не нужны, их тоже продавали сразу. В первую очередь стали регистрировать, делить и продавать имущество Хорека Чейзена из Барыка и Манзыра, отца Чудурукпая. Тогда Хорек чейзен кинулся весной под лед Улуг-Хема. На старость, болезни и даже смерти людей не обращали внимания, выполняя распоряжения партийного руководства. Потом пришел черед Дашпаа из Оттук-Даша, Баа-Хуурака из Сенека. Те даже не сопротивлялись. И все равно им угрожали тюрьмой и обвинением в контрреволюционной деятельности. Дашпаа повесился на дереве. Баа-Хуурака задержали, больше о нем ничего не было слышно. Ходили слухи, что его расстреляли.
Я спрашиваю – зачем? Сто раз – зачем? Тысячу раз一зачем?
Наконец, пришла очередь Анай-Кары. Исключили из школы ее детей, даже тех, кто только что научился писать свои имена. Так вновь наполнилась одинокая юрта в местечке Анайлыг-Алак на берегу Улуг-Хема. К счастью, женщине оставили трех коз. Беда, что одинокая женщина осталась с четырьмя детьми, но если есть молоко – значит, жить можно. Беда в том, что нет в юрте мужчины. Целый сумон рядом, много аалов по соседству, а одна юрта – сама по себе.
Нет человека, который бы не знал характер Анай-Кары. Взрывная, будоражила она людей, было дело, направляла дуло ружья на лам, нойонов, была красной партизанкой, председателем женсовета. А теперь вдруг сникла, притихла… Только если взглянуть со стороны.
На самом деле Анай-Кара все еще молода: легкая, подвижная, с высокой грудью, стала она еще сильнее. Ее не изуродовали роды, нищета, позор того, что один ее муж вроде как контрреволюционером оказался, а второй–феодалом. И характер свой она сохранила: горячий, страстный. Плохо, что замкнулась она, пока не может смотреть людям в глаза. Может, оттого, что слишком много пережила. Ну да это ничего — одинокую юрту люди стороной обходят, будто там чесотка.
Ничего – Анай-Кара поднимется, как в хуреше борец, обопрется на руки и встанет.
…Поздняя осень. На вершину Хаттыг-Тайги уже лежит снег. Берега Улуг-Хема покрываются корочкой льда. Чувствуется дыхание лютой скорой зимы. Дрова нужны, а у Анай-Кары ни коня, ни вола, на которых можно накинуть седло или чонак. Горькие, страшные думы. Зима, пора одиноких матерей, когда должны они сберечь детей своих от голода, от мороза. Залаяла собака, возле привязи остановился мужчина на упитанном пестром коне. Женщина глядела, удивляясь: кто это к нам пожаловал? Больше нечего взять у Анай-кары, чего и ездить-то?
– Здравствуй, невестка, – в юрту вошел Соскар.
Изумленная Анай-кара потеряла дар речи. Невежливо и бессвязно пробормотала что-то невразумительное: мол, хорошо живем, так себе… Вот только детям еды да одежды нет…
Немного придя в себя, она достала длинную трубку из таволги, головка которой отполировалась до блеска. Молча развязала боошкун, наполнила трубку махоркой, сунула головку в огонь. Закурила.
Видит Соскар– изменилась невестка. Как только пережила все трудности, теперь грустит с детьми в одинокой юрте, пала духом. Курить стала, чтобы тоску заглушить.
Анай-Кара обтерла мундштук, протянула трубку Соскару:
– Знаю, ты не курил. А вот я в последнее время совсем без табака не могу.
– Я до сих пор не курю, невестка, – сделав одну затяжку, Соскар вернул трубку хозяйке.
– Сэвээн-Орус тоже не курил, ты на него похож, Соскар.
Тот и впрямь похож на Сэвээна: тувинец всю жизнь на коне, подтянут, а у Соскара большой живот, лицо полное, похож на русского купца.
Соскар лишь улыбнулся:
– Куда мне до Семена Лукича, чаавай.
– И не только ты, – Анай-Кара начала варить чай. – Люди говорят, твоя Ончатпаа вылитая жена Сэвээн-Оруса!
– Подшучивают люди. Как можно сравнить Ончатпу с Серфимой Мокеевной, одна светловолосая, другая с черными волосами. Совсем разные женщины.
– Да что ты мне про волосы-то? Волосы разные бывают. Характеры, видно, одинаковые?
– Может, и так, невестка.
…Как ненавидел Буян Соскара за то, что породнился тот с богачом Опай Чаланом из оюнов, стал хозяином стада, врагом революции. Братья даже в гости друг к другу не ходили, жили, как кошка с собакой. У тувинцев есть три вида родства: родство по родине, родство по национальности, родство по крови. Первые два родства… можно обниматься, можно в драке сцепиться. А вот родство по крови, хоть ножом скобли, не сдерешь, в реке не смоешь.
Но Соскар – заботливый, чуткий. Давно знал, что невестка живет в нищете и ждал подходящего времени, чтобы заехать к гордой женщине.
Когда детей Анай-Кары исключили из школы, он понял–вышла из берегов родниковая вода. Душа заныла, сел Соскар на коня и приехал к невестке. По пути думал, как подступиться, как разговор начать – давно не видел Анай-Кару.
Не ошибся добрый человек, приехав в аал. Спасибо разговору о Семене и Серафиме, Анай-Кара оттаяла душой. Тоже ведь умная женщина. Выпив чаю, Соскар принес дров с опушки, укрепил веревки на загонах для скота.
Потом тихонько сказал невестке:
– Не ворона ты, чтобы здесь одной жить, чаавай. Переезжай-ка к нам в аал. Ончатпаа тебя зовет, старики тоже у нас и тебя ждут. И Дарган-Хаа рядом живет в доме. Сам-то он редко показывается, говорит, что не привык к дыму, теплу. Баранину не ест, от запаха араки убегает. Вместо чая варит Марьин корень, вместо махорки курит дикую кылбыш-траву.
– Дети привыкли здесь. Летом рыбачат в Улуг-Хеме, зимой на лугу силками зайцев и куропаток ловят.
– Рыба, зайцы и куропатки и в Барыке есть, чаавай. Если от детей школа отказалась, пусть рядом со мной растут, к работе понемногу привыкают. Мы хлеб сеем, овощи сажаем. И мне помощь будет. Пусть скот пасут. И у вас свои скот будет.
– Соскар, мне подумать надо.
– О чем думать, чаавай? И Хойлар-оол тоже с нами живет. Познакомишься с его русской женой Лизой. У нее глаза зеленые, милая, как котенок.
– Она хоть язык-то понимает?
– Так хорошо говорит по-тувински, просто здорово! Старики привыкли разговаривать с невесткой по-русски, у них пока плохо получается. А дети по-русски болтают как на родном языке!
– Как интересно!
– Вот что, чаавай, – решительно сказал Соскар. – Через три дня приеду с телегой.
– Есть у меня три скотины. Неприхотливые, присматривать за ними не надо. Пасутся в черном караганнике. Один – самец – такой упрямый, ничем не уговоришь, не остановишь. И ты такой же, Соскар. Вечно что-нибудь придумаешь, и с пути тебя никто не собьет. В Барыке первый построил дом, овощи посадил. Теперь верблюдов завел.
– Верблюды – нужные животные, Анай-Кара. Тувинцы их испокон века держали. Ончатпаа моя хорошо доит кобыл, а верблюдиц боится. Чочак и чаавай Чымчак к ним тоже боятся подходить. Лиза вот очень ловкая – легко справляется с несколькими верблюдицами, доит. Вот и будешь ей помогать, чаавай.
– А верблюд-самец, Соскар? Они же дикие совсем?
– Летом он смирный. А зимой Саванды справляется. Сядет верхом, колокольчик на шее так и звенит.
Анай-Кара не ответила прямо:
– Что скажут дети.
– Они будут рады, чаавай. Собирайтесь. Через три дня приеду.
Сел Соскар на коня и уехал. А Анай-Кара осталась думать. Аал Соскара и так считают селеньем феодалов, кулаков. Вдобавок невестка приедет, жена контрреволюционера. Дело в «органах» станет еще толще. Иногда маленькие дети разумнее взрослых. Когда ребятишек исключили из школы, они в один день повзрослели. Они больше не шумели, не ссорились, не играли. Мальчики ходили за дровами и водой, чистили загоны. Девочки доили козу, сторожили козленка, мыли посуду, подметали юрту. Их ровесники в других аалах катаются на лошадях, гуляют, песни поют, играют. А дети Анай-Кары уже натерпелись и горя, и унижения.
Соскар – человек слова, как Сэвээн-Орус. Брать так брать, отдавать так отдавать, без торга. На рассвете третьего дня он прибыл с шумом и громом: верхом на коне, пригнал оседланных волов, верблюда запряг в телегу, собака всю эту процессию сопровождает. Еще издалека слышался мощный голос хозяина:
– Кочевать, хоок, хоок!
Это он настроение поднимает кочующим. В глубине-то души Соскар сомневался – а вдруг невестка откажет? Анай-Кара с характером, если заупрямится… Помнится, зимой в Улуг-Хем кинулась, чтобы на своем настоять.
Поэтому Соскар изображал из себя веселого гуляку. Ах халак, надо было взять Саванды, дело пошло бы по-другому…
– Хоок, хоок, кочевать!
За три дня и две ночи Анай-Кара не сомкнула глаз. Не могла смириться, что уйдет с нажитого места, заботясь только о детях. Женщина как кошка, всегда свое на уме: решила перекочевать лишь по одной причине: родственники будут приглядывать за ребятишками. А она найдет повод вырваться из их аала, чтобы найти Буяна. Когда пропала Анай-Кара, Буян ее искал. И нашел. Теперь пришла ее очередь найти отца своего сына. Обратит ли на нее внимание Буян – другое дело. Главное – найти его.
– Кочевать хоок, хоок! – весело подхватила Анай-Кара.
Юрта маленькая, хлопот мало. Погружены стены, жерди, несколько сундуков, посуда, барбы. Дети запрыгнули к матери в телегу.
–Возглавишь караван, – Соскар передал буйлу (палочка, вдеваемая в нос верблюда–тув.) верблюда Чолдак-Ою. – Не бойся, не бойся, у него три головы, а сам как корова смирный.
Впервые такое серьезное поручение дали сыну Буяна. Чолдак-Ой счастлив. Для тувинца перекочевка – радостное событие. Новые места, новые люди. Встречи, беседы.
Особенно радуются перекочевке дети. По дороге собирают цветы, в лесу добывают серу, выкапывают корни саранки и кандыка, играют в прятки, мальчики арканят бычков и жеребят, пытаются сесть верхом, показывая: вот я какой ловкий и удалой… Девочки доят коз и овец, заплетают друг другу косы, тайком показывают нехитрые свои украшения.
А уж что творят собаки! Носятся взад-вперед, не помня себя от счастья, вертят хвостами. Они все понимают. Когда проезжают мимо чужого аала, не лают, с местными собаками не дерутся. Знакомятся степенно, потом начинают играть. Вроде бы договариваются, что отару вместе будут сторожить, а кости отдельно глодать.
От стоянки Анай-Кары до Барыка совсем недалеко. Вскоре караван подошел к местечку Кулузун.
 
Аал Соскара в последнее время стал напоминать село. Домов даже больше, чем в центральном сумоне. Скота видимо-невидимо. Свиньи хрюкают, куры кудахчут… Жизнь!
Когда уехал за невесткой Соскар, Саванды, который лежал с сильным кашлем, натянул рваную шинель, старую буденовку, и засновал взад-вперед, будоража аал. При въезде в поселок на холмике развел костер, расставил еду, жег сало, совершал обряд окуривания: очищал вновь прибывших. Зажег и артыш. По разумению Саванды, изгонял злых духов, которые могли проникнуть с новыми людьми.
Едва волы с грузом и верблюд с телегой остановились, Саванды отдал честь и доложил Чолдак-Ою:
– Патрон-сатрон есть, партизан Саванды есть. От всей души поздравляю с прибытием на новое место дислокации. Докладываю: место для юрты готово. Да здравствует новый аал, да здравствует партизан Саванды! Ура-а!
Дети хохотали, Саванды ворчал нос:
– Я их поздравляю, а они смеются, и почему?.. Какие глупые эти люди без образования. Я и богат, и себе не рад…
Все собрались: Соскар и Дарган-Хаа, Чымчаг-Сарыг, жена Чочай, невестка Лиза, Хойлар-оол, Саванды, все дети от мала до велика… Взялись дружно и вскоре маленькая юрта была готова.
К вечеру народ, стар и млад, собрался в большом доме Соскара. Стол ломился от яств. Кроме мясных блюд, овощные диковинки – заслуга русской невестки. Позже всех пришли старики Сульдем и Кежикмаа в сопровождении Саванды. Кежикмаа еще в дверях заулыбалась:
– Ну вот, и Кара переехала. Когда-то жившие в утробе матери дети и позже могут поместиться под подолом ее, ребятишки мои!
Стариков усадили на почетное место, но супруги сели на половой коврик, мол, не привыкли высоко сидеть, будто в седле лошади. Саванды обрадовался, словно ястреб, кинулся во главу стола. На шею повязал белое полотенце, сидит себе с вилкой в руке и поучает родственников:
– За столом надо держать нож в левой руке, а в правой – только вилку. Такое правило. Надо хан есть не раздумывая, надо грудинку есть не медля. Ешьте, ешьте, дети мои. Кара, садись поближе. Чолдак-Ой, хватай курдюк. Берите овощи, про овощи не забывайте! Я приготовил, да! И Лиза помогала! Нечего усложнять, дети мои.
Дождавшись, когда Саванды набьет рот, Анай-Кара тихо сказала:
–Вот возилась с детьми в ложбине, родители, – и протянула старикам маленький желтый когээржик.– Холода наступили, пора перекочевки. Хойтпак заквасила. Все, что могла получить от одной козы.
Увидев маленький сосуд, Саванды снова встрял:
–Анай никогда пустая не приедет.
Старик Сульдем принял двумя руками полный сосуд, бережно поставил перед собой. Сколько ни вертелся Саванды, старик не обращал на него внимания. Ел. Наевшись, стал искать чашку. Ончатпаа вскочила, достала из шкафа серебряную пиалу.
– Это работа Дарган-Хаа, — сказал Саванды, но его никто не слушал: каждый знает, что Дарган-Хаа мастер на все руки, объяснять не надо.
Соскар помог отцу открыть когээржик, старик Сульдем налил немножко араки в серебряную пиалу, плеснул на огонь, остатком брызнул в воздух. Затем вновь налил в пиалу немного араки, протянул жене:
– Это от Кары, начнешь, жена?
Кежикмаа прикоснулась губами к краям чашки и отдала обратно:
– Сам, сам. С меня хватит.
Сулдем взял чашку и глянул на Саванды:
– Хоть бы ты взял, Саван, самый старший здесь.
Уж кто-кто, а непутевый Саванды обычай блюдет, кому ни подаст чашку, руки устают. Старик Сульдем задержал у себя пиалу. Притронулся к араке пальцем, побрызгал в разные стороны, поднес к сердцу. Губы его шевелились, глаза были закрыты. Затем посмотрел на Анай-Кару и сказал:
– Хорошо, что переехала, дочка. Давно мы тебя ждали. Дни считали. Настал час, не ошибся я. За детей не беспокойся. На белом свете нет чужих детей, во всем мире нет посторонних детей. И эти дети тоже вырастут.