Глава восемнадцатая. Камера

Восемь лет тюрьмы, двадцать пять лет ссылки! Судебное решение обжалованию не подлежит. Чтотут дивиться решению «тройки». Одни и те же предложения, словно отлитые по единой форме свинцовые пули. Этот приговор умножали десять, а то и сто раз. Расстрел, тюрьма, ссылка, попрание прав.
Буян до конца верил, что его оправдают. Мысли о жестоком и неспрведливом приговоре никак не улягутся в его бедной глове, легли поперек и колются, словно сучки. Буян чуть от горя и стыда не умер, когда услышал приговор. Как жес­токо поступили с ним те, кому он поклонялся, Бадыраа, Шоома, Намчак. Сердце чуть не остшсвилссь, кровь чуть не застыла в жилах. Буян умен, голову имеет на плечах, не какое-нибудь ничтожество, поддавшееся злобе или болезни. Поэтому в детстве нападал на табун Мангыра-чейзена, участвовал в изгнании  маньчжурских китайцев из Тувы, был красным партиза­ном, вел борьбу за свободное право бедных аратов, работал сек­ретарем партийной организации. В нужных обстоятельствах он умел держать себя в руках.
Красноглазый милиционер пригнал Буяна и с шумом втолкнул в ту же темную камеру. Каким жестоким ни было решение суда, на душе стало легче. Он измучился, ожидая итогов суда, и теперь легче дышать. Он преисполнился наеды на то, что теперь его оставят в покое.
Петров и Дондуп встретили его, успели осторожно подхватить его под руки, памятуя, что от слабости у него могут быть  судороги. Они тихо сели на нары.
– Восемь лет, наверное? – тихо спгосил Николай Иванович. Буян чуть заметно кивнул головой.
– И вдобавок двадцать пять? Fvhh
Буян опустил веки. Они замолчали. Долго сицели, взявшись за руки. Какие думы одолевали каждого из них, су­дить трудно. После долгого молчания Петров глубоко вздохнул и сде­лал вывод:
– Все мы оказались оцинаковыми, выходит. Восемь тюрьмы, двадцать пять ссылки. Сколько лет будет, если слжить? Как в русской народной сказке, тридцать лет и три года. Надо знать, что это еще не конец. Раз такой короткий срок, чего только еще не будет. Эти дъяволы что-нибудь похуже сочиният, о контреволюционной работе среди заключенных. Еще тридцать три года добавят. Целая человеческая жизнь. Вы еше молоды, братишки, вы сможете все это выдержать, а вот меня на тридцать лет уже не хватит. В неволе, в ссылке человеку не то что ста – шеститдесяти, семидесяти лет не исполняется. Бедная моя, единственная моя дочка Лиза, как она будет страдать…
Вновь тяжелая, как свинец, тишина повисла в сумерках.
– Ничего, Николай Иванович, – попыался утешить Петрова Дондуп. – Мы невиновны. Правда все равно победит. Когда-нибудь жало змеи ослабеет. Мы все равно освободимся до срока.
– Слово одно, кулака два, – тихо проговоил Буян. – За одно слово они получат два кулака. Вожди наши. Понятно, что вышлют. Как худые волы и кони будем работать на севере. Вы слышали, контров давно начали туда высылать. А вот восемь лет будем в тюрьме. Что будем делать? Сидеть, голодать, умирать от жажды?
Знающий все входы и выходы, Петров объяснил:
– Они нас кормить-поить не будут, мы не скот на откорм, не мангысы. Будут заставлять работать. Муки претерпим, наши худые спины почувствуют.
– Чем сидеть в темной камере до слепоты, лучше работать на воздухе.
– Свежий-то он свежий, – засомневайся Дондуп. – Николай Иванович верно говорит: пройдет немного времени, и мы не разогнемся, как обугленные палки, засохнем, как вяленое мясо.
– Ничего, парни, – сказал Николаи Иванович. – Будем работать до смерти, пока хватит сил. Буян верно говорит, наши страдания даром не пройдут, мы принесли пользу народу. – Потом, немного подумав, продолжил. – Когда-то давно текабшеты восстали против царя, за свободу. Их всей силой подавили и сослали в Сибирь. От тяжелой работы, не выдержав каторги, они погибали. Я слышал, что их потомки бежали в Туву. Им великим русский поэт Пушкин каписал такое стихотворение:
 
Во глубине сибирских руд
Храните горцое терпенье,
Нe пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
– Я знаю, – продолжил Донцуп (он учился в Ленинграде). – Это стихотворение Сарыг-оол перевел.
– Я знаю, – теперь вскочил с места Буян. – Сарыг-оол, Шарху. Странный парень, видя мужчину, он назовет его то сестрой, то тетушкой, то невесткой. Сначала в Монголии с ним встречался, он болтал, что имеет двух жен-богинь, Зеленую Тару и Белую Тару. Говорил, что во всей Туве, во всем мире нет человека, имеющего жен-богинь. Потом недавно встретились в Шагонаре, теперь вот в тюрьме. На суде он был адвокатом Сенгиижика.
– И какие из себя богини, парень?
– Похоже, из плоти и крови богини.
Они улыбнулись: человек всегда остается со своим именем, сколько бы бы ни было смерти, мук, пыток, болезней, человек остается человеком. Чтобы поднять настроение товарищей, Дондуп еще раз уточнил:
– Так говоришь, мясо на мясо похоже?
Он раскатисто рассмеялся – на всю камеру, чтобы подразнить красноглазого милиционера:
– Мясо оно и есть мясо!
Открылась дверь, и красноглазый милиционер закричал:
– Петров! Буян! Дондуп!
Буян спокойно подошел к милиционеру:
– Вы же по одному нас гоняли, теперь почему всех вызываете? Разом хотите расстрелять? Мы, три брата, всегда готовы, ляжем в одну яму.
Охранник пришел в ярость:
– Прекратить разговоры! Петров, Буян, Дондуп, на выход! Быстро!
Он погнал из камеры троих заключенных. Они думали, что их поведут в комнату для допроса. Если два работника без передышки мучили одного заключенного，то какой способ найдут для троих?
Они прошли на второй этаж тюремного здания, охранник с лязганьем открыл замок двери и втолкнул троих в камеру.
Еще одна темная маленькая камера. Невозможно дышать от густой вони. Только здесь их не трое, здесь сгрудилось более десяти человек. Кто-то в мерлушковой шубе, кто-то в лохмотьях, все одинаково худые и грязные.
Несколько человек сидели на нарах, другие на полу. Сначала сидяшие в камере и только вошедшие выжидающе молчали. Сразу видно, как подозрительно относились они друг к другу. Иного пути не было, могли привести доносчиков. Петров, Буян и Донцуп остались стоять в дверях. Немного погодя Петров обратился к сокамерникам:
– Нe бойтесь нас, парни. Мы осужденные контры. Нас оклеветали.
Когда русский человек сказал по-тувински, люди приподняли головы.
– Среди русских тоже бывают контры? – послышался голос среди сидящих.
– Вы же видите, – Петров оглядел присутствующих.
– Не верю, – сказал один. – Доносчик.
– Я знаю, – послышался еше один голос. – Среди контров есть и тувинцы, и русские, и монголы, и китайцы, и корейцы. Эти звери никого не различают.
Разговор оживился.
– Кто вы, – спросил Буян.
– А ты кто? – послышался гслос.
– Я Буян. Я был секретарем партийной организаций Ийи-Тальского сумона Улуг-Хемского хошуна, служил чистосердечно моему аратскому нароцу, партии и правительству. Теперь невинно осудили меня как контру, дали восемь лет, ещедвадпать пять лет ссылки.
– Я из Дзун-Хемчика, – сказал пожилой человек с лысой головой. – Совершал богослужение в Чаданском хурээ. Вот теперь я контра из-за того, что лама.
Подозрения сокмерников постепенно рассеивались.
– Я из Барун-Хемчика. Меня осудили ка феодала, потому чтоимел пятьдесят голов скота.
– Тоже контр!
– Так сказали мне.
Разговор продолжился:
– Я из Танды…
– Я из Тес-Хема…
– Я и Пий-Хема…
– Я из Эрзина…
– Я из Бай-Тайги…
– Я из Сут-Холя…
– Я из Овюра…
– Я из Каа-Хема…
– Я из Монгун-Тайги…
– Я из Тоджи…
– Я из Чаа-Холя…
– А товарищ ваш откуда?
– Я родом из Хйыракана Улуг-Хема, – по привычке тихо ответил Дондуп. – Моя вина в том, что я брат Хемчик-оола. Тоже восемь лет заключения и ссылка на двадцать пять лет.
Услышав это, лама встревоженно сказал:
– Здесь лежит еше един брат Хемчик-осла. Очень больной человек. Вицимо, на холодных каменных нарах простудился. Очень слабый. Тело горячее, температура, кашляет. Этой ночью чуть не умер. Врач не приходит. В Чадане я бы вылечил его.
Дондуп встревоженно вскочил:
– Где он?
Люди освободили проход. На каменных нарах без постели, без псдушки под гсловой лежал человек. Его губы высохли, лицо было красным и горячим, дыхание коротким и неглубоким. Щеки его впали, крылья носа углубились, глаза запали, словно в глубокие колодцы.
Сначала Донцуп долго смотрел на него, видимо, не сразу узнав, потом вскрикнул и кинулся к больному:
– Брат! Чадамба! Ты слышишь меня? После тебя и меня поймали, Судили. Как ты, что они сделали?
Больной не шелохнулся.
– Чадамба, брат, ты узнаешь меня?
Через некоторое время больной прошептал, как будто из подземелья:
– Кто ты?
– Это я, Донцуп, твой брат.
– Собравшись с последними силами воздух, больной сказал:
– Я не могу… Скажи родным. Я не невиновен…
Больше он ничего не сказал и в ту же ночь умер. Его тело долго не забирали, запах стал наполнять камеру. Нo все равно втискивали сюда новых и новых людей. Лишь через два дня тело Чадамбы укесли на носилках люди в одежде заключенных.
Впоследствии выяснилось, что камера была предназначена для людей на допрос, и осужденных сажали в нее по ошибке. Таких четырехстенных в тюрьме было несколько. Осужденных отправляли за Саяны, на лесосплав в Пий-Хеме, на стройки в Кызыле, в ссылку на север. Он голодали, умирали от болезней, вешались. Их становилось в камере меньше на некоторое время, но постепенно ее снова наполняли. Потому что в то время борьба с остатками «японских шпионов, контреволюционных вонючих собак, пытавшихся продать расцветаюшую зеленую Туву» приближалась к кульминационной своей точке.
В первые дни Петров, Буян и Дондуп сидели в камере. Судя по всему, еше не было решено, куда их отправить. К тому же, сицеть в камере было хуже всего, хуже любой самой тяжелой работы. Днем заключеных в ней меньше, но к ночи она наполнится. Грязь, вонь. Клопы и вши. Не развеивается трупный запах. Нет воздуха, чтобы дышать. Еду тюрьмы даже сбоака есть не будет, да и голод ею не утолишь. Заключенные становятся похожими на живые тени.
Однажды днем открылась дверь и милиционер крикнул:
– Буян, на выход! Петров, на выход!
Дондуп вскочил:
– Я тоже?
– Тебя никто не звал, мужик!
Буян и Петров вышли, подгоняемые милиционером, надеясь, что наконец-то их отправят хоть куда-нибудь. Дондуп загрустил, что остался один. Стоял как вкопанный у двери, как волк в капкане.
Под конвоем привели их на первый этаж, к двери с железной решеткой. За прутьями видны двое. Они долго сидел в темной камере, поэтому не сразу смогли различить фигуры. Показав на двух посетителей, милиционер нахмурил брови:
– Можно встречаться, десять минут.
Буян и Петров несмело подоши к решетчатой двери и застыли, как изваяния в степи.
Буян внимательно присмотрелся, и одним из двоих оказался Хойлар-оолом, выросшим и повзрослевшим, сильным, высоким, ладным. Рядом с ним стояла незнакомая русская девушка с зелеными глазами.
Петров внимательно присмотрелся, и одной из двоих сказалась Лиза. Но не маленькая девчушка, которая прыгала в Эми, как непослушный козленок. Она стала женщиной, окрепла, стал другим стан. Но сколько бы ни рос ребенок, для отца всегда останется ребенком. Лиза показалась отцу очень нежной.
Голос русской девушки раздался как молния на всю тюрьму:
– Папа! Папа! Ты живой!
Горячие слезы катились из глаз Лизы, как ливень. Она захлебывалась  и не могла говорить, слова смешивала с слезами и проглатывала. Николай Иванович тоже не смог взять себя в руки и, содрогаясь всем измученным худым телом, плакал.
Лиза протянула тонкие теплые пальцы сквозь железную решетку и погладила шероховатые руки отца.
А Буян услышал, как крикнул Хойлаар-оол:
– Брат!..
Буян тихо ответил:
– Это ты, да, Хойлаар. Нy, когда пришел с присков? Как разрешение получил?
– Очень долго. Несколько раз приезжали в Кызыл, продкуты, что привезли с собой, испортились. Они не разрешали с тобой встретиться, так как был еще не осужден. Где мы только не были. Теперь вот разрешили.
Лиза плакала:
– За что тебя так, папа? Где справедливаость?
Милиционер подошел, стуча каблуками, крикнул:
– Прекратить! Я не понимаю по-русски, говорить только по-тувински!
Что делать, пришлось говорить по-тувински:
– Лиза, не плачь, девочка. Ты плачешь, и мне плохо. Где ты теперь, как ты живешь? Ты голодала, тебе было плохо?
– За меня не беспокойся, папа. Все хорошо. Только себя береги.
Братья тсже разговаривали:
– Восемь лет дали, двадцать пять лет ссылки.
– Как ты сможешь выцеркать такой срок,брат?
– Такой не выдюжу. Вот увидишь, братишка, раньше освобожусь, слово одно, кулака два.
– Прекратить! Здесь нельзя вести разговоры про мятеж!
– Папа, мы с Хойлаар-оолом поженились.
– Это хорошо, дочка. Благословляю вас.
– Мы-то ничего, папа. Мы давно уехали из Эми, там невозможно стало жить, обстоятельства заставили, теперь я в аале родных Хойлаар-оола. Мы выращиваем скот, сажаем овоши. Они хорошие люди, работают без отдыха, забывая сон и покой. Мне хорошо папа, только себя, себя береги.
– Лишь бы тебе было хорошо, больше мне ничего не нужно, дочка. Я скоро вернусь домой. Нет сильнее правды на белом свете.
– Прекратить! Скорей! Время подходит!
– Мы хорошо живем, брат. Все мы в Кулузуне, у Соскара, и старики с нами. Недавно перевезли и Ана-Кару.
– Как живет Чолдак-Ой? Айлываа? Ее сестры?
– Чолдак-Ой стал мужчиной. Плохо, что из школы их исключили. Все они у нас. Работы много, они нам помогают.
– Считают, что они дети контрсв.
– Прекратить!
– Я женился, брат. Вот жена моя, Лизой зовут.
– Дочка Николая Ивановича? Я не знал, что сижу в муках со своим сватом.
– Я тоже. Теперь идите сюда, дети.
Четверо собрались на одном месте. Сквозь холодную железную решетку Буян взял теплые руки Лизы.
– Хорошо живите, родные мои. Смотри, Хойлаар, береги Лизу. Мы, два свата, как нибудь переживем, не растанемся. Вместе отсюда выйдем. Слово одно, кулака два.
– Не разлучайтесь, дети. Живите дружно, ладно, уважайте свой народ.
– Время истекло!
– Я родила мальчика, папа. Глаза как у Хойлаар-оола, большие-пребольшие, цветом не как у меня, зеленые, не как у Хойлаар-оола, черные, а где-то посередине. Нос похож на твоий, папа, большой, высокий.
– Береги его, дочка.
– Здесь просо, мясо, ааржы, курут…
– Пошли! Пошли оба! Время вышло!
– Хойлаар, Лиза! Выйду и буду нянчиться в внуком!
– Не расставайтесь! Буян, брат, слышишь! Анай-Кара передала: куда бы ни отправили, все равно найду и приеду! Она никогда не оставит тебя!
Войдя в темную камеру, Буян поставил тяжелый мешок посреди сидящих людей：
– Все делим поровну. Нe забудьте отсутствующих товарищей.