Сорок девять дней

В течение сорока девяти дней в нашей юрте перед божницей все горел светильник. Его зажигали, едва наступали сумерки, добавляя время от времени масла, чтобы он не потух до утра.
— Папа, а зачем это мы всегда светильник зажигаем? Чтобы к нам не пришли черти, да?— спросил я однажды отца.
Отец вздрогнул и даже отшатнулся от огня.
– Нет, сынок,— ответил он мне, оглянувшись вокруг. — Не из-за этого. Просто я хочу, чтобы душа нашей мамы дошла к богу светлым путем, не заблудилась.
– Хорошо, если бы душа мамы возвратилась обратно к нам. Правда, папа?
– Что ты говоришь! Душе мертвого нельзя возвратиться, это несчастье, сынок… Вот минет сорок девять суток, тогда мы поедем на мамину могилу делать ей последние проводы. После этого нам уже будет ни к чему зажигать светильник…
Я вышел из юрты. Горы, где лежало тело мамы, были серые и плыли, словно живые. Где-то среди этих гор бродила душа мамы и просила света…
Когда миновал положенный срок, родные нажарили баранины, собрали сметаны, творога и араки, пригласили шамана и поехали на кладбище. Меня посадил на седло дядя. Я никому не рассказывал, что побывал у мамы раньше всех, знал, что сильно будут ругать.
Не доезжая до могилы, все спешились и стреножили лошадей. Часть старших родственников вместе с шаманом прошла дальше, стали что-то разглядывать на земле в том месте, где тогда лежала мама.
Остальные задержались возле лошадей, о чем-то пере­шептывались:
— Все очистили, только косы возле караганннка еще остались.
— Флажки давно упали.
— Хорошая, чистая могила…
— Здесь костер разведем, несите еду сюда, на белую кошму.
Я потихоньку тоже осмотрел место могилы, но там было пусто, только в беспорядке валялись флажки да плоский камень, который был подложен под голову мамы.
Отец ходил склонившись, будто что-то искал. Женщины переговаривались, что он, наверное, ушел нарочно, чтобы никто не увидел, как он плачет.
Женщины расстелили на траве белую кошму, разложили на ней еду. Разожгли костер, в него бросали и брызгали понемножку от всех приношений. Расселись полукругом перед костром, лицом к могиле. Шаман стоял возле, держа в руках хадак, и, обращаясь к могиле, пел:
— Твои дети, родные и друзья приехали обменяться с тобой табаком, разделить питье и пищу. Кушай, не побрезгуй. Не стесняйся, будь как своя… О Майндыр, не беги от нас! На что обижаешься? Или повидать кого хочешь, или мысли черные есть?.. Ох, зачем убежала? Ох, не плачь,— шаман обернулся к сидящим, – не брезгуй, покури, на!..
После этих слов шамана все, кто курил, стали бросать в огонь табак из своих трубок.
— Теперь тебе оглядываться нечего, белой дороги тебе в царство божье!
После того как шаман отправил душу в путь, все принялись есть и пить, а женщины стали снова всхлипывать и причитать. Я следил за костром, чтобы увидеть, как станет есть мамина душа, но так ничего и не увидал. Изредка масло или сало ярко вспыхивали, а я думал, что если мама уезжает улыбаясь и с такими разрумяненными щеками, точно пламя — что хорошо.
Шаман кончил петь и говорить, ему подали почетную еду — курдюк. А мне передали целое предплечье — небывалая честь! Будто и на самом деле мама своими ласковыми руками подала мне этот кусок. Я досыта, хорошо поел. А люди, глядя на меня, улыбались и успокаивали:
— Ничего, сынок, от сиротства не умирают… Чего не видел отец — сын увидит. Чего не видела мать — дочь увидит…