У родственников. Становлюсь дикарём

По знакомым и незнакомым, по родным и чужим аалам пошел скитаться я. «Где сыт — девять дней живи, где голоден — совсем не оставайся…»
Года два-три отец с бабушкой все еще продолжали кое-как вести наше пришедшее в упадок хозяйство, потом отец, окончательно потеряв голову от тоски по матери, вдруг женился на вдове, такой же, как он, многодетной, и мы, как мышата из разоренного гнезда, разбрелись кто куда, в разные стороны.
Нас разобрали в пастухи более богатые родственники, а давно говорится, что своя палка больнее бьет. От чужого хоть убежать можно, а от родного не убежишь — ты в его полной воле, как ухват для посуды, как чучело для скота.
На словах многие называли меня родственником, а когда работать заставят — хуже лошади или вола станешь. Пасешь овец, телят, заготовляешь топливо и таскаешь его на своей покрытой одними лохмотьями спине.
Летом я предпочитал дела вдали от дома всяким хозяйственным работам — хоть уши от ругани отдохнут; зато если приходилось день провести в аале — чего только не услышишь! Старушки, глядя на тебя, причитают:
– Ой, горе, ой, наказанье божье! Ой, как тяжко смотреть на этих сирот! Встанет — сзади сверкает, сядет — грудь оголится! Ой, оммани! Ой, срам какой!..
Эти разговоры насквозь просверливают и без того раненую печенку твою. Уж лучше подальше быть от людских глаз. Плакать захочешь — плачь, петь захочешь — пой.
Ой, как хорошо бродить одному за скотом по пустынной земле!.. Журчит ручеек в тени высоких тополей, птицы поют, скалы, нагретые солнцем, струят марево. Приникнешь к земле и чувствуешь, что она тоже дышит, поет, живет… Есть у меня заветные места, которыми я не могу налюбоваться вдоволь.
Обычно я пасу овец возле старой лиственницы и забираюсь на нее пожевать смолу. Где-нибудь близко от вершины сядешь на суку, осмотришься — кругом необозримые дали. На равнине за лесом скачет крошечный всадник, кажется, конь его вот-вот оторвется от земли и полетит. Поднимешь голову — высоко над тобой кочуют облачка. Вообразив их журавлями, стану пересчитывать перья, запрокинув голову. Моя лиственница сдвинется, поплывет в сторону от тучек, мазнет вершиной по небу.
— Ой-ой!— крикну я.— Какой хитрый мой верблюд, пока я глядел вверх, он начал шагать! Цёк, цёк — я прикажу лечь своему верблюду и гляну вниз.
Овцы мои, насытясь утренней росистой травой, лежат тут же, в тени, на берегу ручейка. Козлята бегают по сваленным бурей стволам, бодаются, весело играют. Закроешь глаза, прижмешься к лиственнице — спокойно тебе и хорошо…
Как-то на исходе лета к юрте моего хозяина подъехали гости. Мужчина в белом чесучовом халате и зеленой опояске из тончайшего китайского шелка, в идиках[1] на толстой подошве из черного хрома с замшевым зеленым кантом. На пояске висели серебряные резные украшения. Два ножа с тонкой серебряной чеканкой на рукоятках и ножнах, с бо­ков ножен прикреплены две палочки из слоновой кости с се­ребряными наконечниками китайской работы. На цепочке висело огниво, тоже в футляре серебряной чеканки, к огниву была прикреплена океанская раковина удивительно нежной окраски. Остроконечная высокая шапка гостя была оторочена черным соболем, расшита золотом, наверху — шишка, вышитая мелким бисером, позади на спину спускались две красные ленты с пикообразными концами.
Мужчина слез с коня, отвязал от седла желтый кожаный кугержик с выдавленным рисунком и, держа его в протянутых ладонях, переступил порог юрты.
— Амыр-ла!— приветствовал он хозяев, слегка поклонившись.
— Мир и вам,— отвечал хозяин.
Затем гость обратился с таким же приветствием к женщинам, сидевшим справа, на женской половине.
Следом вошла, шурша шелком зеленого китайского халата, жена приехавшего. Шапочка на ее голове была чуть поменьше, без шишки, но ярче расшита. На опояске висел лев из литого серебра, во рту у него — цепочка со множеством ключей. Из-под шапочки на спину женщины спускались три черные косы, соединенные поясом в одну. В ушах тонко позванивали серебряные серьги — длинные, до сере­дины груди, в виде колокольчиков с язычками из кораллов.
Гость присел на пятки и, расстелив перед собой полу халата, поставил на нее кугержик. Жена опустилась рядом.
— Здоров ли ваш скот?
Гость медленным движением достал висевшую у пояса в изящном футлярчике табакерку из малахита и подал ее хозяину. Тот, в свою очередь, соблюдая правила вежливости, извлек свою табакерку из тонкого белого мрамора и подал ее гостю. Затем ответил на приветствие.
— Наш скот здоров, а ваш как?
Каждый из мужчин, отвинтив пробку табакерки, где была прикреплена маленькая ложечка, зачерпнул табаку и, высыпав его на ноготь большого пальца левой руки, отправил в каждую ноздрю по понюшке.
Женщины также обменялись табакерками, и затем гости продолжили положенные приветствия:
— Благополучны ли вы от всяких бед и болезней?
— Избавлены ли от джута?[2] От всякого зверья?
— Обильно ли молоко?
— Хорошо ли упитан скот?
— Охраняет ли вас судьба от казенных гонцов? Хозяева отвечали вежливыми вопросами:
— Благополучно ли прибыли?
— Какие новости у вас?
И только после этой обязательной церемонии перешли к разговору.
— Ой, как же выросли ваши дети! Старшая совсем невеста! А этот парень? Как у него храбро сверкают глаза, почти мужчина стал!.. Видно, не простой человек из него выйдет.
Тут хозяйка заметила меня, примостившегося у входа в юрту, и закричала совсем другим голосом, точно на приблудного щенка, слизывающего пенку:
— Па! А ты тут что торчишь, разинув свою ненасытную пасть? Где телята? Ступай их паси, а не людской разговор слушай!
Я и вправду глядел на гостей, точно на чудо, и очнулся лишь от крика хозяйки. Как ошпаренный, даже не коснувшись порога, я выскочил вон.
Хозяйка прогнала меня не только потому, что ей было неприятно видеть, как мои всегда голодные глаза будут следить за гостями, раздающими подарки и обильно угощающимися. Она боялась, что гости, взглянув на мое чудом удерживающееся на плечах рванье, потом станут рассказывать везде, как скудно держат эти богатые люди своего дарового батрака.
Я угнал телят к Каменной горке, но мысли мои все еще оставались в юрте. Мне вспоминались прекрасные наряды гостей, их необычные разговоры, и особенно почему-то — как они хвалили хозяйских детей. Я принялся снова думать про умершую маму и заплакал.
Вдруг между моими босыми ногами, покрытыми, словно рыбьей чешуей, цыпками, пополз песок в ямку. Это было, конечно, жилище комолого жучка тонгур-чучу. Бывало, увидев такую ямку, мы с братом Бадыем схватим палочки, водим ими по краю ямки и кричим: «Тонгур-чучу, тонгур-чучу, к твоему дому приехали гости в белых халатах, вылезай скорей!» И в самом деле, после этих слов тонгур-чучу, пятясь задом, вылезает из ямки, поглядит вокруг, увидит, что его обманули,— и снова в ямку.
Я вспомнил прошлые забавы и тоже принялся вызывать тонгур-чучу, но он не вышел, — видно, слишком сильно я разворошил песок. Вокруг таких ямок было множество, я стал вызывать другого — тот оказался неспесивым и вышел. Затем третьего, четвертого… Вдруг маленькая саранча выпрыгнула из-под моих ног и упала па край ямки. Песок стал осыпаться, увлекая с собой саранчишку, она принялась карабкаться изо всех сил, но тут выбежал тонгур-чучу и уволок ее в ямку. Это произошло мгновенно, я даже присвистнул. Огляделся вокруг — никого нет, не с кем поделиться этим чудом, только телята бродят, щиплют траву. Я крикнул телятам:
— Эй, вы! Ничего не соображаете, ничего не видите своими большущими, как луна, глазищами! А здесь такой страшный зверь живет, хоть кого может к себе в нору уволочь, а бедная жертва бьется, вырывается из его лап!
Я принялся за работу: ловил жуков, саранчу, мух и опускал в ямки к тонгур-чучу. Жучок неожиданно выскакивал и стремглав уволакивал жертву. А если добыча была слишком крупна, старалась вырваться, боролась, песок сыпался сильнее и увлекал-таки с собой насекомое в норку жука. Видно, тонгур-чучу в таких случаях сам сильно ворошил песок, подталкивая жертву на дно.
Я теперь сообразил, почему это жучок выскакивал, когда мы палочкой шевелили песок в ямках; раньше-то я думал, что тонгур-чучу на самом деле выбегает встречать гостей, обманутый нашими песнями. Я решил повнимательней разглядеть тонгур-чучу, стал прутиком водить по ямке, а когда жучок выскочил, я схватил его в пригоршню вместе с песком и высыпал на камень. Жучок был бескрылый, маленький, меньше даже обыкновенной мухи, голый, похожий чем-то на лесного клопа. Наверное, если бы он жил не в песке, то даже норки бы себе вырыть не смог. «Ишь какой,— подумал я. — Не всякий человек додумается так ловко свою хитрость употребить».
Я вспомнил нарядных гостей моих хозяев, представил, как хозяйские дети уплетают сейчас жирные куски, вздохнул и утешил себя: «Ну и пусть! Зато скоро я, как мой дядя Шевер-Сарыг, буду знать все тайны лесных зверей, птиц и насекомых…»
Мой дядя Шевер-Сарыг — один из самых известных охотников в округе. Иногда мне удавалось упросить его взять меня с собой на охоту, и тогда я бывал счастлив. И не только из-за самой охоты, обильной еды, но главным образом из-за дядиных рассказов. Дядя никогда не ответит на твой вопрос «нет» пли «отстань, не знаю», как обычно взрослые отвечают детям, а спокойно объяснит или выскажет свои предположения, если в чем-то не уверен. Мне казалось, что дядя знает про окружающий мир все. Бывало, увязавшись за ним, я спрашивал его буквально обо всем, что видели глаза, он всегда обстоятельно отвечал.
– Сколько у этих сеноставок шалашей, юрт, чумов, дядечка! Только почему они в своих чумах не сидят? Я их там разу не видел.
– О, глупыш, разве жилые чумы такие бывают? Где тут дверь, где дымоход, где очаг?.. Это сеноставки заготавливают себе пищу на зиму.
– Дядечка, а почему же они не закапывают свои запасы или не утаскивают их домой, как мы? Или столько сена в норку не поместится?
И дядя принимался мне объяснять, что на воздухе сено не испортится, не заплесневеет и сохранит свежий вкус и запах. Дядя подносил к моему носу горстку сена, взятого из стожка сеноставки, и я чуял аромат полыни, клубничника, фиалок, зверобоя.
— Сеноставки большие искусницы — знают, какую траву когда сорвать, чтобы была в самой поре… Гляди, эта кучка где стоит? Кустик караганника, а тут камушек, а тут бугорок земли… Чтобы ветер не разнес. Даже камушки натасканы, видишь?.. А когда снег пойдет, ветер подует — тут сугробик вырастет, закроет сено; сеноставки от своей норки проделают дорожку под снегом к этому стожку и будут ходить обедать, даже не вылезая на поверхность.
— А горные рыжие сеноставки, наверное, глупее этих, дядя?.. Ведь они сено в свои норки таскают, которые среди валунов…
— Увидеть увидел, а проверить сообразительности не хватило! Ведь в сырой норке сено потемнеет и сгниет, ты подумал об этом?
— Правда, дядечка…
И дядя мне терпеливо и чуточку насмешливо объяснял, что горная сеноставка заготовленное сено хранит между валунами с расчетом, чтобы сверху тоже камень был. Получается как бы под навесом, и сквознячки там гуляют, так что многие цветы сохраняют не только запах, но и окраску, словно живые.
— Ленивый человек и накосить сена не сумеет и высушит как попало, сгноит в валках. Так и остается у него скот на зиму без пищи. Тогда он идет к этим малышам красть их трудовые запасы. Наберет мешок — оставайся, кроха, с голоду умирать из-за большого лодыря!..


[1] Идики — обувь.
[2] Джут — падеж скота от бескормицы во время гололеда.