Май 1941 года

На улице была весна, ласково пригревало солнышко, воробьи посходили с ума от радости и ревности, забыв про осторожность, дрались так, что перышки разлетались, в разные стороны. Прохожие, глядя на взъерошенных птичек, улыбались. Я перестала думать о сне и геенне огненной.

Закончился май 1941 года. Конец школьных занятий, всю апатию как ветром сдуло, удивляется мама. В моем табеле все оценки «хорошо», а поведение даже «отлично»! Забегаю поделиться радостью к Борьке-Горшку. Он завидует, у него все оценки «удовлетворительно», кроме поведения. Борька вздыхает и смотрит на мать: тетя Дуся лежит пьяная лицом вниз и сопит, рука откинута, по ней ползают мухи. Немного посидев и нанюхавшись водочных испарений, захожу к Орловым. У них по-прежнему доски вместо кроватей. Вовка, в тельняшке и с трубкой в руке, увидев меня, встает с нар и наигранно весело приветствует:

— Приветствую! Плотва лупоглазая! Ну что, бьем склянки?

— Бьем!

— Ну, в таком случае на тебе 20 копеек, и полный вперед в кино!.

Тетя Нюра, сидя на чурбаке, улыбается, поддерживает мою радость:

— Отличница?

— Да, — слукавила я, видя, что никто особенно не интересуется моим табелем.

Я тогда не понимала, что Орловым было не до меня — недавно судили Виктора. Ему дали два года за то, что он ударил в пивной драке кого-то по «колчану», то есть по голове, и в это время сидел в тюрьме.

Лето в городе началось жаркое. Мы всей гурьбой двора бегали на Чёрную речку и, задыхаясь от ядовитых испарений, исходящих от застойной воды, плескались. Галю Смирнову бабка Мариша не отпускала с нами, поэтому я постепенно отходила от своей школьной подружки и сдружилась с Галей Лебедевой, или, как мы еще ее называли, Гала Зубаткина. У ее матери зубы так выпирали вперед, что губы не сходились, и она напоминала собаку, ощетинившую пасть, поэтому во дворе все звали ее «Манька-Зубатка». Мы не любили Зубатку — она почему-то часто била своих детей, Галю и Кольку. Услышав, что они кричат, избиваемые матерью, мы кричали в окно: «Манька-Зубатка», «Зубатка-Зубатка». Битьё прекращалось. Зубатка выглядывала в окно и, сильно окая, кричала: «Дристуны проклятые, что-о-б вам всем передо-ох-нуть. О-око-оянные!».

Я бегала с друзьями… Где мы только не были! Васильевский остров — «Васин» – был знаком нам до каждого булыжника, до каждой тропинки! Нас не было дома целыми днями, прибегали мы только спать, поэтому у мамы была большая экономия, я почти не ела, не хватало времени.

Это было мое золотое детство, счастливое детство! Оно было так мимолетно и коротко, что я помню его до малейших подробностей.

И еще! В запасе у меня фантастическая поездка в деревню, грёзы моей школьной зимней скамьи. Но надо дождаться июля, отпуска отца.

Июнь омрачило одно событие — мама Гали Смирновой потеряла рассудок. Она спряталась в подвале, забившись между канализационными трубами, откуда её с трудом вытащили санитары. Как она туда втиснулась, уму непостижимо, мы, дети, позднее пытались пробраться туда, но не сумели! Когда Галину мать вели в машину, она беспрестанно оглядывалась и прикладывала палец к губам; вероятно, жест обозначал: «Тихо-тихо… Молчать. Тайна…».

Как всегда по субботним вечерам мои родители пошли к Никоновым играть в домино. Семейство из четырех душ, во главе которого стоял Иван Павлович, любитель «смочить душу», ожидало нас. Под столом стояло заранее припасённое вино.

Правила игры таковы: кто проиграет, станет «козлом», тому и выкупать бутылку! Посидев и обсудив новости, взрослые сели играть. Мы с Люсей, как всегда, рисовали. Стукали костяшки домино по столу, забивались «козлы», разговор был оживлённым, весёлым. Папиросный дым клубился под потолком и, выровнявшись лентой, выплывал в окно. Взрослые говорили что-то о Коккинаки. Крёстная специально, делая вид, что забыла его фамилию, называла Коккинаки «возьмите яйца!». Взрыв хохота сотрясал квартиру.

Возвращались домой поздно, белая ночь раскинулась над городом, и было трудно поверить, что это ночь. Напротив дома, где жили Никоновы, было общежитие рабочих. Они не спали, и два голоса, растягивая слова, пели уличную нелепицу: «Была весна, цвели дрова и пели лошади! Верблюд из Африки приехал на коньках. Ему понравилась колхозная Бурёнушка, и он купил ей лапти на высоких каблуках…».

А со стороны улицы, акустически усиливаясь, неслось: «О, Баядера, луч луны голубой! О, Баядера, я склонён пред тобой!».