Рождество 1942 года

Открываю форточку и выглядываю во двор: «Ух ты! Какой мороз!».

—.Закрывай скорее, выстудишь, — в один голос кричат на меня баба Аня и ее дочь Елизавета.

— Сегодня Рождество, поэтому мороз! — говорит Елизавета, собирая нас с Володей в дорогу, за дровами на завод «Вперед».

Елизавет, довольная тем, что у нее сегодня выходной, надеется хорошо выспаться.

Потирая свои отощавшие руки, она обстоятельно объясняет нам, где лежат дрова на заводе и как незаметно к ним подойти.

—.Наверное, никого не будет. Навряд ли кто-нибудь захочет торчать на холоде! — говорит в заключение Елизавета Илларионовна.

Она дала нам веревку, чтобы связать топливо.

Суровый выпал январь. Морозы ниже 30. С дровами все труднее. Любителей ломать на топливо чужую мебель много, поэтому иногда воруем то, что плохо лежит, но хорошо горит. Черную речку замело снегом, но напротив завода «Вперед» проторена тропинка. По пояс в снегу под берегом сидит умершая женщина. На голове у покойницы платка нет! Вместо него большая шапка снега. А с плеч снег сбрасывают, видимо, специально оставляя его на волосах — для потехи. Издалека умершая кажется одетой в заячью шапку. В одной из ее рук веревочка от саней, рядом сани с трупом. Они стоят поперек тропинки, мешая ходить, но сани никто не убирает. На застывшую руку, которая с веревкой, кто-то постоянно мочится, поэтому от руки свисают длинные сосульки, глубоко уходящие в рыхлый снег. Вовка не может утерпеть, чтобы не сделать то же самое, что и другие.

— Отвернись! — командует Вовка.

Я отворачиваюсь, и он обновляет сосульки, потом мы смотрим, как они светятся на солнце: «Как янтарь», — делаем мы заключение.

Дрова мы не нашли, но встретили подростков-рабочих. Все они были невероятно истощены, но странное дело, чистые и веселые! Смеясь, они наложили нам каких-то плах, принеся их с завода, и посоветовали нам:

—.Когда будете проезжать мимо «Снежной королевы», не забывайте помочиться! Ха-ха! Веселое настроение рабочих передалось нам. Забыта на время война, не так уж и страшен мороз! Жизнь продолжается.

— Я думаю, этим пацанам не так уж плохо на заводе, по крайней мере, дрова у них есть. Наверное, и баланду какую-нибудь дают, — делится своими размышлениями по дороге Володя.

Я тоже начинаю думать, что среди людей, в коллективе, видимо, лучше. Не зря же взрослые не приходят домой, а стараются быть на работе.

СМЕРТЬ ВОРОНЦОВЫХ

Не успели мы с Вовкой ввалиться с дровами в квартиру, как баба Аня тут же отправляет меня к Воронцовым: “Сходи к тете Пане, она очень просила тебя зайти!”.

Иду. В комнате Воронцовых так холодно, что стоявшая на печке вода в чайнике превратилась в лед, и у него выбило дно. Сквозь разрисованные морозом стекла тускло просвечивало зимнее солнце, его холодные лучи падали на неподвижное, серое лицо подростка, лежащего на полу. Розоватый «зайчик» светился на кончике носа моего дворового товарища. Склонив голову над мертвым, сидела тетя Пана. Она не плакала, не металась, как это делали обычно, а только слегка повернула себя в мою сторону, когда я вошла. Некоторое время она смотрела на меня, как бы, не понимая, для чего я вошла. Потом начала, с затруднением, подниматься с пола.

— Вот и умер мой Гена, — негромко произнесла тетя Пана.

При звуке ее голоса на кровати зашевелились лохмотья, и из них появилась голова второго сына тети Паны, восьмилетнего Игоря. Он внимательно смотрел на меня большими ввалившимися глазами, а из-за его плеча выглядывало синюшное личико третьего ребенка, девочки. Ее глаза смотрели не по-детски скорбно, маленькое личико вытянулось, постарело.

— Они помрут! — мелькнуло у меня в голове.

Словно угадав мои мысли, Игорь сказал:

— Мы скоро умрем. Наш папка был пьяница, — и, немного помолчав, добавил — мы и до войны были голодные!

Я не нашла, что сказать. Игорь прав, у них отец был пьянчуга, и тетя Пана постоянно была в долгах, а Генка и Игорь часто рылись в помойке, выбирая из мусора остатки вывезенных из соседнего магазина отходов.

Сейчас, глядя на солнечный зайчик, светящийся на носу умершего, я вспомнила, как перед самой войной Гена, насобирав в отходах соленых огурцов и хрумкая ими, читал нам, детворе, стишок. Он посвящался отцу Гены:

«Не каждому человеку красивым быть дано.

Но каждый человек может не пить вино.

Если человек не пьет вина, — в этом его красота!

Но если красавец пьет вино, — срамота!».

Стихи всем понравились, и мы сказали в то время Генке, что он Пушкин. Генка покраснел, закрутил головой, стал отнекиваться:

— Где уж! Где уж мне до Пушкина!

Но по лицу Генки было видно, что он доволен нашей похвалой.

Отец Генки, дядя Степа, прослушав сына, рассвирепел:

— Драть тебя надо за такую мазню, дармоед, — и развернувшись, с силой ударил Генку по щеке.

Потом, прихватив бутылку с водкой, вышел из квартиры. Было слышно, как, спускаясь по лестнице, он кричал:

— Нашелся Корней Чуковский… учить меня стихами! Я выбью из вас дурь… я… я выбью!.. Я вам не муха-цокотуха…

Марья Зубаткина, спускаясь тогда и повстречавшись с ним на своем пути, рассказывала бабам:

— Мать моя! Каки страсти! Воронцов-то опять пьяный идет! О мухе что-то кричит! Ужасти, да и только!

Я знала, что в ту ночь, 20 июня, в субботу, дядя Степан домой не вернулся. Он, как говорила дворничиха Пономариха, ночевал у женщины по прозвищу «Большая дорога».

В воскресенье была объявлена война. И вот он, Гена — первая жертва фашистов в семье Воронцовых. В конце января Воронцовых не стало.

В уцелевшем ящике стола я нашла письмо с фронта, в котором дядя Степа спрашивал: — Как дети?

Но мы все знали, что тетя Пана, мать Гены, не отвечала на его письма.

— Зачем? — говорила она.