Крещение 1942 года

Крещенским вечером мы с Зиной гадали. У нас не было ни бобов, ни кофейной гущи, съедены были даже комнатные цветы. Поэтому мы жгли бумагу и смотрели на тень, пытаясь определить, что выходит: карета или могила. Выходила жалкая тень от золы, однако мы убеждали себя, что сгоревшая бумага похожа на карету — значит, нас вывезут из Ленинграда и спасут от голодной смерти.

Было уже довольно поздно, когда я возвращалась домой. Сквозь морозную пыль светила луна. Холодный воздух обжигал легкие, выжимая из глаз слезы. Клубился пар от дыхания, оседая инеем на ресницах. Впервые я оказалась одна, в ночном городе в такой поздний час; в сердце невольно начал закрадываться страх.

Морозно и пустынно, тихо вокруг. Не слышно даже канонады, ставшей столь привычной для слуха. Тишину нарушает только скрип снега под моими ногами, и кажется, что этот скрипучий звук достигает бесконечного пространства Галактики. Возникает ощущение, что все живое вымерло, погибло, и в этом мире только я одна. Чувство одиночества возрастает, когда прохожу мимо мрачных развалин, занесенных снегом. Инстинктивно ускоряю шаг.

Но вот, наконец, мой дом! Останавливаюсь, переводя дыхание. Оглядываюсь. Напротив, через дорогу, бросая уродливую тень, стоит старый клен. Под ним, засыпанная снегом, лежит Валя. А вот, на повороте во двор, труп недавно умершего Вовки Кляйна, моего ровесника. Он лежит лицом вниз, положив голову на руки. Точно в такой же позе я видела его на пляже, в июне — тогда он загорал. Как недавно это было — солнце, жара, песок! И вот он вновь «загорает», но уже при холодном свете луны, скованный ледяным объятием смерти. Вспыхивают, переливаются вокруг Кляйна звездочки-снежинки, алмазной россыпью играют в волосах. Бр-р-р…Жутко! Нереально! Холод забирается мне под пальто, и я спешу уйти.

Среди сугробов еле темнеет тропинка, ведущая к подъезду. Парадное крыльцо смотрит неприветливо своим темным провалом открытых дверей. Подхожу ближе и вдруг…Ужас сковал меня, ноги сделались ватными. В сугробе, у самых дверей, он! Тот мужчина, который умер на нашей лестничной площадке. Он выглядывает из снежного наноса и как бы наблюдает за мной. Его протянутая рука остановила меня! От лунного света лицо неестественно белело, густые брови бросали тень на глаза, и они, казалось, ожили. Остолбенев, я невольно наблюдаю за ним с жадным, напряженным вниманием. Звенящая вокруг тишина и мертвец — сковали меня. Я не в силах сделать ни одного движения. А он смотрит! В голове начинает мутиться разум, мне чудится, что его рука с растопыренными пальцами приготовилась схватить меня, а рот раскрывается в мертвой усмешке. Нет! Нет! Нет! Я стараюсь стряхнуть с себя этот кошмарный бред. Я понимаю, что он мертв. Что все это не что иное, как игра лунного света и моего расстроенного воображения.

Но навязчивая мысль, что он все видит и следит за мной, возвращается ко мне снова и снова. Вот “он” зашевелился, подняв вокруг себя снежную пыль. Чувствую, как сердце оторвалось у меня в груди и подкатило горячим комом к горлу, мешая дышать. Мозг цепенеет, луна гаснет.

«Всё кончено», — проносится мгновенная вспышка сознания…

Очнулась от лютой стужи.

— Жива? — медленно ползет мысль — да, жива!

Но я вся закоченела и не в силах подняться. Ползком, с большим трудом упираясь коленями в снег, карабкаясь, выбираюсь из сугроба. Ноги волочатся следом.

Больше не смотрю в сторону умершего. Теперь я терзаюсь другим страхом. Страхом замерзнуть! И я ползу изо всех сил, а слезы бегут и замерзают сосульками у меня на щеках…

К утру погода сменилась. Метет поземка, а я стою и разглядываю «мертвяка», которого испугалась ночью. Лицо его, конечно, ужасно, подбородка будто нет, щеки провалились, вместо глаз две глубокие темные ямы, торчит один нос да брови с черными усами. Но в общем, ничего необычного, все они такие, умершие с голоду. Разница только в их позах, но это зависит от того, кого как прихватила смерть. Этот умер сидя, упираясь руками в пол лестничной площадки. Сейчас он, кем-то выброшенный в сугроб, валялся боком, и правая рука, так напугавшая меня при луне, торчит вверх, будто он просит о помощи. Пройдет еще немного времени, и эту очередную жертву войны и голода заметет снегом, останется, пожалуй, одна рука, поднятая вверх. А Вовка скажет о нем: «Дистрофик вечной мерзлоты».