Северная деревенька

Наша деревня стояла в глухомани, в стороне от наезжей дороги. Ко всему прочему ни радио, ни электричества там не было. Все новости и сведения получали благодаря нищим, да случайным гостям из других мест. Чтобы послушать радио, надо было ехать в Лальск, районный центр.

Мама не любила эти места и частенько говорила:

— Грязь, грязь и еще раз грязь!

Мама имела в виду дороги, которые постоянно представляли собой настоящие болота, в которых тонули и люди, и скотина. В избах же было удивительно чисто, хотя мыла и не было.

Подумав немного, мама добавила:

— Как не посмотри, вечно лошаденки барахтаются по брюхо в грязи! Вот бы сюда немцев, небо-то, чай, с овчинку показалось бы воякам. Это тебе не по Украине шастать на танках. Дурачье! В этаком-то буреломе, да грязи, таки засели бы разом по горло, и некому бы их было вытащить. А то до Урала решили двинуть!

В кабинете сидя, можно фантазировать до бесконечности. Нет уж, до Ленинграда и до Москвы еще и можно, потому что дороги. А уж дальше, при всем желании сама природа не позволит, особливо, осенью, весной и зимой. Здесь же в буреломе и летом делать нечего, комары съедят за милую душу, и не посмотрят на то, что немцы — «высшая раса». Вот так-то!

В северных деревеньках, как наша, иногда было не больше десятка домов. Жили тихой, размеренной по сезонам жизнью. Наступала весна — паши; лето — коси; осенью — уборка; а зимой выпадали дни, когда можно было и на печке полежать подольше. Жила деревня, кормилась, вот и все, что можно было сказать о ней.

А вокруг леса, тишина.

В деревне было две бездомных собаки: Полкан, рыжий кобель охотничьей породы, и Дроля, серая сука, постоянно таскавшая щенков.

Двери домов не запирали на замки, а ставили в дверном проеме коромысло: понимай, что хозяев нет дома! Это для меня было открытием, и я воспользовалась им.

Однажды я пришла к соседке за молоком и увидела, что она только что отстряпалась: на скамейке лежит семь пышных караваев хлеба, прикрытых полотенцем, от них шел удивительный аромат. Мой рот наполнился слюной, потому что я постоянно хотела кушать и никогда не наедалась. Взяв бутылку с молоком, я ушла, но семь караваев не давали мне покоя.

Позже, увидев коромысло, стоящее поперек двери, я не выдержала, вошла в дом, и вот он, еще теплый, хлеб у меня. Прячу его в сено. «Поем потом!» — решила я.

Когда ты голоден и тебе всего 11 лет, ты не даешь себе отчета в том, что, взяв чужое, совершаешь «преступление», тем более, что речь идет не о 125-ти граммах блокадного хлеба из опилок, а о 7 караваях мягкого, свежеиспеченного, настоящего деревенского хлеба!!!

— Вот бы эти 7 караваев хлеба сейчас да в Питер! Я угостила бы ими всех своих дружков, и они не померли бы с голоду, — думала я тогда.

Дома мама делала нары у печки, я ей была нужна, то гвоздь подать, то молоток, то поддержать доску. Мы провозились с этой конструкцией до обеда, а потом пошли за чем-то в конюшню. Она была в центре деревни, там уже собрались отобедавшие бабы, и вдруг я услышала:

— Бабы, вот диво, у меня сегодня исчез один каравай, ушла на работу — было семь, а вернулась — всего шесть!

-— Может, нищий заходил и взял? — высказывали свои предположения собеседницы.

Я вся сжалась, я не думала, что они тоже считают хлеб. Наконец одна из них спросила мать:

— Ты, Маруся, не видела случайно нищих в деревне?

— Нет, не было, — ответила мама.

— Странно, куда мог деваться каравай?

Меня трясло мелкой дрожью. «Догадаются», — мелькало в голове. Я готова была провалиться сквозь землю! Уже в полуобморочном состоянии вижу, что женщины не смотрят на меня, а смотрят в противоположную сторону. Там, по улице, бежала Дроля, держа в пасти каравай украденного мною хлеба. У нее, как всегда, были щенки и она тащила его им. Каравай был большой для нее, куски обламывались, Дроля заглатывала их и, вновь схватив ковригу, тащила дальше.

— Вот у кого твой каравай, раззява кудлатая! — засмеялась толпа.

А у меня появилось дыхание.

Я поняла, что в деревне, несмотря на видимость сытости, тоже считают куски хлеба. И еще как считали! Позднее я узнала, что колхозники платят налоги молоком, мясом, шерстью, яйцами.

— Вынь да положь — вздыхали они.

— Но ведь война, как же не платить, — говорила мама.

— Да, война, но и до войны мы так же платили. У нас не было «чиков-бриков» на высоких каблуках — в лаптях ходили, в лаптях и помирать будем, — зло высказывались женщины. Мама молчит, все сама знает; как бежали из деревень люди. Сама жила в «крысиной норе», но лишь бы не в колхозе.

— Тебе хорошо рассуждать, Маруся, ты вовремя смоталась из деревни в Питер, а мы не успели. Потом уже не могли — документов не выдавали. А куда без паспорта пойдешь? Вот и живем, как арестанты. Те хоть оттянут свой срок и на свободе, а у нас бессрочное заключение! — горевали бабы, завидуя маме.

На нас, как на эвакуированных, не было распространено это жестокое правило: налог не брали, документов не отбирали. В деревне о нас говорили «Залетные птицы» или «Кувыренные».