Ноябрь

Все свои 11 лет я прожила в городе, и когда наступала зима, я видела ее сразу в ее пышном виде: выпавший снег во дворе!

Нынешний год я провожу в деревне. За это время стала богаче, потому что увидела рождение одного из таинств природы — зимы, и зима теперь стала мне ясна с самого начала. На дворе ноябрь. Тонкие пластинки льда покрыли траву, и она замерзла, застекленела. Рассыпались по земле снежинки — все белым бело. Дороги сделались ровные, гладкие. Под снежной шубой спят озимые, а снег всё идёт да подсыпает. Я стою у балконной двери и смотрю на медленно кружащие, крупные и такие плотные снежинки, что соседняя стайка едва виднеется, а лес и вовсе исчез за этой сплошной пеленой.

В горенке топится печь, греет мне спину. Тепло, уютно, и я стою, любуясь снежными лопухами. Мне нравится смотреть, как лёгкие белые пушинки снега покрывают перила балкона, оседают на ветках черёмухи, которая одной половиной своего ствола растёт, упираясь на балкон, как будто держит наше жильё, чтобы оно вовсе не опрокинулось назад. С улицы так и выглядит — именно черёмуха держит нашу «скворечню», а иначе последняя давно бы смотрела окнами только в небо.

В деревне говорят, что наш скворечник удерживает черёмуха! Они правы, хотя, во-первых, это не наш дом, а прадедушкин, а во-вторых, некому ремонтировать нашу хибару.

Одна из моих тёток, муж которой умер до войны, например, пилит на дрова свой собственный дом. Мама зовёт ее «лодырем царя небесного». Но женщинам, осуждающим тётку за то, что она не рубит себе топливо в лесу, мама отвечает:

— Посмотрю я на вас, как вы будете жить, когда всех мужиков ухайдакают на войне. Кто тогда будет ремонтировать вам дома? Колхоз что ли? Жирно будет в клозете, если каждой колхознице лапотной будут справлять дома. Ведь вы не начальницы, а так себе, не пришей кобыле хвост.

Когда мама говорит подобные слова, женщины молчат, повесив носы. Они знают, что мама права — некому будет справлять и ремонтировать дома, всё будет брошено на произвол судьбы. Похоронки-то так и сыплются, как вот этот снег, а часто и вообще нет никаких вестей — «без вести пропал», то есть был человек и даже в бой пошёл, и… испарился, как будто привидение.

Старик Демин сказал однажды, что люди испаряются по указке «отца народов». Да, «отец родной» — раз, «соратник Ленина» — два, «великий вождь» — три, «мудрый учитель» — четыре. Сплошная «бутафория», как говорила Груня «а ля пузе», Тасина приятельница. Я спросила тогда ее, что такое «бутафория», и она ответила, что это фальшивые зубы, как у старика Демина!

Погибла «а ля пузе» — убило бомбой, вместе с новорожденным «пузиком». Имя «пузика» я не знаю, мальчик родился незадолго до войны, и его называли просто «пузиком».

Мое воображение быстро нарисовало Тасину подругу Груню — девушку высокого роста с чёрными глазами и тёмно-русыми кудрями, которыми она любила потряхивать, говоря при этом:

— До чего же мне надоели мои непослушные волосы! Как я вам завидую, девочки, что на ваших головах нет этой ужасной копны!

Конечно, всё это Груня говорила только в присутствии парней, желая выделиться среди других девушек. В домашней же обстановке она завязывала свои непослушные кудри верёвочкой или просто шнурком и не замечала их, будто и не было вообще волос.

В 1939 году Груня поступила в институт иностранных языков изучать французский язык, а ее подруги Тася, Наташа и Шура учились в техникуме. Дружба между ними как-то сама собой распалась. Бывшие подруги жаловались: «Где уж нам за ней угнаться. Она изучает иностранный, а мы и свой-то не всегда понимаем!»

Шло время, Груня свысока поглядывала на приятельниц и ещё сильнее потряхивала головой, на которой росли такие замечательные кудри. Конечно, всё было бы хорошо, и Груня осталась бы со своим именем или даже Аграфеной Ивановной, но с нею случился грех. И все в доме стали замечать, что у Груни не сходится пальто, а лицо, несмотря на мороз, было в коричневых пятнах, а не розовое, как раньше, когда она ещё не изучала французского языка. Вот тогда-то Груня и потеряла своё имя, и по традиции дома её стали звать не иначе как «а ля пузе», а родившегося мальчика — «пузиком».

Воспоминания мои прервал наш кот, который по привычке, приобретённой летом, забрался на черёмуху, в надежде пробраться в дом через балкон, но видимо, вспомнив, что теперь надо ходить через сени, вновь спрыгнул вниз, стряхнув ветки деревца от облепившего их снега. Открыв коту дверь, добавляю в печь дрова и собираюсь в школу.

Сегодня 7 ноября. Праздник! В школе будет торжество, посвящённое этому дню. Я ухожу, когда мама была ещё в стайке у коз, и было слышно, как она разговаривала с ними:

— Кормильцы вы мои! Поильцы вы мои. Чу, а бодаться зачем? А! Не хорошо, так-то. А я вот тебя за бороду…за бороду.

У дверей я остановилась, кричу:

— Я ухожу в школу! Дров в печь добавила, топится жарко!

— С богом! — отвечает мама.

Когда я добралась до школы, торжество было в полном разгаре. Ученики сидели, ковыряя в носу, и царапая вшивые головы, а Екатерина Яковлевна говорила:

— Долой войну! Долой царя! И вот власть перешла в руки рабочих и крестьян. Наш народ построил новый мир, без эксплуататоров, кулаков и капиталистов. Викентий, слушай, что тебе говорят, а не царапай голову, — отвлекается Екатерина Яковлевна и сама начинает чесать ладонями свои экземные щёки.

— Так вот, ребята, случилось страшное. Что случилось, Викентий?

Викентий, ученик из деревни Пуп, скороговоркой кричит:

— Пять ночей в Москве не спали из-за того, что он уснул.

Екатерина Яковлевна спрашивает Толю, ученика из нашей деревни:

— Верный друг и соратник Ленина, Сталин. Что сделал Сталин после смерти Ильича?

— Он занял место уснувшего! — басит Толя.

— Садись и подумай! — сердится Екатерина Яковлевна.

В заключение она сказала:

— А сейчас, дети, тяжелое время. Война! И вы должны учиться прилежно, это будет ваш вклад в победу.

Иду домой, мне вспомнился отец, со штыком в коротенькой шинели, и его рассказ о том, как они ныряли в холодную воду Ладоги, чтобы достать горсть риса, и мне захотелось кричать не своим голосом. Зачем? Для чего врать? Все знания о Ленине и Сталине не спасут наших отцов. Для них нужно прежде всего оружие, а не штыки!

Дома мама уже отстряпалась. На столе лежали лепёшки, помазанные сметаной. Вкусный хлебный дух стоял в горнице. Уплетая за обе щёки, я спросила:

— А где ты взяла сметану?

— Мир не без добрых людей, Евлашиха дала. Я ей потёрла дресвой полы, ну и вот, можно лакомиться. А у вас что было в школе?

— А всё то же! Когда я в первый класс пошла, и в 30-ый пойду, и в 60-ый…то же самое будут говорить.

— Ну, завелась. Перестань. Вторая Ольга Форш! Да лепёшки не ешь все, оставь на завтра. Сегодня к Евлашихе пойдём, приглашала на чай, так что там и налопаешься.