Тётка Матрёна

Наша деревенька имела жилых — 16 дворов,17-й дом стоял напротив нашего жилья, в нем не жили. Куда делись строящие этот дом люди, не знаю. Окна, двери были заколочены; сквозь щели досок виделся нетоптаный пол, всюду валялась щепа, стружка, печи не было. Дом соединялся с огромной конюшней. Над конюшней был сеновал, но сено там не хранили, и кони не стояли — в дождливое время деревенская молодежь вешала здесь качели.

Кроме того, эта пресловутая конюшня служила окружающим своеобразным нужником. Для нас, живущих напротив этого сооружения, это было очень кстати, так как в нашем «скворечнике» не было туалета, который у всех деревенских жителей сооружался недалеко от избы. И вот это, второе назначение конюшни, постоянно служило предлогом для маминых размышлений о революции, социальной справедливости и прочих высших материях. Дело в том, что моя двоюродная тетка Матрёна жила также недалеко от этого места и часто им пользовалась по своему усмотрению. Между тем мама часто сердилась на тетку Матрёну:

— Ишь, расселась, толстомясая — и не дождешься, когда она облегчится, — и, глядя в окно, развивала свои мысли вслух.— Вон домина-то какая была у деда, а все раскурочила, неладная. Даже клозета не стало! Попробуй с такими лодырями «новый мир построить». Недаром Евлашиха-горбунья говорит, что только на крепком хозяине государство держится. Да что горбунья, мы вот тоже раньше жили, середняками нас считали. Землицы маловато было, а и то коня выездного держали. А конь-то каков был! Двое держали, а третий — в сани успевай садись, иначе умчит, как вихрь, и не догонишь. А как забрали-то в колхоз, и голову повесил до земли. Одни кости да кожа остались. Бывало, смотрим на него, да плачем, вот как! Не только людей извели, но и скотину не пощадили. За что спрашивается, раскулачили? За то, что день и ночь трудились?

Не знаю. Не знаю. О чем думали партийцы, когда раскулачивали крестьян, да вот таких Матрён активистками выбрали. Вот и доактивничали, доруководили: из сапог в лапти обули! Дальше еще хуже будет, как мужиков-то перебьют. А гнали на войну толпами, как говядину на убой! Тфу! Провались все пропадом!

Мама некоторое время молчит. Затем, дождавшись выхода Матрёны и снимая с печки валенки, продолжает:

— Вот, наконец-то, выкатилась, лодырь проклятый! Говорят, что бедность не порок, это опять же с какой стороны посмотреть. С одной стороны — не порок. Взять меня. Я не виновата, что революцию выдумали да всё разорили под чистую. Оставили один мешок овса, «будьте любезны, жрите овес, да рукоплещите Советам», тьфу, — и мама уходит в конюшню.