Рождество 1943 года

Наконец наступил второй выходной день за долгое время — Рождество, первым был Ильин день, прошедший в августе.

Мы с мамой отметили Рождество тем, что долго спали. Когда мама проснулась, то в ужасе воскликнула:

— Добаловались, доспались. Скотине-то от этого не легче, что на дворе праздник, — и, накинув на себя одежонку, бросилась кормить свое хозяйство.

Я тоже принялась готовить еду, чистить картошку.

Домашняя работа «кипела в две руки». И к обеду мы сели кушать куриный суп.

Конечно, курица была разделена на несколько частей: ножки были оставлены на старый Новый год; крылышки и заднюю часть гузки мама оставила на Крещение. Кот также не был забыт, ему мама отрезала кусочек шейной кожи и дала со словами:

— На, отщепенец, ради Христова праздничка.

Кота нам дали с готовой кличкой Митрошка, но мама звала его «Митрофан-отщепенец» за то, что кот часто исчезал из дома, и неизвестно, где пропадал. Мышей он ловил исправно, не то, что ленинградский Барсик, которого мама прозвала «Барсик-уклонист».

Итак, мы «лакомимся куриным супом». Смакуем каждую ложку, хотя, признаться, курой и не пахло, слишком много в чугунке было воды, картофеля, капусты. Так что я с сожалением наблюдала, как в рождественский день в чугунке лежал развороченный остов курицы с прилипшими среди ребер легкими. На мой вопрос, что это означает, мама отвечала: «Глаз видит, да зуб неймет!».

В обыденные дни мы ели «хлёбово», то есть та же картошка, капуста, вода, но только забеленные молоком. Когда хлёбово было готово, мама говорила мне: «Садись хлебать хлёбово!». Впрочем, у «хлёбова» было свое преимущество — когда я «хлебала хлёбово» мама на меня не обращала никакого внимания, но сейчас, в случае с «куриным!» супом, она зорко наблюдала, как я веду себя за столом, и поучала:

— Надо уметь соблюдать приличие во время еды. Ну, вот что ты роешься в супе? Что ты там выискиваешь?

Но у меня в это время в голове вертелся другой вопрос, и я спросила:

— Мама, а что это значит, «коммунизм»? — Галина просфирница говорила, что коммунизма быть не может.

— Чего ж тут непонятного. Они ведь, служители церкви, просфирницы толстозадые, смотри, не глупее Карла Маркса. Не зря, я помню, еще в 20-х годах монахи говорили, что Маркс взял за основу своей философии монастырские общины. Вот так-то! Ведь в монастырях-то и был этот же самый коммунизм, который Маркс преподносил, как открытие нового мира. Ничего не скажешь — хитер бродяга! Однако ума не хватило на то, что в монастыри шли добровольно, а в коммунисты под ружьем. Вот в чем разница, и причем огромная. Это одно. Второе — в монастырях бобровых шапок не носили, трапезная также была общая. Поэтому и было братство да равенство. Работал же каждый по своей способности: кто дрова колол, иной иконописцем был, а вот мой дядюшка, тот на клиросе пел, потому что голосом обладал. Говорят, как, бывало, запоет, так мурашки по коже бегают, и плакать хочется.

А сейчас что делается среди партийцев: каждый хочет петь да кусок урвать послаще себе в утробу. Вот коммунизма-то никогда и не будет. «Ликвидируем собственность и драпанем до коммуны!». Тьфу! Теоретики вшивые. Поработали бы все мозго… — тут мама ввернула такое непристойное слово, что я удивилась, не слыша ранее от нее подобного ругательства, — поработали бы в хвост и в гриву, да нажили бы своим хребтом хоть один мешок картошки, тогда по-другому бы запели. А то на-ко, ликвидировать взялись чужое добро; сидя на Евлашихином горбу, да ее руками взялись жар загребать.

Закончив свою тираду, мама задумалась и долго смотрела на черемуху, опушенную инеем, а затем продолжила:

— К дяде-то предраю можно больше не ходить за солью. Ежели тебя приметили да приветили монашки, то к ним и примыкай! У них слово не расходится с делом: как сказали, так и сделали. Для нас, обиженных да обездоленных людей, с партией коммунистов нет пути. Запомни и держи в уме!

А сейчас вот возьми бумажку и запиши молитву «Отче наш».

Мама вынула с божницы кучку своих записей и, выбрав относительно чистый газетный листок, подала мне:

— Пиши. Отче наш иже еси на небеси… Написала?

— Да.

— Так, дальше: Да святетится имя твое. Да приидет царствие твое, да будет воля твоя. Аминь.

Когда молитва была записана, мама сказала:

— А теперь выучи наизусть и не забывай. Между прочим, вечером пойдем к Евлашихе-горбунье, и ты порадуешь старушку молитвами. Одинока старушка, неприкаянная. Вот она, жизнь-то, как ломает! «Аминь» то, написала?

— Написала!