Подростки

Несколько дней брожу по опустевшей квартире. Вовки нет; он в госпитале, и тетя Маруся больше не приходит домой. Руфину арестовали. Когда ее повели, баба Аня грохнулась на пол и больше не встала. Мама на работе.

Я хожу по квартире, заглядываю во все углы. Иногда мне кажется, что открывается дверь, и кто-то смотрит на меня. Мне делается жутко в одиночестве, и я выхожу на улицу. Прислонясь к стене дома, греюсь на мартовском солнце, но ноги мерзнут. Кружится голова, и, боясь упасть и уже не встать, опять бреду домой. Ложусь в постель.

Есть я больше не хочу, с трудом съедаю дневную норму — сводит скулы до боли, и челюсти потеряли способность разжиматься, мысли начинают постепенно угасать, реальность и бред мешаются в иссохших от голода мозгах. Я проваливаюсь в обморочную пустоту, но вдруг меня как будто током ударило — я вновь пробудилась к жизни и с трудом разомкнула веки — надо мной стоит Веня. Он толкает меня в плечо и спрашивает: «Жива?»

С трудом встав с постели, я прошептала: «Жива». В глазах опять зарябило, но я знала, что надо встать и двигаться, иначе — смерть.

В квартире сумрачно, морозно. Когда рев самолетов и неприятный свист авиабомб закончился, мы с Веней побрели к крестной — у них был кипяток. На улице Веня решил зайти к Толику — своему однокласснику, по прозвищу «треска», узнать, жив ли он. Войдя на порог квартиры Толика, Веня сказал:

— Живым и не пахнет!

Мы окинули взглядом запорошенную снегом комнату и обнаружили прикрытые снежным покрывалом два трупа: Толика и его бабушки. Веня тихо проговорил:

— Пойдем! — и, натянув плотнее шапку, похожую на кусок грязной овчины, решительно шагнул вперед.

Подойдя к умершим, мы пристально рассматривали тех, кто совсем недавно двигался, разговаривал. Толик, лежащий неподвижно в объятиях смерти, еще недавно мечтал дожить до весны, погреться на солнце и поесть травы на Смоленском кладбище. Когда мы, дети, слушали его, никто не смеялся над рассуждениями «трески», потому что каждый из нас также надеялся дотянуть до весны, до травки.

И вот жизнь Толика угасла.

Я первая нарушила молчание:

— Скончался Толик. Я так и подумала, когда увидела, что стекло в окне разбито.

Веня, 13-летний паренек, высохший от голода так, что осталась одна голова, поднял шапку умершего друга с пола, стукнул ею о козырек кровати и, недолго думая, натянул на себя.

— Холодная, — робко сказал он.

— А ты сунь за пазуху, нагреется — посоветовала я.

— Еще чего не скажешь, я просто так — примерить, а ты что думала? — спросил Веня.

— Я думала, ты хочешь поменять свою шапку на Толину. Твоя, вон какая грязная и страшная, — ответила я без промедления.

— Меняются с живыми, а не с мертвыми, тюря — с упреком высказался Веня и принялся сметать шапкой снег с лица умершего.

Я обиженно шмыгнула простуженным носом и некоторое время молча наблюдала за действиями Веньки. Но, не выдержав молчания, я вновь заговорила:

— Помнишь, Веня, как вы с Толиком писали сочинение на тему «Как я провел лето»?

Веня перестал смахивать снег, устало повернулся и, растягивая губы, жалко, по-стариковски, улыбнулся:

— Мы с Толиком тогда сидели за одной партой. Ну, писали, скрипели. Толя от меня рукой загородился, чтобы я не видел, о чем он пишет. Я вначале думал, что он не хочет, чтобы я у него списывал, вот и закрывается. А он написал и двигает тетрадь мне, чтобы я прочитал. Я прочитал и обалдел — « Мы с Венькой летом были на рыбалке. Венька поймал лягушку и съел».

Помолчав немного, Веня продолжил:

— Я, конечно, рассердился, вырвал свое сочинение из тетради и написал новое — « Мы с Толькой были на рыбалке и Толька поймал глисту, потом поджарил ее и съел» — ох и здорово же нас ругала завуч — «Что бы вам сказал товарищ Сталин и дедушка Ленин?» — передразнил завуча Венька.

Веня смотрел на лицо своего усохшего друга и задумчиво рассуждал:

— Какое сейчас Толику дело до Ленина, Сталина и даже до нас, что вот мы пришли проститься с ним? Посмотрел бы сейчас товарищ Сталин на Толю, на меня, на тебя, что бы он сказал, а?

Веня вытер нос, отвернулся и замолчал. А я незамедлительно начала тараторить:

— Он бы сказал, что это «провокация — у советских детей счастливая жизнь». Вот Тася мне сказала, что «если бы дети и старики были нужны, то их в первую очередь бы вывезли из Ленинграда. И не на запад, а на восток — подальше от войны». Но об этом ты, Веня, никому не вздумай рассказать, иначе Тасю расстреляют.

— Ты уже сама все рассказала — Толику и бабушке. Они сейчас полетят в рай, да там всем и обо всем поведают, но тебе от этого легче не станет, — сказал Веня и замолчал.

— А знаешь, Веня, у нас украли не только детство, но и жизнь. Мы все помрем этой зимой. Я это чувствую, — продолжала я разговор.

Веня, нарушив молчание, начал успокаивать меня:

— Ты не пугайся смерти! Умирать все равно придется когда-нибудь. Если сейчас помрем, то позже не надо будет умирать. — Надо было написать сочинение так: «Толя поймал налима и сотню щук!»

Наступило длительное молчание. Каждый думал о чем-то о своем. Вероятно, Вене представилось лето, жара. В небе плывут грозовые облака, а на берегу реки лежит налим и множество другой рыбы, трепещущей на изумрудной зелени травы. Но тут вдруг заскрипела дверка «буржуйки» и вернула Веню в суровую действительность, которая вынуждала разум угадывать что-то злокачественное, которое, так или иначе, скрывали от народа, и вот она, эта язва, у всех на виду.

На улице металась, выла вьюг,а нагоняя в разбитое окно снег. Иногда сильный порыв ветра врывался в комнату, скрипел дверцей печурки, будто проверяя, не осталось ли там огня, но убедившись, что ничего живого больше нет, успокаивался.

— Ну что, пойдем? — махнув рукой, сказал Веня.

Мы последний раз окинули взглядом умерших. Рука бабушки была откинута по направлению к Толику, как бы прощаясь или, напротив, соединяясь с внуком навсегда.

Я старательно прикрыла лицо Толика шапкой, чтобы он не видел протянутой руки бабушки. Я знала — неприятно видеть протянутую руку мертвого человека.

27 января 1944 года жители Ленинграда праздновали снятие блокады. Над городом гремел салют.

Она началась 8 сентября 1941 года и закончилась почти через 900 дней. В окруженном немцами городе голодной смертью умерло более 600 тысяч человек