Жив солдат! (Вместо пролога)

Тувинским воинам-добровольцам, живым и павшим, посвящается 

Ровенщина. Село Деражно. Братское кладбище. На боковой скамеечке подле надгробной плиты сидит щуплый, с обнаженной седой головой, в очках, человек. Он долго всматривается в надпись, беззвучно шевелит губами, мысленно произнося фамилии погибших. Глаза его то и дело возвращаются к строке: «Гвардии рядовой Хайдып Оюн». По щекам вниз медленно ползут скупые слезы. 
— Не плачь, Шокарович, — раздается ободряющий голос над головой сидящего. — Долго жить будешь. 
Оюн знает, кому принадлежит этот голос, поэтому он, не оборачиваясь, говорит, будто оправдывается: 
— Монгуша Сата жалко… Хороший был человек. 
— Да, жалко, — согласно кивает головой Оолак и присаживается рядом с Оюном Хайдыпом. Майор запаса, несмотря на немолодые годы, сохранил молодцеватую выправку, сидит не горбясь, голову держит прямо, но в глазах… Лучше не смотреть в его глаза — обожжет огнем несказанной печали и боли. — Много хороших людей погибло. Не счесть… Одно утешение, что все же на одного меньше погибло. Тебя ведь, Шокарович, все считали погибшим в этом бою… Сам видел: ты бежал в атаке впереди меня, когда рядом разорвался снаряд — тебя вместе с землей подбросило вверх, а затем той же землей засыпало. Ну, все, думаю, погиб мой земляк! Прямо в одну секунду и жизнь, и смерть, и могила, и холмик над ней… Да… Немцев мы из траншей выбили и погнали дальше, а ты остался лежать под тем холмиком. Должно быть, санитары откопали тебя. 
…Многие из тех, кто накануне пришел на встречу с гостями из Тувы, не поверили, что обозначенный на надгробной плите и вот этот седоголовый человек в очках с толстыми линзами — одно и то же лицо. А поверив, не сдержали слез. Слез радости: с воскрешением тебя, солдат! 
Потом воцарилась тишина в зале. Все, затаив дыхание, слушали неторопливый глуховатый голос одного из освободителей их родного села. Просто говорил солдат, без прикрас: 
— Расскажу, как я жив остался. На войне, дорогие, всякое бывало. При бомбежке порой так изуродует человека, что не поймешь, где нога, а где рука — сплошное месиво. А хоронить-то надо. Передовые части, не останавливаясь, идут в наступление. А санитары второго эшелона подбирают тела убитых и хоронят в братских могилах. А фамилий-то на трупах не значится, пойди разберись, кто именно убит. Порой допускались ошибки. Вот и со мной, видимо, произошло то же самое. 
После разрыва снаряда меня сильно ранило. Я потерял сознание. А когда очнулся, то слышу: кто-то за ноги тащит меня по сырой земле. Положили на телегу, а потом рядом со мной уложили три трупа и повезли к месту, где солдаты рядами укладывали в могилу павших бойцов. Я все слышу, все вижу, но ни рукой, ни языком пошевелить не могу. Совсем лишился дара речи. 
Дошла очередь до меня. Подходит к телеге белобрысый солдат и смотрит на меня. А я думаю: ну вот, Оюн, и пришел твой конец, заживо похоронят. Неужели не заметят, что я живой, и от такой обиды у меня по лицу слезы покатились. Белобрысый всмотрелся в мое лицо, а потом громко позвал: «Тимох, а Тимох!» — «Ну чаво тебе? Чаво ты с ним возишься, тащи его в яму», — «Да смотри-ка, азият-то живой! Глазами зыркает». 
Подошел Тимоха, ладонью с моего лица слезы смахнул, зачем-то понюхал их, а потом как гаркнет: «Ты чего ж, твою мать… заживо-то хоронишь! А ну, быстро вези его в санбат!». 
Так я очутился в Ровенском госпитале… 
Вот и весь рассказ солдата. И не о чем больше говорить. Жив — и то ладно, чего еще? Об одном попросил деражновцев: сотрите мою строку, стыдно, мол, рядом с погибшими свою фамилию видеть — они-то там не по ошибке оказались, а он здесь, на земле, один, выходит, по ошибке. 
Обещали исправить ошибку. Если бы можно было исправить все ошибки прошлой войны?! Не исправить! Мало их было, тех ошибок. Война без спроса и суда отбирала людей у родной земли и уже не возвращала назад. Не вернет никогда! 
Понимает это сердцем солдат и поэтому не может сдержать слез. 
— Не плачь, Шокарович… Послушай лучше меня. Ты войну закончил здесь, в Деражно, а мы, земляки твои, еще освобождали от немецких оккупантов десятки сел, деревень, хуторов, да еще города Ровно и Дубно. Много полегло наших, но и фашистам досталось. Все это время я вел дневник. Хочешь почитать? 
— Дневник? — недоверчиво спрашивает Хайдып. 
— Ну, не совсем дневник. Многое я вписал в него уже в мирное время, по воспоминаниям. Но хронология событий не нарушена. 
— Интересно. Очень даже. Вернемся в Туву, обязательно прочту. 
Не сдержал своего слова солдат. Не его вина в том: прибыл в родную Туву — доконали старые раны фронтовика. И люди не стали исправлять ошибку на обелиске.