Как хорошо!

Скоро я буду у матери. К осени она укочевала к подножью Кускуннуга. Я снова увижу родную Мерген!
Бедный Гнедко. Еле-еле переставляет ноги. Мне стоило большого труда заставить его пойти хотя бы трусцой.
Конь — животное умное; недаром он сразу понял, что ему вверена жизнь нового седока, и теперь в меру оставшихся сил перебирает ногами.
Я глажу конскую шею.
«Откуда ты, из каких краев света и почему молчишь? Должно быть, тебе действительно досталось! Чу, чу! Повеселей, осталось немножко, скоро покажется наш берестяной чум. Приедем — покормлю тебя, ты поправишься и станешь не хуже Сивки, которого я не жалею, он был ведь не то, что ты, а хозяйский!»
Хотя над Мерген настал тихий осенний вечер, разнообразная окраска осенних листьев сквозь золотую мглу казалась еще более яркой. Ветерком сдувает листья, и они лениво, как первые снежинки, падают на землю. На дорогу насыпало столько листьев, что мой новый верховой конь, только что прихрамывавший на степной дороге, пошел спокойно и уверенно.
Вот и наш чум. Стоит он вдали от других чумов, затерявшись в чаще мергенской тайги у подножья горы Кускуннуг. От чума узенькой струйкой вытянулся к небу голубой дым. Так тихо, что слышно, как в далеком костре трещат сучья.
Какая здесь густая трава!
Соскочив с Гнедка, я расседлал его и пустил пастись. Куда девалась его усталость? Отойдя в сторону и опустившись на бок, Гнедко принялся кататься, потом вскочил, встряхнулся и так фыркнул и заржал, что эхо разлетелось по всем хребтам, — ему вторила дремучая тайга, словно фыркало и ржало сто лошадей. Гнедко с жадностью хватал траву, торопливо глотал ее и набирал новую. Знать, не до лошади было хозяину-партизану.
Я посмотрел на Гнедка и подумал: «Издалека, должно быть, ты пришел, прежде чем добрести до нашего убогого чума, приросшего к холму в Долине красивой Мерген; наверно, пересек степные просторы и горные кряжи, неся на себе красного батыра».
Только что прошел осенний ливень. Земля, обогретая осенними лучами солнца, оделась легким туманом. Вершина горы в густых облаках напоминала мне островок посреди озера Тере-Холя. В этот вечер моя родная Мерген, ее берега казались мне не просто красивыми, а сказочно прекрасными.
Долго стоял я и любовался прелестью осеннего вечера, полной грудью дышал запахами тайги, слушал разноголосую перекачку птиц. Я и раньше видел эту землю и слышал ее голоса, но сегодня я увидел ее совсем по-другому…
Мать сидела около костра у берестяного чума и подсовывала к середине наполовину сгоревшие сучки. Она крепко обняла меня, прислонившись к чуму. Сестра Албании вместе с Сюрюнмой ушла на заработки в соседние аалы.
— Ох, мама, как у тебя хорошо! — воскликнул я, прижимаясь к матери. — Сколько здесь новых цветов! Ведь я их раньше не замечал. Мама, дорогой мне встретились русские всадники, говорят: «Мы партизаны». Сначала я испугался, а потом вижу — они за нас: Чолдак-Степанова Сивку забрали, зато дали мне тоже неплохого коня. Сами оседлали и посадили на Гнедка… Да еще подарили вот этот хлеб.
— Наверно, ты встретил их, когда они ехали от меня. Утром я услыхала в ущелье топот. Они спустились берегом и остановились у чума. Попросили позволения сварить обед в нашей чаше. На прощанье подарили желтого табаку и чаю. Это, верно, и есть красные партизаны, сынок.
Мать пристально смотрела на меня и улыбалась. В тишине нашего чума слышится только шипение таловой трубки, которую мать курит большими затяжками, а где-то сбоку хрустит трава и фыркает Гнедко.
Мать обняла меня еще ласковее и сказала:
— Теперь все будет хорошо. Новых людей, что пришли в Танну-Туву, с радостью встречают все араты-бедняки, да и сама тайга им кланяется. 
— Мама, пойдем посмотрим, каков Гнедко.
Мы вышли из чума. Я снова залюбовался коврами цветов, которыми оделась Мерген под ярким голубым небом.
— Смотри, мама, наша Мерген нарядилась, как красавица Алдын-Кыс перед встречей со своим отцом, что пришел освободить ее от злого нойона.
Гнедко усердно щипал траву, поглядывая на нас одним глазом.
— Мама, мама, — заговорил я, — надо скорей выходить Гнедка, у него остались одни ребра.
— Ничего, мой сын, Гнедко быстро поправится, смотри, какая трава. Вот и мы такие же, как Гнедко, — измученные, изможденные, но и мы теперь поправимся, потому что, как все говорят, там далеко-далеко, она повернула голову на запад, проговорив: «Ом-мани-патми-хом», — в большом аале Москва, еще, говорят, Петроград — богачи пали; под небом возвысился новый, красный батыр, он, слыхать, собрал людских сынов с четырех краев света и пошел бедный народ защищать.
— Знаешь, мама, — я схожу в Сарыг-Сеп. Там красные батыры раскинули лагерь. Они мне подробно расскажут все.
Мы посовещались, как быть с конем, решили подождать, когда Гнедко поправится, и отвести его к партизанам.