Глава девятая

Дун-дун-дун… Дунгур-дунгур-дунгур…
Дун-дун-дун… Дунгур-дунгур-дунгур…
Усевшись, оой, на марала,
Лечу я, оой, по верхушкам хребтов.
Остудите, оой, моего скакуна.
Налейте, оой, мне чарочку.
Дун-дун-дун… Дунгур-дунгур-дунгур…
Дун-дун-дун… Дунгур-дунгур-дунгур…
Если, оой, пожалеете,
На себя, оой, пеняйте.
Оспа, холера, оой, придут.
Травы повянут, оой, засуха будет.
Дун-дун-дун… Дунгур-дунгур-дунгур…
Дун-дун-дун… Дунгур-дунгур-дунгур…
 
— Что они там делают? Я тоже хочу посмотреть,— надоедала Анай-Кара.
— Тише ты! Услышат!— Буян, прикрыв ладонью от солнца глаза, глядел сквозь густые ветки.
— Хоть кого-нибудь видишь?
С вершины толстой лиственницы Буян громким шепотом сообщал вниз:
— Вижу.
— Что они там делают?
— Сами не слышите? Оглохли?
— Кто-то барабанит.
— Шаман барабанит.
Ребятам в чащобе казалось, что звуки бубна доносятся откуда-то из-под земли. Слов шамана разобрать они не мог ли. Хорошо слышалось только визгливое «оой», разносившееся по всему лесу.
Буян на вершине дерева был в лучшем положении, ч остальные — под лиственницей. Он отчетливо видел фигур пританцовывающего шамана, каждый его гулкий удар колотушкой по сухой, туго натянутой коже бубна. Буян разглядел немало знакомых возле священного дерева. Вон — сам Мангыр чейзен. Рядом с ним Дагыр хунду, Хорек бошка. И Опай чалан здесь же. Чудурукпай, конечно, и сын шамана — Элдеп-Соо. Сколько их собралось!..
Мало ли в лесу деревьев? А это — особенное. Оно растет возле небольшого озерка. Стройная, как пихта, лиственница с темно-красной корой. Высотой она не больше двух юрт. Нежная хвоя густыми пучками облепила ветви и топорщится, как иголки у ежа. Издали кажется, будто кто-то накосил сена у озерка и развесил его на сучьях этой лиственницы. Кто бы ни прошел, ни проехал мимо, непременно остановится и восхитится ее красотой, но близко не подойдет. Это — родовое священное дерево Мангыра чейзена. Умрет Мангыр, и точно так же каждый год, как только аалы переберутся на летнее пастбище — чайлаг, освящать эту лиственницу будет его сын Чудурукпай…
Сев араты Барыка закончили. Установилась жаркая погода, и сразу расплодились тучи всякой мошкары и гнуса. Просо хорошо взошло. Теперь ему расти да расти, и главная забота — сберечь поля от потравы. Словно напуганная дичь, снялись аалы с весенних стоянок и в несколько дней перекочевали на чайлаги.
Для кочевки безразлично — близко ли, далеко ли переезжать. Хлопот и возни столько же. В эти несколько дней долина Барыка стала походить на разворошенный муравейник. Суматоха, рев, мычание и блеяние изголодавшегося по свежей траве скота, плач и смех ребятишек, едущих по двое, по трое на одном коне или воле,— все слилось в общий неумолкающий гул.
Прежде всех откочевал Мангыр чейзен. Его стада и отары давили друг друга в узких местах Чээнека. Там, где проходил скот чейзена, не оставалось ни единой былинки, вся трава, истоптанная, лежала, точно побитая градом.
Аал Сульдема, хоть и состоял из двух юрт, снова затратил на перекочевку пять дней. С одним конем никак не получалось быстрее. В каждый конец — с ночевкой. Четыре конца… И кочевать пришлось Сульдему не в Чээнек, как всегда, где из года в год пасли скот такие же бедняки, как и он, а в Каак, на чайлаги более состоятельных людей. Особой охоты селиться рядом с богачами у Сульдема не было, да старая Кежикма стала постоянно болеть — у нее часто шла носом кровь, голова разламывалась. В жарком Чээнеке, где ни тени, ни прохлады, ей было бы совсем плохо.
Каак — другое дело. Здесь проводят лето как те, у кого крепкое хозяйство, так и люди с пошатнувшимся здоровьем. Летом берег озера сплошь уставлен юртами, чумами, шалашами. Даже издалека прикочевывают в Каак, тем более что по соседству с озером бьет из-под земли аржан-источник, вода которого лечит разные болезни.
И ребятишкам здесь раздолье. Они целыми днями не вылезают из воды, устраивают шумные игры на берегу.
На южной стороне озера — табуны Мангыра чейзена и других баев Барыка и Элегеста. Там собираются удалые парни-кайгалы, укрощающие строптивых скакунов.
Дун-дун-дун… Дунгур-дунгур-дунгур…
Бубен звучал теперь реже. Шаман, обряженный в засаленный шелковый халат с навешенными на него маленькими колокольчиками, во взлохмаченную шапку с бахромой и птичьими перьями, тоже засаленную и впитавшую в себя не один слой пота, подпрыгивал не так часто.
Беги рысью.
До Чээнека беги.
Скачи галопом,
До Каака скачи..’.
Напрыгавшись и накричавшись до изнеможения, шаман вскоре умолк. Буян видел, как к нему подошли, дали напиться.
Тишина длилась недолго. Люди, окружавшие дерево, зашумели. Видно, не только шаман, совершая свое путешествие к богам в верхний мир за благословением чейзену, взбадривал себя аракой. В этом богоугодном деле ему неплохо помогали все остальные, и чем пьянее становились они, тем громче орали, выпрашивая у Хозяина земли столько счастья и богатства, сколько навоза в кошаре. Воздевая руки к небу, кричали наперебой, долго, до хрипоты. А лес отвечал им гулким эхом…
Прорывавшиеся сквозь лесную чащу неистовые вопли у священного дерева будоражили воображение и истощали терпение Анай-Кары, которая чуть шею не вывихнула, стоя под лиственницей. Не вытерпела девчонка, бросила двух малышей, увязавшихся за ними, полезла вверх по смолистым сучьям, устроилась как раз под Буяном.
— Зачем забралась? Лезь обратно! — рассердился Буян.
— Я тоже хочу смотреть,— невозмутимо ответила Анай-Кара и уставилась на него снизу вверх огромными своими глазищами.
— Те же не хотят,— ткнул Буян пальцем вниз.
— Тоже хотят. Но они маленькие, им сюда не подняться.
— Все равно слезь! Заметят еще…
— Не слезу. Тебя не видят, а меня так сразу увидят?— Она шоркала ладошками по стволу, сдирая с них налипшую смолу.
— Кш-ш!— зашипел Буян.— Забралась, так сиди спокойно, не вертись и не скрипи, как белка-летяга!
— Сам ты летяга,— не осталась в долгу Анай-Кара.
— Ничего теперь не получится,— с сожалением вздохнул Буян.— Зря тебя с собой взял. Надо было одному идти. И эти еще…
— Друг называется…
— Замолчи, девчонка!— Буян понял, что ее ничем не проймешь, и смирился.— Потерпи.
У священного дерева не спешили. Чего им было торопиться? Они и понятия не имели, что четверо голодных сорванцов ждут не дождутся, когда они уйдут.
— Надоело!— зевнула Анай-Кара.
— Еще немного подожди, сестричка.
— Хватит. Домой пойду.— Анай-Кара начала было спускаться, и Буян, минуту назад гнавший ее вниз, стал уговаривать:
— Не слезай.
— Я есть хочу. И жарко очень.
— Я целый год этого дня жду и дожидаюсь, а тебе один раз трудно потерпеть. Ждать даже лучше — сильнее проголодаешься.— Он приподнялся на толстом суку.— Мангыру коня подвели. Сейчас все уедут.
Анай-Кара тоже встала на ноги. Теперь и она видела, как люди, пошатываясь, шли к коням, отвязывали поводья и усаживались в седла. Еще немного — и, будто град, застучали по камням копыта.
– Слезай!— крикнул Буян.
Обдирая руки и ноги, Анай-Кара заскользила по стволу Опередив ее, спрыгнул на землю Буян и, завопив еще громче: «За мной!» — устремился к священному дереву.
Анай-Кара часто перебирала тоненькими, словно палочки, ногами и неслась за ним. Они мчались так, будто не было на их пути ни валежин, ни частых колдобин.
Возле красавицы лиственницы они замерли. Столько еды — и какой!— никто из них и во сне не видел. Чего тут только не было! Разве что глаз живой лисицы. На колотых топором досках исходили жиром под жарким солнцем вареные бараньи курдюки, грудинки и лопатки. Рядом, в мешочках,— тараа. Полные до краев чашки со сливками. Сыр…
Ребятишки глотали слюни, но не решались и шагу вперед ступить.
— Чего рты поразевали?— накинулся на них Буян.— Затем, что ли, целый день ждали?
Он схватил курдюк и покрутил им перед носом Анай-Кары.
— Ты что, каменный истукан в степи? Сама ныла, есть просила. Ешь!
– Может, эту пищу простым людям нельзя есть?— голос девочки дрожал.
— Правильно!— Буян впился зубами в курдюк.— Это должен есть Хозяин земли.
Ребятишки испуганно отстранились.
— Перестань!— жалобно попросила Анай-Кара.
— Ну да! Хозяева земли — мы,— спокойно ответил Буян и, причмокивая, принялся уписывать жирную баранину.— Я каждый год наедаюсь у этого священного дерева. Меня брат научил. Сначала я тоже боялся, как вы. А теперь привык. Видите? Ем пищу самого Хозяина земли, и ничего. Не давлюсь. Глотаю. Ну, хватайте!
Буян протянул Анай-Каре кусок грудинки. Подал по куску мяса мальчуганам, но те и впрямь будто окаменели. Таращили на него глаза и облизывались. Что делать? Разве можно у самого Хозяина земли еду брать?! И есть хочется, и нельзя…
У Буяна от жира заблестели губы и подбородок. Он вынул ножичек, отрезал всем по ломтику от курдюка.
— Ешьте! Ешьте, ребята. Раз в году такое счастье приваливает!
Он пустился в пляс, подражая шаману:
Беги рысью,
До Чээнека беги.
Скачи галопом,
До Каака скачи…
Останавливался, набивал полный рот мясом и опять начинал дурачиться — шаманить. От робости ребят не осталось и следа. Со смехом принялись уписывать все, что попадалось под руку.
Анай-Кара вслед за Буяном тоже взялась передразнивать шамана. У нее это получалось так потешно, что ребятишки катались по земле от хохота, не забывая, однако, хвататься не только за животики, но и за кусочки баранины и сыра.
Рады были бы еще что-нибудь съесть, но уже в горло не лезло. Буян строго-настрого предупредил, чтобы никто не проболтался, и увел свою ватагу.
Дня через два или три Мангыр чейзен вместе с шаманом приехали к священному дереву узнать, принял ли их приношения Хозяин земли.
— Угодили мы. Понравилось ему угощение,— глубокомысленно изрек шаман.
Взор чейзена упал на обглоданные кости.
— Как человек!— изумился он.— По суставчикам разобрал!
— Как человек!— с радостью подхватил шаман.— Я в Хендерге ночью приходил к такому же священному дереву и видел Хозяина земли. Представьте, господин, у него в руках был медный нож! Он каждую кость по суставам делил, а некоторые даже раскалывал и мозг сосал…
Оба подошли к лиственнице поближе.
— Сытый и довольный ушел отсюда Хозяин земли,— вкрадчиво ворковал шаман.— Несметные богатства он вам ниспошлет. Будете счастливы, мой господин.
Польщенный посулами, Мангыр чейзен самодовольно поглядывал на зеленую крону родового дерева.