Глава вторая

Что за след на лугу, на круг неровный похожий? Здесь примята трава расстеленной бычьей кожей. А во­круг — что за ямки повыбиты, в самом деле? Опустясь на колени, здесь долго люди сидели. Вот и палки ле­жат, изломанные, избитые,— их держали в руках, ра­ботая, шерстобиты: посмотрите, вон трещинки — тонкие, как морщинки, и застряли в них пестрые, легонькие шерстинки…
На румяных иголках красного караганника тоже осели хлопья шерсти — то белыми, то рыжеватыми мотыльками. Видно, ветер отнес… К северо-западу от поляны, где били шерсть, на самом берегу ручья стоит кудрявая ива. В тени ее горит костер, ленточка дыма, чуть голубоватая, нехотя вливается в сочную лазурь неба. Старательно носит воду из ручья Чакпажык, на­пряглись худые мальчишечьи руки, оттягивают их тя­желые ведра. А Чанчык все подбрасывает да подбрасы­вает сухие ветки в костер, докрасна раскаляя большую чугунную чашу. Жарко парню, обжигает ему лицо горя­чее дыхание — то ли костра, то ли кипящей воды, а мо­жет, и солнца, знойного, летнего… Малые дети играют на лужайке, пугают двух синичек, но те никак не могут улететь от гнезда, где остались беспомощные желторо­тые птенцы… Вон девочка лепит из глины быка, вон мальчишка кувыркается на траве, а вот и малыш лет пяти, совсем голый, с гиканьем скачет вокруг костра на тальниковом «коне». Прогнать этого удальца от огня? Нет, пускай радуется, воображая себя командиром в сед­ле, а его голопузое «войско» в пешем строю пусть хоть щепок насобирает — все подмога…
— О-ой, детоньки мои! Никак вы с пустыми руками вернулись от соседей? — огорчается чем-то Чочагайман.
— Неужто не дали вам кошму? — удивляется и Сер­гекмаа.
— Чему тут дивиться, невестушка, баба-то там какая жадная! Мы прошлогоднюю кошму просили, а у ней уже и новая есть. Большой запас! А не дала. Думает небось: «Порвут или замарают — зачем мне такая?» А то еще боится, как бы колючки к войлоку не пристали. Ох, детоньки, нету болезни хуже жадности!
— Что нам делать без готовой кошмы — ума не приложу. Гляди-ка, чаавай, вон еще две соседки нам помо­гать идут. Вот это другое дело. Хорошая хозяйка и у себя в юрте управится, и людям помочь время найдет.
— Рук-то теперь хватит, да как без кошмы? Может, отложим? — Чочагайман была явно растеряна.
— До завтра, что ли? Оно вроде бы и недалеко — завтра, да как бы в привычку не вошло. Вдруг погода испортится или еще что — тогда снова «до завтра», по­том еще — так все лето и пройдет. Нет уж, будем рабо­тать сегодня. Идите, ребята, к моей юрте, снимите с нее одну стенку — войлок на ней хороший, белый, почти но­вый — прочной основой будет.
Если Сергекмаа решила, кто ж ей возразит?
Вот и снята с юрты войлочная стенка, вытряхнута, положена на сухое место. С трудом тащит Чанчык вдво­ем с Чакпажыком барбу — кожаный мешок, набитый очищенной, размягченной ударами тонких палок шер­стью. Она как бы в толстые-иретолстые косы заплетена. Женщины обрызгали войлок горячей водой, чтобы шерсть скорей к нему прилипала. Укладку должна, по обычаю, начинать старейшая из всех — и с благогове­нием принялась за дело Чочагайман. Оторвала венок заплетенных шерстинок, длинных и белых, как на подбор, ровным слоем уложила их. Сверху белой полосы Сергекмаа так же старательно выкладывала пеструю шерсть. Вот и поверх всего снятого со стены юрты войлока рас­стелен бархатистый слой шерсти…
— Поровней стели, доченька,— вздохнула Чочагайман. Она уже на край войлочного квадрата вышла.
— Пестрой-то мало осталось, чаавай.
— А ты потоньше клади, только чтоб везде, чтоб не­закрытым белое не осталось.
— Скатается — серовато не будет?
— Это ничего. Нас тут много, прокатаем, выбелим. Мужчин нету — зато мы, женщины, на месте. На быке прокатаем, потом опять руками.
Две невестки, как всегда, беседовали наедине: при детях они не спешили раскрывать секреты своих извечных женских работ. Но сейчас детвора вся была на бе­регу ручья, и им никто не мешал. Две женщины-соседки хоть и не сразу в работу включились, но тоже стара­лись, как могли.
— Уё-о! — вздыхала Чочагайман.— Зажиточные люди, наши будущие свояки, не побрезговали бы, что доч­ка станет жить в заплатанной юрте.
— Старая юрта или новая — не в этом дело. Любят друг-друга молодые, вот что всего главней! — отзывает­ся Сергекмаа.
— Это ты верно сказала… Даже на пустом месте, где и кола-то нету коня на ночь привязать, двое не заго­рюют. Да я сама помню: поженились как-то бедняк с беднячкой, весной дело было, они и жили сперва просто под лиственницей, а уж потом чум себе из бересты сла­дили…
— А я как за Саадака выходила? Вспомнить-то чудно… Три года у матери моей в юрте прожили. Дети на­родились — тесно стало. Вот мы тоже летом поставили берестяной чум да и перешли в него. До осенних заморозков там жили и помаленьку готовились юрту себе делать: у кого кусок старого войлока купим, у кого — шерсти мешочек махонький, а потом и хорошую еще кошму на волчью шкуру выменяли. Деревянную-то основу для стен, полки да березовое кольцо-дымоход муж сам смастерил. Мать тоже немного войлока подарила. А сверху еще я покрыла новую нашу юрту козлиными шкурками, чтоб теплей было, и сырость не проникала. Вот и юрта у нас — своя! Помню, как я в ней впервые полной хозяйкой чай сварила да соседей напоила,— рассказывая, Сергекмаа продолжала разравнивать углы уже второго слоя шерсти.
— Уё-о, ты уже и второй сложила! Вот молодчина, быстро-то как работаешь! Надо кипятком все сбрызнуть хорошенько.— Старуха с трудом разогнулась, привычно пожаловалась на боль в спине, в коленях…
— Эй, орлята! Скорей кипятку! — скомандовала Сер­гекмаа.
Весь в поту, стоит Чанчык у раскаленной чугунной чаши, деревянным ковшом наливает кипяток в ведра и передает их Чакпажыку. Тот бегом наловчился ведра таскать. А женщины поливают… Дружно работают! Чакпажык едва успевает подносить им воду. Мохнатые шер­стинки не топорщатся уже — покорно прилегли к старо­му доброму войлоку.
— О-ох, не перелить бы лишнего! Беда будет,— за­стонала снова Чочагайман. Сергекмаа вслед за ней пре­кратила брызгать и еще раз выровняла края.
Побежали четверо ребят, живо притащили гладкое, ровное бревнышко в длину побольше трех аршин, чет­верть в поперечнике. Бережно положили на самый край войлока. Осторожно стала одна из хозяек руками катать этот валик по свежей мокрой шерсти, другая над ним склонилась тоже, вот и ее руки нежно, но крепко нажали сверху… Вот постепенно накручивается на дере­вянную ось старый войлок вместе с новой, плотно уложенной шерстью, все толще становится свиток, вот уже и арканом из конского волоса стянули его… Опять по­шел над свертком рукотворный теплый дождик.
Кошмы катать для тувинцев — не просто работа, а праздник. Другу, соседу, родне помочь откажешься раз­ве? Вкусный готовят обед, а то — и выпивку.
Настало время передохнуть. Все уселись у костра, принялись пить горячий чай с молокам, в меру подсоленный. Одна из соседок, пришедших помогать, позав­тракав, предложила:
— Хватит чаи распивать! Помогать пришли людям, а много ли мы еще работали? Всего один войлок сложи­ли, мальчуган катает его на быке… А мы что же — все это время сложа руки будем сидеть, пока он не закон­чит? Ну нет! Нас тут много, шерсти обработанной тоже достаточно — давайте еще одну стенку с юрты снимем да начнем застилать! Мальчишка докатает — у нас ему и вторая застилка готова, ту снимем, эту накрутим — катай её на быке… Чем болтать, делом займемся!
— Доченьки, да ведь устали вы,— застеснялась было Чочагайман. Но Сергекмаа поддержала соседку:
— Верно! Снимайте вторую!
— Тогда уж лучше с моей юрты снимите, задняя стенка хоть старая, да прочная,— прерывающимся голо­сом сказала Чочагайман. Мигом кинулись трое парней, с веселым хохотом притащили войлок.
— Ты — чаавай, старшая среди всех нас, устала — ты не работай сама больше. Только советы давай нам, как делать да что. А мы, молодые, и за себя, и за тебя потрудимся! — Сергекмаа раскрывала уже новый кожа­ный мешок, набитый шерстью. Chobа задвигались над старым войлоком гибкие женские руки, осторожно и бы­стро раскладывая шерсть — волосок к волоску… Без слов затянули соседки старинную песню — испокон века пелась она, когда катали кошму.
— Ой, детоньки мои! Стойте-ка! — оборвала вдруг песню Чочагайман. — Пора посмотреть, как там первая кошма, прокаталась ли? Чакпажык, маленький мой! Слазь с быка, иди, чайку попей, отдохни малость!
Мальчонка живо соскочил, весело шлепнул вола по боку и побежал к костру. Парни развязали аркан, тихо­нечко раскрыли войлочный «рукав».
— Ох и славно, детоньки мои! Новая кошма рождается уже. Видно, благословил нас владыка синего не­ба; видно, уважила нас хозяйка высоких гор. Удачи нам, удачи, пусть желание сбудется! — по обычаю твер­дила Чочагайман.
А Чакпажык сидел у костра один. Пил чай, ел све­жий сыр и думал примерно так:
«Год назад мне мама не велела даже и аркана в руки брать. А теперь, глядите, сколько сделал я для мамы всякого добра! Рыть канавы, боронить умею, езжу на быке и на коне — верно, стал я старше и умнее, все ра­боты доверяют мне! Снова на вола сейчас я сяду — на большого черного вола, самому себе я дам присягу де­лать только добрые дела! Я пущу вола сначала шагом, а потом быстрей, быстрей, быстрей! Есть во мне и сила, и отвага — как у сказочных богатырей!»
Тут раздался голос старой тети Чочагайман. Она зва­ла Чакпажыка, и он, не допив чаю, лихо вскочил и ми­гом добежал до вола. Без чьей-либо помощи забрался в седло и, распевая, покатил по лужайке. Радостно было ему! Порой он даже забывал, что работает: то заглядит­ся, как зеленая трава ложится следом за ним, а потом медленно распрямляется; то впрямь вообразит себя ви­тязем на чудо-коне…
— Стой, куда же ты, детонька! — закричала ему на­конец Чочагайман. — Перекатаешь!..
Закончив круг, Чакпажык остановил вола, развязали второй свиток — так и засверкала новизной кошма.
— Удача,  уда-ча! — запел неведомый голос.
— Господи, помилуй! — Чочагайман вдруг уронила ведро.
— Чего это ты — испугалась? — лукаво глянул на старуху Узун-Кулак. Никто и не заметил, как он подъ­ехал.
— Экий шутник выискался! Старый уже, а ума — что у малого ребенка! — загалдели соседки.
Узун-Кулак как ни в чем не бывало кинулся за ка­тившимся по земле ведром, поймал его.
— Кто ж тебя испугается, Узун-Кулак? Только отчего-то голос у тебя меняется все время… Может, ты сам нашего бабьего войска испугался, оттого и с голоса спал? — шуткой же ответила вдова.— Ну, говори, мешать нам приехал?
— Как это — мешать? Я и слова такого не знаю. По­могать — помогал людям, бывало. Могу и сейчас эту кошму руками покатать вместе с бабоньками,— Узун-Кулак хитро подмигнул Чанчыку.
— Тё-о-тя, — тянул между тем Чакпажык, словно маленький, — скорей кончайте поливать, скорей завязы­вайте аркан. Я еще хочу покатать кошму на быке!
Второй раз привязали уже прокатанный однажды войлок и пустили быка по кругу. Потом еще раз… После третьего круга полагается докатывать руками.
На зеленой траве да на старой кошме рядом люди сидят — в небо пятки глядят. А кошма-то чиста — чудо, вот чистота! — все отмыла вода, все омыла вода… А на старой кошме молодая кошма под руками людей — хо­роша, хороша! Словно волны по ней неторопко бегут, а по каждой волне словно лодки плывут — то ладони людей полегонечку бьют по волне золотой, по кошме моло­дой! То катают в длину, то опять в ширину — нагоняют волну, прогоняют волну! Хороша и кошма, и узоры на ней, а что краше всего — это руки людей!
— И что это ты все молчишь, Узул-Кулак? — удивленно сказала вдруг Сергекмаа, тонкими, но крепкими руками прокатывая кошму. — Первый в округе говорун, и вдруг — ни слова! Вправду баб испугался, что ли?
— А о чем же мне с вами, красавицы вы мои, говорить? Времени нету на болтовню,— горделиво ответил вестник.
— Это у тебя-то нет времени? Ни за что не поверим!
— А как же! Я ведь не просто так от аала к аалу разъезжаю — у меня поручение важное, и не одно, а целых два! Кабы не я — ваши муженечки сидели бы сейчас на своей стройке голодней волков! А я для них еду всякую собираю, припас вожу им — они мне за то спасибо говорят. А еще я почту вожу — знаете, поди, уже, что такое почта? Вот и вам, глядите, целую пачку писем да газет привез, сейчас раздавать буду. Вон этому мо­лодцу, — он кивнул в сторону зардевшегося Чанчыка, — письмецо привез, кто писал — не сказал, что писала — не сказала… Вот кто отдал его мне — это уж я точно знаю, но не скажу, нет! Это называется — тайна переписки! Две работы у меня, а думаете, мне за них платят? Ни одного акша! Ох, и тяжело работать бесплатно… Од­но меня утешает: у нас даже и председатель партийной ячейки тоже бесплатно работает. Ну, давайте, красави­цы, наполняйте мою суму — чего вы в своем аале для стройки наготовили, все тащите сюда!
— Зачем в суму пересыпать? У меня вон целые мешки завязаны: в одном ааржы — сухой творог, в другом боорзаки — орешки из теста, в масле жаренные. Как хо­чешь, так приторочишь,— откликнулась Сергекмаа.
— А у вас, почтенная старейшина здешнего аала, найдется ли хоть что-нибудь? — с сомнением в голосе спросил Узун-Кулак.
— Да ты сдурел! — охнула Чочагайман.— Неужто я до того бедна, что и добрых людей покормить не могу? Весь век кормила, а теперь, значит, «не найдется»! По­следним куском делилась!.. Есть у меня пузырь — коз­линый желудок, очищенный да высушенный, прозрач­ный, как лед. А в нем — чокпек, сливки, стертые с су­шеной ягодой. Не меньше пуда! Вот это угощение и отвези, пусть полакомятся мужики. Да гляди, не урони! Из рук выпустишь — пропало добро! Еще, если дове­зешь — когээр, кожаную фляжку араки дам, большую фляжку! Пьянствовать не придется, да и начальство не позволит, а по глоточку холодненького после работы каждому достанется…
Чочагайман была так щедра еще и оттого, что ей хо­телось отблагодарить людей, жены которых помотают чинить ее юрту. Она завидовала неустанным рукам мо­лодых соседок, все еще катавших войлок, ей даже каза­лось, что это ее молодость и сноровка передались дру­гим…
— А не скажут потом, что строители клуба пьянст­вуют? — усомнился Чанчык.
— Арака — не спирт, никто не сгорит! — успокоил парня Узун-Кулак. — С чего это строителям нельзя и выпить немножко, или одним дармоедам это позволено? Да я сам за все отвечаю! Возьму и чокпек, и араку, и в полной сохранности  все довезу до  бригады.  Доверие партии не уроню! — несколько высокопарно закончил он и звонко похлопал по новой кошме. Ох, какой прият­ный звук издала она при этом, почти зазвенела! Значит, прочна уже.
— Опроси моего-то, когда он домой навестить нас приедет, — наказала Сергекмаа. — Ведь все уже приезжали к женам, к детям ненадолго, а Саадака нет как нет. Забыл, что ли, нас? Дело есть, передай ему, без не­го не сладим.
— Как же я тебя понимаю, бедная ты моя страдалица! — бисером рассыпался перед хозяйкой Узун-Ку­лак.— Жене без мужа на свете не житье. Бедные вдо­вы — вон как маются! А ты и при живом муже все рав­но что вдова… Моя вот женушка тоже: дня три проезжу, пока развезу почту, продукты соберу — она уже у порога встречает, где спал-ночевал, спрашивает… «Сидя в сед­ле, с женщиной не разговаривают», — скажет еще и ве­дет с собой, на мягкую постель… Ох, как я тебя пони­маю! Бывало, чего баба захочет, то для нее муженек и сделает, я таких историй много знаю!.. Передам, пере­дам твою просьбу мужу… А послушай: муж-то он тебе законный или нет? Брак ваш зарегистрирован ли?
— Ас чего это ты спрашиваешь? Живем мы давно, старые уже стали, ничего плохого я от мужа не видела. Какое кому дело, записаны мы в книжке или нет? Да когда я за него выходила, и не записывали никого никуда…
— Да-а, вижу, ослабил я агитацию среди вас, женщин… Такие у вас отсталые настроения!.. Все, теперь незарегистрированный брак по закону не считается. На­до всем женам с мужьями регистрироваться, хоть вы сто лет живете вместе. Вот если, скажем, ваш Чанчык заду­мает на неизвестной нам красавице жениться — первым делом пусть везет ее в сумонный Совет и распишется. Не-ет, сначала, конечно, еще надо узнать, согласна ли девица, а уж потом… Бракосочетание — слыхали такое слово? Запомните его!
— А сам-то ты с женой — расписывался или как? — спросила Сергекмаа.
— Я-то? — удивился Узун-Кулак.— Ой, русалочка ты моя… Мы ведь с ней тоже люди немолодые, поженили нас по-старому, по дедовским обычаям, и согласия не спросили. Она уж вдовая была, мы и свадьбы-то не играли. Сами знаете, как было: девица суженого не ви­дывала, парень невесты не видал — то ли красавица, то ли уродка какая из богатой семьи. А красавицы-то боль­ше старикам богатым да страшилищам всяким достава­лись…
— Да знаем мы это, знаем! — загалдели женщины.— Ты скажи лучше, с женой-то расписан ты или нет?
— Ох, милые мои! Вот я и говорю, что по теперешнему закону муж с женой должны друг друга сперва полюбить, а потом расписаться в сумо…
— Да скажи ты нам, на самом деле, расписан или нет? — уже озлились бабы. И Узун-Кулак вынужден был сдаться:
— Я твердо стою на том, что законы аратского государства надо соблюдать неукоснительно. А лично я — нет, не расписан.
Тут и женщины, и парни — даже старуха Чочагайман! — так и покатились со смеху.
— А чего вы смеетесь? — закричал сердито Узун-Ку­лак. — Я, что ли, виноват? Я хотел первым в наших кра­ях все по закону сделать, девятью девять раз я ей гово­рил, агитировал, только что не за руку тащил в сумонный Совет. Нет, она такая же отсталая, несознательная, как вы! Не идет, хоть ты что… Да еще и обижается: не старое, мол, время, чтобы муж жену принуждал.
— Значит, ты по закону неженатый? — съязвила одна из баб.— Холостой, значит? Не по закону — женатый, по закону — холостой? То-то я слышала, твоя жена жа­ловалась: «Променял, говорит, меня на борзого коня да на переметную суму»… Может, у тебя что ни аал, то и семья?
— Да что вы, раскрасавицы!.. Одна у меня жена, и уж такая хорошая — чудо просто! Сыт ли я, голоден ли — все без слов понимает, всякое мое желание опере­жать привыкла. Вот только регистрировать брак не хо­чет — ну, что ты с ней сделаешь!.. А чтоб уйти от нее, от детей или изменить — да это мне и в голову сроду не приходило! Семья — это, милые мои, ячейка государства, так мудрые люди в книгах пишут. Вот, значит, муж и должен править этим маленьким государством по сердцу и по разуму. А ты — «променял на борзого коня…». Да куда я от нее поеду? Да здесь я ходить учился, за мате­рин подол цеплялся, матушка здесь на крутой горе спит, здесь земля мягкая — она и мои косточки примет! — ра­строгался вдруг наш вестник.
«Ну, болтун,— подумала Сергекмаа,— если его сей­час не спровадить, и вовсе не уедет». И она озабоченно глянула на небо — низко у горизонта маячили на нем черные тучи.
— Не к добру ветер дует, как бы дождя не нанес,— сказала. — Вроде бы небо плакать готовится…
Узун-Кулак только разговорился, хотел было и про девять перемен в жизни аратов поведать женщинам — в который раз! И про то, что скоро кошму не руками, а машинами на больших фабриках катать станут, да и торты будут уже не нужны, а настроят всюду домов да дворцов, и про то, какие еще чудеса ожидают их всех впереди… Но тучи надвигались, и ему ничего не остава­лось, как, посетовав на злую непогоду, усесться на коня.
Женщины перестали катать первую кошму и рассте­лили ее на солнце, пока его еще не закрыли тучи,— за­сверкала она белизной.
Теперь работали без слов.
Вот и последняя кошма растянута на чистой траве — пусть сохнет, пока не упадут на землю первые капельки дождя.
— Доченьки мои, как же хорошо-то! Большое дело мы сделали: пять кошм за один день сотворили. Почти новая торта будет у меня! Много ли мы вдвоем нарабо­тали бы, кабы подмога не пришла? И не скажу… Ребя­тишки, не обижайтесь, что о вас не вспомнила, не ска­зала доброго слова. Вы тоже хорошо помогали. Пойдем­те теперь, я уже и лапши с бараниной наварила, и мяса нажарила. Кушайте на здоровье!..
— И меня угостите? Я ведь тоже помогал,— раздался голос Узун-Кулака.
Да он еще здесь! Сидит в седле, а посматривает в сторону костра.— Сердечные мои, вы ведь не отпустите человека голодным в дальнюю дорогу? Пойдемте, парни, умоемся речной водой, руки тиной от­скребем, чтоб шерстью не пахли — нехорошо грязными садиться рядом с женщиной, женщины у нас чистоту любят… Пока тиной помоем руки, а скоро у каждого ду­шистое мыло будет, вы и не видали такого!..
Так говорил Узун-Кулак, и никто не возражал ему — как не покормить человека, работал все же и он… И по­ка шел он к ручью, и сидя за чашкой с  лапшой, он  все продолжал воспевать трудолюбие и красоту жен­щин.
Журавль улетает с родного болота, едва на болоте увидит лед; мужчине жену удержать — забота, она от холодности живо уйдет. А женские руки так хлопотли­вы, а нежности столько, любви да ласк… И если любовь сохранить не смогли вы — не стоит и звать мужчинами вас!
И это тоже сказал Узун-Кулак, и даже сплясал на прощанье танец орла. Совсем как заправский борец на состязаниях в хуреше.