Милая моя Долбанма

Правду говорят, что от сиротства не умирают. Вот я и подрос, бродя за стадами, как ухват за чашей. Теперь все больше находилось желающих взять меня в услужение, и я чувствовал себя уверенней. Если один хозяин обидит — к другому ухожу, чтобы обидчик позавидовал моему новому господину. Иногда из-за меня даже вражда разгоралась между старым и новым хозяином, и мне от этого была выгода: новый старался со мной обращаться лучше, чтобы я не ушел.
Когда прибавляется ума-разума, становишься уже не только молчаливым слушателем, а порой даже вопросы осмеливаешься задавать, а то и в спор вступаешь, когда подмечаешь неверное в речи собеседника. Словом, участвуешь в разговоре, а не сидишь, словно курганная статуя. Признаюсь, правда, что все-таки пока спор со старшим собеседником я затевал больше про себя, чем вслух. Но и то хорошо, что уже собственное мнение появилось.
Кошма растянется — человек вырастет. Уже и девушки на меня обращать внимание стали; правда, сам-то я еще не так скоро понял, что и мне, как и всякому живому существу, суждено испытать любовь.
Мой хозяин выдавал замуж свою дочь, подружку моих детских игр Долбанму.
В этой юрте относились ко мне лучше, чем в других, где мне приходилось жить в услужении. Дети обращались со мной так, будто я был равным, а не батраком-сиротой. Мы вместе пасли овец, ходили по ягоды, играли, не разбираясь особенно, кто девочка, кто мальчик. Долбанма была старше меня на год или на два, но вот пришло время — и она уже невеста, а я еще парнишка, которого всерьез пока не принимают.
Свадьба у нас не один праздник, а целых четыре обрядовых праздника, или, как их у нас называют, «четыре дела».
Сначала устный сговор. Родители жениха долго присматриваются к семьям, где имеются девушки, раздумывают, подходящие ли это люди для родства, кто были их деды и прадеды, невестки, сваты и браты. Если все более или менее подходит, тогда посылают к родителям невесты какого-нибудь почтенного человека, умеющего цветисто говорить. Едут на сговор не с пустыми руками, а с угощением и с белыми кадаками. Эти малые подношения — знак того, что за ними последуют более ценные подарки, о которых во время сговора родителей невесты оповещают, но преподносить будут позже. Поэтому первый праздник сватовства и называется «устный подарок». Он может состояться, когда жених и невеста еще в люльках. А когда они подрастут, жених приходит к родителям невесты со словами: «Вам преподнесено в устном подарке серебра с волчью голову да золота с лошадиную голову, теперь отдайте мне мою жену».
«Второе дело» — «ломают чай». Во вторую поездку родители жениха готовят угощенья и араки гораздо больше и, отправляясь к невесте, берут с собой и жениха. Родители невесты, оповещенные об их приезде, тоже готовятся к встрече, собирают всех родственников. Невеста в это время должна находиться дома.
Прежде чем войти в юрту, родители жениха положат на остов юрты пучок свежих веток ивы, а войдя в юрту, преподносят когержик с аракой со словами: «Мы прибыли, чтобы разделить косу нашей невестки на три и переломить первый чай».
После завершения этой церемонии девушка считается окончательно занятой. Косу невесты торжественно расплетают. Мужчины у нас в те времена тоже носили косу на макушке. Так что и жениха сажают рядом с невестой, расплетают его косу, и волосы у них обоих торжественно расчесывают. Косу девушки разъединяют на три косички, которые ниже плеч соединяют в одну, вплетая сюда же тяжелое специальное украшение из бус и серебра. Его преподносят родители жениха с обрядовой песней. Если невеста еще ребенок, то ей вплетают лишь бусинку, а само украшение дарят позже, когда она станет совершеннолетней.
Переступив впервые порог юрты невесты, жених должен подойти к божнице помолиться, а его новые родители подносят ему мясной суп, который он обязан съесть, а опорожненную посуду положить себе за пазуху. После этого он может уйти и выбрать лучшего барана из стада будущего тестя, а у родителей начинается торг о калыме за невесту, доходящий иногда до крика и брани.
Многих хлопот и больших денег стоит родителям невесты приготовление новой юрты для молодых. Все приданое родители приготовить, конечно, не в силах, поэтому им помогают родственники, получающие долю от калыма. Когда разговор о калыме закончен, начинается праздничный пир с выступлениями борцов, с состязаниями скакунов и иноходцев. Праздник продолжается несколько дней. После этого родственники жениха приезжают «снимать оставленную ветку ивы» — знак перенесения нового очага.
Люди, сосватавшие Долбанму, были богаче ее родителей, поэтому, приготовляя для дочери юрту и приданое, мой хозяин старался не уронить своего достоинства перед сватами.
Прежде всего он заказал остов юрты хорошему мастеру. Решетчатый деревянный остов юрты делается из шести частей, каждая часть — из двенадцати головок; кроме того, еще потолочные части, дымоходная решетка да двери. Такой заказ дается мастеру не позже чем за год до свадьбы.
Потом заказывается шкаф для посуды, украшенный резным орнаментом и фигурами животных. Бока кровати и деревянные аптары (их должно быть четыре) тоже украшаются резьбой. Высокий шкаф для божков, два маленьких столика для почетных гостей, длинный ящик для священной стрелы — все это заказывают лучшему краснодеревщику.
Кроме того, для юрты еще нужны всякие изделия из кожи, например, шесть больших барба для еды и вещей. Их передние бока расшивают узорами из цветной кожи, тиснят рисунками, поэтому барба покрываются кошмой лишь сверху — их узорные бока предназначены украшать юрту.
Готовят ширтек, чтобы покрывать пол в юрте, из пяти кусков войлока с местом для очага в центре. Делают одну длинную подушку для кровати, ее набивают козьим пухом или мягкой шерстью и расшивают бусами. Шьются мешочки для соли, для чая, для пиал — их прикрепляют на женской половине, где стоят все принадлежности для кухни, пища и посуда. Ступок надо две: одна — для чая и соли, а другая — для тары и разных круп. Деревянные корытца для угощения — они у нас служат вместо большого общего блюда. Все деревянные предметы тоже украшены резьбой, а пиалы, если заказчик богат, украшаются серебряными и медными кольцами, иные делаются из корня березы и окантовываются серебром. Впрочем, чаще пиалы покупались фарфоровые, китайские. Крючки для извлечения мяса из чаши, крючок для двери, щипцы для очага, поварешки, прихватки для чаш, веревки с петлями для телят, жеребят и ягнят, иголки, наперстки, ножницы, утюги, Даже веник входил в состав приданого. Люлька для будущих детей заказывалась тоже, но тайно от невесты. Приданое должно было включать в себя все необходимые мелочи, чтобы молодые ни в чем не нуждались, войдя в свой новый дом. Некоторые богачи-родители заказывали полные наборы всяких музыкальных инструментов, шахматы и домино. Стоило все это огромных средств — за один таган для очага отдавали двухгодовалого бычка.
А одежда и украшения для девушки и для ее коня? Одно китайское стремя стоит целого быка. А одежда должна быть рабочая, на все времена года, и праздничная, из дорогих китайских шелков, да еще украшения к ней.
Но не каждому судьба уготовила такие торжества. Где взять все это бедному человеку? Я, например, и думать не мог, что смогу когда-нибудь жениться.
Вместе со своими дружками, братьями и сестрами Долбанмы, я участвовал во всех трех празднествах, которые происходили у нас в аале. Но теперь они кончились, и завтра Долбанму должны были навсегда увезти в аал жениха. Я сам не понимал, отчего меня это так удручает. К тому же попасть на продолжение празднества у меня не было никаких надежд — кто же будет глядеть за скотом? Во всем аале, кроме меня, останутся три дряхлые старухи. Я стоял в углу кошары, злился и бормотал: «Черт с ним, со скотом! Пусть хоть их всех волки загрызут. Все равно среди стад у меня нет даже захудалого козленка. Пусть хоть их всех нечистая сила поглотит!.. А мне теперь совсем ни к чему здесь жить. Сегодня же ночью убегу в какой-нибудь далекий аал!»
Вдруг плечи мои обвила ласковая рука Долбанмы — я даже тяжесть серебряных колец почувствовал и услышал, как звенят сережки-колокольчики.
— Что ты пригорюнился?.. А мне надоели все эти женщины, даже выйти не дают, как собаки виляют хвостами…
— А меня не возьмут туда, — сказал я. — Без тебя не хочу здесь оставаться, убегу.
— Что это ты выдумал?.. Ох, если бы меня не брали туда, я бы запрыгала, словно теленок, весной с привязи спущенный…
И Долбанма заплакала вдруг, а я принялся ее утешать, опасаясь, как бы не услышали хозяева ее рыданий, — тогда мне влетит: мол, расстроил ее.
— Ничего, Долбанма, не огорчайся. Всякое еще может случиться. Помнишь, как мы с тобой пели про твоего жениха: «Ты на лезвии острого ножа — сверкнет, и нет тебя. Ты в петле тонкого аркана — натянуть только, и нет тебя…»
Долбанма улыбнулась, утерла слезы, прижалась к моей щеке горячей щекой и прошептала:
— Ты обязательно с нами поедешь, Ангыр, я что-нибудь придумаю…
И правда, ночью брат Долбанмы позвал меня, велел быстро скакать в соседний аал и привезти мальчишку Калдарака, чтобы последил за скотом, пока мы будем на празднике. Надо ли говорить, что меня не пришлось долго упрашивать, — я скакал как бешеный. Калдарак согласился сразу — для него, как и для меня, желание поесть вволю было сильнее любого приказа.
Мы ехали обратно, и я вспоминал, как плакала нынче вечером Долбанма, прижимаясь ко мне. Почему-то мне очень приятно было вспоминать об этом снова и снова. Потом я стал перебирать в памяти наши детские игры — во что только мы не играли! И то, как Долбанма изображала взрослую женщину, чаще всего мою жену. Имя мужа не положено произносить жене, нужно заменить его каким-то иным словом: «мужчина», «хозяин юрты». И вот маленькая Долбанма сквозь зубы цедит:
— Хозяин этой юрты… уехал за табунами. Дома его нет сейчас. И вы подождите, сват мой, он скоро вернется. Я пока чай сварю быстренько.
И начинала хлопотать по хозяйству — так иная взрослая хозяйка не сумеет. Во время варки чая вдруг суетливо склонялась, будто и вправду люльку качала, напевая: «Ны-ы-ы, тьфу-тьфу, баю-бай…» А потом обрадованно воскликнет: «Проснулся, сыночек мой! Скоро папа с табуном вернется, золотой мой, посадит тебя на жеребеночка». Скажет так — и люльку на колени поставит и, смущаясь, будто ребенка кормит, прижмет к груди…
«Милая моя Долбанма…» — думал я, и отчего-то сердце щемило у меня так сильно, что еле дышал. Тогда я запел: «Перебежит широкую степь мой мухортый — пена выступит на нем, все увидят. Попадет в сплетню милая моя — слезы польются у ней, все заметят…»
С этой песней мы въехали в аал.
Утром все сели на разнаряженных коней и поскакали. Я взял на поводок любимую собаку Долбанмы Эзирека и пристроился с ним в самый хвост, за вьючным караваном лошадей. Когда мы выехали из аала, я увидел, что родители Долбанмы брызгают нам вслед чем-то и кричат: «Курей, курей!» Они «делили счастье» — как бы оно не ушло совсем из аала вместе с красивой дочкой! Тогда не будет плодиться скот и в покинутую счастьем юрту придут мор и болезни. Так же, между прочим, полагалось поступать, когда продавали скот.
«Не стало белого коня — не хочу глядеть на коновязь. Не стало в аале самой красивой — жить в нем не хочу!» — пел я, стараясь никому не показать своей грусти.
Долбанма ехала впереди в полном наряде невесты, накрытая поверх яркого халата покрывалом. Ее окружали пожилые женщины. Но изредка Долбанма оглядывалась, будто желая проверить, здесь ли ее Эзирек, и встречалась со мной глазами.
– Чу-чу! — кричал я Эзиреку, будто видел зверя впереди. Он настораживался, поднимал уши, но, убедившись в обмане, снова высовывал розовый язык и лениво трусил рядом.
«Впереди так много людей и лошадей — какой зверь тут может появиться! Зря потревожил меня!» — как бы говорил своим видом пес и добродушно вилял хвостом. «Правильно, — отвечал я ему. — Волка тут не может быть, но мне хочется подскакать поближе к моей милой Долбанме…» И я снова науськивал Эзирека и снова мчался вперед.
У подножия горы росла купа деревьев и тек небольшой ручей. Тут к нам подъехали пять всадников, они спешились и поднесли угощение почетным старикам из свиты невесты. У следующего ручейка нас опять ожидали встречающие, они снова поднесли угощение со словами:
— Уважаемые сваты, подтяните-ка стремена — вас ждут с таким нетерпением!..
Потом спели хвалебную песню. Из-за леса показалась группа новых всадников на специальных беговых лошадях; наши молодые парни, родственники невесты, заволновались. Совершенно неожиданно из-за ближнего холма выскочил молодой парень на хорошей лошади, подскакал к самому старшему из наших, ехавшему с лошадью, груженной верхом юрты, и произнес:
— О, здравствуй, самый почтенный и уважаемый для нас сват, едущий с самым важным грузом. Ведь дымоход на юрте — все равно что шапка на голове. Примите же мое угощение, тоже особенно важное…
Не слезая с коня, он налил в деревянную пиалу араки, со знаками уважения подал ее старику, тот выпил. Всадник снова наполнил ее аракой, сказал:
— Это последняя — ради уважения.
Выплеснул араку старику в лицо, схватил с верха юрты прикрепленный там кусок шелка и, хлестнув коня, умчался. Наши рванулись за похитителем, а старик обтер лицо, явно довольный происшедшим. Я въехал на холм и следил, как они там, внизу, гоняются друг за другом, словно ласточки перед дождем.
— Ку-уг! Ку-уг! — кричали все. — У нас уже унесли верблюжий шелк!
В погоню бросилась вся молодежь, девушки скакали не хуже любого джигита, их одежда раздувалась разноцветными пузырями. Женщины постарше еле сдерживали себя и лошадей, чтобы не помчаться вслед. Нигде, наверное, как у нас, азиатов, не любят лошадей и скачки. Лошадь у нас изображена даже на священном знамени — она символ богатства, радости, ловкости.
Лошадка милой Долбанмы, по кличке Серая Тучка, тоже так и рвалась, будто к небесам хотела взвиться. Но ее удерживал за повод муж сестры — крепкий толстошеий мужчина. Долбанма сидела покорная, словно голубка, ветер рвал покрывало с ее лица, она умоляла:
— Не держите так крепко мою лошадку, не то она закапризничает и не пойдет. Дайте ей немного поскакать, я после ее сама осажу, уважаемый зять.
Но зять был неумолим, а женщины вокруг заворчали:
— Этого нельзя делать! Лучше закрой лицо покрывалом.
Взяли эти жестокие люди голубку за крылья и не дали ей улететь — казалось мне…
Первое состязание кончилось победой жениха: наши так и не догнали джигита, унесшего шелк. Тем временем караван приблизился к аалу, даже самые горячие лошади успокоились, успокоилась и лошадка Долбанмы. А сама она сникла вся, сидела послушная и безразличная.
Наш караван растянулся в длинную вереницу, ехали по старшинству, друг за другом.
Из аала выбежали люди с головнями, развели костер и тут же сварили в крошечной чаше немного супа из мелко нарезанного мяса. Этот суп почему-то назывался «плохой суп». Налили в маленькую чашку и подали Долбанме. Она, выполняя ритуал, взяла в рот немножко супа, потом выплюнула его на землю, а чашку отдала подавшему.
И дальше поехали цугом вокруг всего аала по ходу солнца. Вдруг на нас набросились парни из аала, стали обливать всех подряд, а особенно старались плеснуть побольше воды на девушек, те визжали. Но вода у поливальщиков иссякла, наши принялись насмешливо кричать:
— Что за земля такая! Сколько ехали, хоть бы капля дождя упала. Прямо засуха!
Объехав три раза вокруг аала, мы остановились у коновязи, чинно спешились и привязали лошадей. Потом поста­вили юрту невесты, сняли Долбанму с лошади, завели в юрту, и тут же процессия во главе с Долбанмой отправилась в юрту свекра. Церемония называлась «шествие хромой старухи». Впереди, изображая эту хромую старуху, шел мужчина с мялкой для выделки кож и с невыделанной шкурой. За ним шла невеста, а дальше родственники. Вместе со «старухой» и старшими гости вошли в юрту родителей жениха, невеста же осталась на улице и вошла в юрту лишь после того, как усадили «хромую старуху»— по ее приглашению.
Навстречу невесте поднялась свекровь с чашей молока, невеста приняла ее и, пригубив, передала свекру. Свекор, взяв чашу, принялся читать пожелания: «Пусть будет нарядна, словно степь весной, словно пестрый дятел, и густа, словно ветка сдвоенного дерева, плодовита, точно куропатка, радостна, точно священный цветок…»
Тут чаша пошла от него обратно к невесте, после — к свекрови, к бабушке жениха, и все говорили ритуальные свои пожелания: «Пусть будет широким двор, чтобы на скакуне не обскакать, и так длинна привязь для телят, чтобы на рысаке не объехать. Спереди пусть подол твой дети топчут, а сзади — ягнята и козлята… Пусть из сундуков не выводятся соболя, а мешок из бычьей шкуры пусть будет полон кумысом, пусть арака будет крепкой… Пусть всякий голодный еду у тебя просит, а жаждущий — питье. Пусть лошади будут скакунами. От обиды в лес не бегай, от злости в гору не лезь…»
Долбанма ходила с почтительными поклонами от свекра к свекрови, от родича к родичу, раздавала подарки, произнося при этом положенные слова, но я видел по ее открытому теперь лицу, что ей это все надоело, она устала и ей хочется заплакать. Старухи же, чтобы ее ободрить, разговаривали громким шепотом:
— Глядите, как она все умело да красиво делает! Видно, у хороших людей с детства ко всему приучают!..
Долбанма угостила всех присутствующих чаем, после этого ее отвели в юрту невесты. Тут уже начался настоящий праздник. Пиршество, игры, состязания. Кругом сплошные головы, камню упасть негде, а гости все подъезжают.
Сидят на белых новых кошмах по старшинству: с одной стороны женщины, с другой — мужчины. Пищей обносят тоже по старшинству, каждый кусок распределяется по знатности гостя.
Пиршество продолжалось до поздней ночи, пустели бочки для араки, мешки для кумыса. Здесь же, неподалеку от пирующих, шли состязания в силе и ловкости. Новые и новые борцы сменяли друг друга, пирующие кричали, горяча себя и борцов.
Особенно мне понравился один борец с нашей стороны по имени Чолхан-хоо, работавший на соляной шахте. Он был высок и широк в кости, казалось, что он состоит из сплошных мускулов. Шли соревнования — кто удержит шкуру. Чолхан-хоо тряс своих соперников, словно необъезженный жеребец или разъяренный медведь, — они падали на землю и волочились по ней, повинуясь движениям его рук. Шкура становилась все длинней и тоньше.
Наконец с каждой стороны осталось по одному борцу, и пирующие затаили дыхание, следя за исходом борьбы. Чолхан-хоо сделал неожиданный рывок — противник его бессильно повис на шкуре, превратись в пустую барбу. Чол-хан разъяренно тряс его, пока противник, выпустив шкуру, не отлетел далеко в сторону и не шлепнулся навзничь, издав звук «а». Все дружно заорали, засвистели, шлепая себя по бокам, прыгая на месте. Один из болельщиков подбросил баранью ногу — она упала между борцами, вызвав еще больший восторг присутствующих.
Замерили кусок шкуры, побывавшей в руках борцов. Перед состязанием она равнялась восьми захватам рук — кулак к кулаку, а теперь стала в тринадцать. Мы торжествовали: победил наш борец, отомстив противной стороне за проигрыш с шелком, символом судьбы невесты.
В тот же день проходили испытания иноходцев и скачки, а на следующий должна была состояться борьба семи-восьмилетних мальчиков и скачки на двухгодовалых лошадях.
Пили и ели до поздней ночи. Среди жениховой родни слышны были тихие разговоры: «Поите сватов лучше, чтоб головы им не поднять. Пусть им станет подушкой коровий помет!» А вслух кричали:
— Уважаемые сваты, не стесняйтесь! Принимайте питье, не брезгуйте пищей. Мы сами вас до постелей проводим!
Отказываться от угощения считалось неприличным: поданную чашу обратно не берут. И пить надо до дна. В то же время напиться до потери сознания — позор. За этим должна была следить молодежь, уводить опьяневших в юрты, чтобы не доставлять развлечения и удовольствия противной стороне.
Вечером молодежь собралась в юрте невесты. Начались веселые игры, песни, шутки. Вина тут, правда, не подавалось, по угощения было вдоволь. С первыми лучами солнца молодежь разошлась по юртам.
Эзирек наш уже освоился со своей новой юртой, но вид у него был недоуменный, он часто вопросительно взглядывал на меня, будто пытался понять, что же все-таки происходит. А когда я выходил из юрты, то непременно вставал и он, следовал за мной, длинно-длинно потягиваясь и позевывая.
На следующий день вино лилось еще шире, шума и веселья было больше.
В этот день юрту Долбанмы посетила свекровь. Она тщательно, беря в руки каждую мелочь, пересмотрела приданое, открыла все шкафы и аптара. Под конец из самой верхней аптара достала шкуру хорошо выделанного соболя, молча взяла ее и удалилась. Это тоже было частью свадебного ритуала.
На четвертые сутки гости начали разъезжаться. Распив «чашу прощанья» и объехав три раза вокруг аала, наши тоже отправились домой.
Около Долбанмы теперь остались ее мать, свекровь и соседки, они наперебой изливали на молодую свои нежности. А Долбанма сидела на полу, рядом со своей кроватью, тихо плача, закрыв лицо руками.
Мне велели держать Эзирека, чтобы не убежал за своими, я примостился у порога юрты, держал собаку и глядел на Долбанму. Сзади на подол ее платья положили каменный пестик, а спереди на подоле ее сидела свекровь. Женщины расположились у противоположной стены юрты. Мать сидела возле Долбанмы, прислонившись к кровати, и поглаживала девушку, словно успокаивала корову, которая не давала себя доить.
Одна старуха, подмигнув другим женщинам, сказала:
— Какая у нас спокойная да разумная невестка!.. Так всегда бывает, когда одно естество сходится.
— Мои невестки все такие, словно богом данные! — по­хвасталась свекровь.— Очень я счастливая мать.
— Человек создается с ребенка, а лошадь с жеребенка! — подхватила еще одна разряженная женщина, раскурив свою длинную трубку от уголька. — Наши дети уж так подходят друг другу! Словно нарочно подобраны.
— Она у меня самая младшая, потому такая сердечная и ласковая, — сказала мать Долбанмы, невольно вздохнув. — Умница она у меня. Скоро они попривыкнут и хорошо заживут, тогда я обоих возьму к себе. Да разве я смогу так долго без нее жить? — У матери даже слезы побежали.
Тут тощая старуха-работница всполошилась, принялась разыскивать когержик с аракой, приговаривая:
— Чтобы успокоить сердце, выпьем… Эти наши двое где хочешь проживут, словно ласковые жеребятки…
В течение трех следующих суток я ничего не мог сообразить, не понимал, зачем я здесь оказался на свою же муку, зачем дольше остаюсь. Мать Долбанмы через двое суток уехала домой, а меня никто не прогонял, никто не обращал на меня внимания, и я продолжал бродить вокруг юрты Долбанмы, не спуская с нее ревнивых глаз ни днем, ни ночью. Видно, многие подружки Долбанмы это заметили и обсуждали между собой, кто же я такой. Однажды, во время вечерней дойки коров, я услышал, как они нарочно громко, чтобы и до моих ушей дошло, говорят:
— Вон ее работник вышел! Хоть бы помог нам телят от коров оттаскивать!..
И захохотали.
— Эй, сваток! Что это вы такой невеселый и нас сторонитесь?
У окликнувшей меня девушки были большие глаза, черные, словно переспевшая черемуха, а за пазухой будто две тюбетейки спрятаны.
— Ну-ну, Хорлу, ты не очень-то интересуйся им! Тут у него получше тебя есть! — засмеявшись, предупредила ее другая девушка, а Хорлу от смущения прикрыла глаза ладонями.
— Ой, да чего это вы болтаете? Он же еще совсем маленький!..
Однако, когда другие девушки чем-то отвлеклись, Хорлу шепнула мне:
— Тут в соседнем аале ночью шаман будет шаманить, пойдем?
— Ладно… — ответил я. — Только спрошусь у Долбанмы.
— А зачем? Пусть лучше они с мужем вдвоем останутся.
«Так вот почему эти лисички в зеркальце играют! — подумал я. — Просто они хотят меня увести, чтобы я не мешал мужу Долбанмы. Ну, нет, не выйдет!»
— Без Долбанмы я никуда не пойду, разве что она сама меня прогонит!
И чтобы проучить обманщицу, я погладил ее румяную горячую щеку — Хорлу взвизгнула так, что даже корова, которую она доила, пошла прочь. «Теперь тебе все равно от нее не добиться молока!» — подумал я злорадно и побежал назад к юрте. Милая моя Долбанма стояла одна возле юрты, смотрела на закат и тихо плакала. Печенку мою пронзила жалость.
— Ну что ты все плачешь? — спросил я. — Теперь ведь ничего не изменить!
— Не оставляй меня одну, пока я ночую в этой юрте!— попросила Долбанма. — Ни на шаг от меня не отходи. Я знаю, они хотели увести тебя сегодня…
Каждый вечер парни и девушки приходили в юрту Долбанмы, и, когда наступало время сна, они пытались увести меня с собой, чтобы я не мешал молодым. Но я ложился заранее у порога и спал «словно мертвый», слушая, как новобрачный ведет со своей женой после ухода гостей крупные разговоры. Теперь он даже угрожал Долбанме побоями, но так ничего от нее и не добился.
Этой ночью повторилось то же самое. Долбанма вдруг вскочила и стала отвечать своему нареченному совсем спокойным тоном:
— Не может у нас быть общей судьбы. Лучше просватайте себе человека по сердцу, чем мучиться со мной всю жизнь!
Муж сидел разъяренный, с затуманившимися глазами, тяжело дышал, словно переплыл три реки и перемахнул три перевала без передышки.
— Раз ты такой человек, почему раньше своим родным не сказала? Зачем сюда приехала?
— А разве вы не помните наш разговор перед утесом, когда вы меня остановили?
— Дурак я был, другой бы тебя из рук не выпустил!
— Ничего, я бы вас успокоила…
Долбанма вынула из-под подушки нож с прозрачной, как янтарь, рукояткой и длинным, в две четверти, лезвием. Она поворачивала его и так и эдак, будто любовалась игрой света на металле.
А молодой муж злобно сказал:
— Ты меня не пугай!
Но отодвинулся от Долбанмы.
— Это вы хотите меня запугать, — отвечала Долбанма. — Я хватаюсь за гриву последней надежды. Вы мужчина, вы старше меня. Пойдите к своим родным и скажите, что вам не хочется жить со мной. А подарки пока все целы, даже масть их не изменилась. Нужно просто разменяться обратно…
— Нет! Этого не будет!
— Это мое последнее человеческое слово к вам. Теперь мы на всю жизнь враги. И не приближайтесь ко мне, вон живой человек лежит, — закончила свою речь Долбанма, указав на меня.
После этого разговора муж Долбанмы в юрту к ней больше не заходил, даже в аале стал редким гостем: пьянствовал где-то в дальних аалах у родни, а про Долбанму говорил всем, что она глупенькая и ему на нее смотреть противно. Мы с Долбапмой радовались, а родственники мужа жалели бедную невестку.
В конце концов у меня здесь появились неплохие товарищи, я пас с ними лошадей, а ночами ездил в соседний аал на камланье шаманов — там обычно собиралась молодежь. Однажды вечером несколько девушек нашего аала пошли в лес за хворостом. С ними отправились и мы с Долбанмой. Тут впервые Долбанма запела. Я радовался, слушая ее, и горевал одновременно — уж очень грустные выбирали девушки песни.
Когда кончили петь и утерли слезы, одна из девушек вдруг сказала:
— А что ты боишься? Раздуй кузнечным мехом свой халат на лихом коне — да домой, к маме!
Эта мысль запала в голову Долбанме, и я, конечно, стал помогать ей. Без особого труда я сговорился с одним пареньком. Он согласился поймать в степи наших лошадей и отвести их незаметно в лес. Я же тайком притащил туда седла.
В этот вечер Долбанме долго пришлось развлекать гостей, пока наконец они, заметив, что хозяйку клонит ко сну, не ушли. Долбанма быстро уложила все вещи в переметные сумы, и мы отправились.
Когда мы вошли наконец в лес, то совсем задохнулись от волнения, хотя нас никто еще не хватился, да и не мог хватиться до завтра. Я перекинул сумы за седло, крепко привязал их, и мы тронулись. Лошадь Долбанмы я держал за недоуздок, боясь, как бы нам не потерять друг друга в лесной чаще и темноте.
Миновав лес, мы пустили лошадей на полную рысь. Те, видно тоже почуяв, что мы тайно скрываемся и спешим домой, бежали дружно, без понуканья, ступали легко, словно ситом сеяли. Было тихо, только бусы да разные украшенья Долбанмы приглушенно перешептывались между собой да еще наши стремена, касаясь друг друга, тоненько звенели. Иногда какая-нибудь одинокая звездочка, отбившись от других, стремительно летела вниз, и мы дружно взглядывали на небо. Чем дальше мы отъезжали от аала, тем больше успокаивались сами и лошадям давали роздых, пуская их то рысью, то шагом. На душе у меня становилось все легче и радостней, будто, едва мы доедем до родного аала Долбанмы, все ее страданья кончатся, и она снова станет не невестой, а просто девчонкой, подружкой, участницей наших общих игр. А то, что осталось позади, забудется, погаснет, как лесной пал, растает, как дурной сон.
Я ехал и пел: «Она родилась в чужой юрте, у незнакомых мне людей, почему же теперь она стала для меня моей душой и сердцем?..»