Часть первая. Как страшна эта доля…

Шораан не видел света с самого раннего детства. Большое горе помешало ему любоваться яркими красками цветов, волнующих душу, мерцанием звезд, голубизною неба.
Но из чрева матери ребенок вышел не слепым, как щенок. Если бы это было так, он был бы врожденным незрячим. А Шораан родился совершенно нормальным мальчиком.
Мать Чакыймаа все помнит. Ее маленький сынишка был кудрявым, с небольшим аккуратным носиком, а из-под длинных ресниц блестели черные, словно спелая черемуха в росе, глаза. Как же случилось, что эти глазки стали белыми, словно ледышки? Когда погас живой огонек в этих веселых глазах, вызывающих волну радости в материнском сердце?
Пришла корь. При слухе об этой болезни даже взрослые испуганно затихали. Корь – самое настоящее бедствие. У заразившихся – высокая температура, воспаленные глаза, при плохом течении болезни на теле — редкая красная сыпь. При благоприятном высыпания должны быть обильными. Чем их больше, тем лучше. Корь вызывает тяжелые осложнения. В народе говорят, что тяжело больному корью может помочь только козья кровь. Еще лучше снижает температуру кровь архара — дикого горного козла.
Шораану не хватало воздуха, грудь и горло что-то спирало, вызывая страшное удушье. Сыпи не было. Не хотела выходить наружу болезнь. И вот уже вместо крика из горла малыша начинает вырываться жалкое шипение, похожее на звук, когда палят шкуру.
Чакыймаа поднесла сына к груди, и от его тельца пыхнуло жаром.
— Господи, какой ужас, наш мальчик просто горит! Что делать?!
— Проклятая корь. Почему она не отпускает его? Может, сходить в верхние аалы, попросить крови архара? — спросил муж. — Старики говорят, лучше лекарства нет.
— Конечно, иди. Пусть овцы сами пасутся. Какая тут может быть работа? Ребенка надо спасать! — тревожно вскрикнула мать.
Из верхних аалов Багыр вернулся с пустыми руками. Хорошее лекарство нарасхват во время эпидемии. Там, наверху, многие ребятишки уже переболели корью и, забыв о недавних страданиях, весело катались с горы, вызывая раскатистое эхо в скалах. А жители тех мест говорили, что в низовьях реки корь протекает тяжко. Сердце Багыра охватил страх.
— Придется зарезать серого козла, — сказала Чакыймаа притихшему мужу. — По весне и мясо нужно.
…Она помыла соску, из которой раньше кормили козленка, налила туда крови козла и поднесла ее ко рту сына. Но мальчик отказывался сосать, будто понимал, что это не молоко, и стал плакать еще отчаяннее. Тогда начали вливать ему в рот теплую кровь из ложечки.
Под вечер на теле ребенка красной сыпи стало больше. Температура немного упала. На другой день стало свободнее дыхание, легкие как будто освободились от сжимавшего их свинца и с хрипом раздвигали грудь малыша. Кажется, болезнь начала отступать. Молодая, неопытная мать решила, что коварная болезнь побеждена, и перестала поить ребенка кровью.
Говорят, что корь особенно тяжела в начале и в конце эпидемии. Некоторые люди, чтобы их дети легче переболели, нарочно приводят их в юрты, где корью уже болеют. Конечно, теперь врачи все это объясняют научно: самодельная, мол, прививка, вакцинация. А тогда кто что знал?
Но в народе говорят: «Дружные сороки и верблюда одолеют». Так и люди считали: нужно, разделив между собой болезнь, ослабить ее, а потом и вовсе свести на нет. Но одинокая юрта Багыра стояла на отшибе от аалов, и корь посетила ее последней.
Любой недолеченный недуг позже скажется. Уже спустя годы Багыр припоминал опасения старика Сандака. Какими пророческими они оказались! Что и говорить, не нами придумано — надо было ребенка кутать до появления самой густой сыпи, надо было поить и поить кровью козла. Может быть, и с глазами ничего плохого бы не случилось.
…Мальчик кричал, пытаясь растереть ручонками гноящиеся глаза. Сельская фельдшерица сказала:
— Это очень опасно. Зрачки покрываются бельмом. Заложу лекарство, чтобы уменьшить зуд, а вы срочно везите ребенка в Кызыл, к окулисту.
После порошков зуд уменьшился, и Шораан наконец заснул. Заснула вместе с сыном и измученная мать.
В те времена не было ни машин, ни какой другой техники. В дальнюю дорогу до Кызыла лучше запрячь верблюда — очень выносливое и морозостойкое животное. Багыр с вечера поехал на коне в соседние аалы, в местечко Шанчыг. К утру он привел белого верблюда, которого попросил на время.
Зная холодный прибрежный ветер Улуг-Хема, он укутал жену с ребенком в теплый тулуп и пустил белого верблюда иноходью. По затвердевшим, похожим на сопки сугробам сани скользили совсем легко, невесомо, и только иногда скрип полозьев на повороте напоминал Багыру о том, что он везет самый дорогой на свете груз. Ночуя в ямских юртах, за несколько суток приехали они в Кызыл — на верблюде, похожем от инея на стог сена и издававшем резкие крики.
Мальчика принесли в кабинет окулиста — высокого светловолосого человека, который только головой покачал, осмотрев глаза мальчика через аппарат, похожий на подзорную трубу, установленный на столе. Потом, взяв яркие красные и синие игрушки, подержал их перед глазами Шораана, проверяя реакцию на цвет. Наконец, нашел маленький молоточек и быстро начал то подносить его к глазам мальчика, то отводить в сторону.
— Не видит, — и доктор снова покачал русой головой.
— Как не видит? О боже! Вылечите его, эмчи[1]! — и Чакыймаа, молитвенно сомкнув руки, заплакала.
— Я понимаю, тяжело. Но плакать не надо. Прошу вас, будьте стойкими. Вот это лекарство нужно закапывать в глаза. Через месяц привезите мальчика. Глаза должны перестать болеть и чесаться.
— Все равно ослеп… Маленький мой! Неужели так и не увидит белого света?
— Ну, ладно, жена, люди в очереди ждут. Такие же, как мы, приехали издалека, с таким же горем. Пошли, — сказал жене Багыр.
Подавленные страшным известием о слепоте сына, сжимавшем душу и сердце, родители вышли от врача. Для любой матери, любого отца такой удар – неуёмное горе на всю жизнь. Но что делать, рассудили родители – не надо пустых надежд, лучше смотреть в лицо судьбе: может быть, и сможем мы преодолеть скалистые вершины беды.
Чакыймаа, вернувшись домой, всю ночь не спала. Всё смотрела на звезды через дымоход юрты. На бесшовном шелку — россыпь бус! А моему сыну никогда этого не увидеть. О бог Долаан, о звезда Шолбан! Кто мог отнять у него зрение? Не проклятие ли это, вызванное злыми помыслами врагов — за то, что стала председателем женсовета? Но ведь не сделала я ничего плохого. Нечистая сила, не мучь моего малыша – лучше мое зрение возьми! Я уже повидала белый свет… А этот ребенок ничего не увидит — ни звезд, ни гор, ни зеленой рощи, ни птиц, ни маленьких ягнят и жеребят! За что его так покарала судьба? А-а! Халак! Как страшна доля слепого…
Неразрешимые вопросы сводили с ума молодую мать — а малыш все рос да рос, уже показывая характер, — и характер очень упорный.
— Горе можно убить только радостью. В молоке сталь не закалишь. Раскаленная сталь закаляется только в ледяной воде. Все случается так, как хочет судьба. Ты — женщина, и природа дала тебе счастье материнства. Нужно родить еще и еще, чтобы у Шораана были братья и сестры, которые смогут за руку вести его по жизни. Муж у тебя хороший, работящий. И горе вы должны перебороть сообща!
Мать Чакыймы, дав дочери такой наказ, в тот же год умерла.
А на следующий год, когда Шораану исполнилось три, Чакыймаа родила девочку. Лицо молодой женщины, суровое от горя и не по годам повзрослевшее, вновь, как прежде, стало юным, радостно расцвело яркой красотой. Багыр, заметив это, от счастья превратился в самого послушного, расторопного и хлопотливого мужа.
Красивые, зрячие глаза Олчанмы излучали любовь, и в семье ежедневно будто расцветал счастливый цветок. Даже плач ее был громким, раскатистым, — как будто хотел отогнать темноту от слепого брата. Время от времени она особенно звонко вскрикивала, словно давая всем знать: «Что вы так боитесь темноты, вот я засияю и рассею мрак!» Потом девочка успокаивалась и гулила, глядя на звезды через дымоход юрты.
Только вспомнит материнское сердце о своем неизбывном горе, как отвлечет мысли Чакыймы плач дочери. Так и остался в памяти крик Олчан как счастливый и радостный звоночек. От дуновения новой жизни не осталось времени для тоски.
Шораан долго не ходил. Почти до трех лет он только ползал. Но звонкое пение птиц, весеннее тепло, радостное блеяние играющих козлят все же привлекали внимание мальчика. Однажды утром он сумел освободиться от веревки, придерживающей его за пояс, и переступил порог юрты. Мать, доившая овцу, увидев его, радостно изумилась: «О-ой, эчен, бедный мой несмышленыш первый раз сам вышел из юрты. Ну-ка, посмотрю, что дальше?»
Теплые солнечные лучи и нежный ветерок коснулись лба, и малыш поднял глаза к небу. Видимо, нежная кожа ощутила прикосновение солнца. Ища эту неведомую могущественную силу, Шораан поднял вверх руки, словно хотел поймать и удержать солнечные лучи.
С прекращением звука льющегося струйками в ведро молока – «саар-саар» – он повернулся в сторону матери. А когда волосы закрыли лоб, откинул их рукой назад. Услышав тонкоголосое пение синицы, сидевшей на углу кошары, с изумлением поднялся, держась за изгородь:
— Мама, вот как-а-ак!
— Сыночек, топай сюда! Бееп-бееп, оха-ай!
И Шораан, придерживаясь за изгородь, смеясь и пошатываясь, пошел навстречу матери.
Глаза Чакыймы заблестели от слез радости. Ей показалось, что сын вдруг прозрел. От этой мысли бедная женщина на миг остолбенела и отпустила вымя овцы.
— Сынок! — и Чакыймаа заплакала. Она вскочила, пролив молоко из ведра, подбежала к Шораану и крепко его обняла.
— Отец! Наш сын видит!
Схватила мальчика на руки и побежала к мужу, кормившему из соски козлят.
— Отец, сын увидел меня и сам пришел ко мне!
Кровь в жилах Багыра заиграла, словно на него плеснули теплый целебный аржаан. Но он, сдержанный, лишь поцеловал голову жены.
— Как хорошо! Уваа!
Молодая мать в единое мгновенье очень многое прочитала в глазах мужа, тоже наполненных слезами: «Как терзалась ты мыслями о своём несчастье: родила единственного сына и не уберегла. Как горевала, сарым[2]. Видишь, болезнь уходит, закончились муки!»
Он тихо нагнулся, поклонился близким горам, коснулся рукой подбородка и лба и сказал:
— Смотри, заснул Шораан, даже ресницы вздрагивают. Наверное, улыбается во сне. Дай-ка, отнесу его в постель.