Полный туес молока

«Бабушка твоя заболела. Приехать просит».
Земляк, салдамский житель, передал мне эти слова. Значит, жива бабушка: кто умер, тот приехать не просит. Снег повалил, и на душе у меня темно.
Схожу к бригадиру Лисьей Шапке, попрошу отпустить на денёк-другой. Нельзя идти: ночь, снегу столько нападало, дверь не открывается. Утром отпрошусь.
— Ба-а-бушка? — врастяжку, будто изумляясь, говорит мой бригадир. — Заболела? А справка где от врача? Не слышал разве: сам болеешь — бюллетень неси, родные — справку с печатью. Нет справки — как тебе верить? Может, просто соскучилась по тебе бабушка или ты по ней? Давно ли работать начал и уже домой просишься! Ты подумай, уедешь — кто сучья собирать будет? Нет, не могу отпустить. Собирайся скорей, опоздаешь на работу, сейчас машина уйдёт! — Больше ничего не дождался я от Лисьей Шапки.
Грузовик стоял у магазина. Три рубля посулил я шофёру — и стал беглецом. Ночью, как и подобает беглому, приехал в Салдам. К дому подхожу — тишина, и Калдарак меня не встречает. С чего бы это? Прокашлялся нарочно — ни звука в ответ. Странно и страшно.
На медвежьей шкуре лежала бабушка. И шуба на ней, и идыки из оленьих ног. Холодно в избушке.
Подбросил я в печку дров, заиграл огонёк, затрещали поленья, разлетелись искры — стало в доме светло. Подняла голову бабушка. Не спала, значит, и не забылась, и шум на улице слышала, как подъехала машина, да встать не могла. Как изменилось её лицо! Опухло, почернело, под глазами — мешки. Каждую зиму, как наступят, бывало, холода, ноги у бабушки отекали. Но чтоб лицо — не припомню.
— Жду тебя, жду, — через силу, с упрёком, выговорила она. — Умела бы писать, письмо послала бы. Через людей передавала. Что ж не приехал сразу?
— Бригадир не пустил.
— Вот оно что! Как же ты приехал? Неужто убежал? Будет тебя искать твой начальник — ой, попадёт нам! — Испугалась бабушка и оживилась в испуге.
— Мне же нет восемнадцати. Меня от тяжёлой работы освободили, — соврал я, в первый и последний раз в жизни соврал, лишь бы бабушку успокоить.
Долго говорить некогда — надо по хозяйству управляться. Пошёл в стайку-хлевушек возле дома. Узнала меня Дагыр-Мыйыс, поднялась шумно. Телёнок тут же привязан. Видно, бабушка, как поняла, что не сможет доить корову опухшими пальцами, привязала его рядышком, и Дагыр-Мыйыс молоком своим телёнка поила. И то сказать, кто бы помог моей бабушке? Меня не было, деда уже не будет, Шиней-помощница в далёкие края ещё прежде уехала. Бывало, додаивал я прежде остатки молока. Вот и пригодилось теперь. Полный берестяной туес надоил и в избу принёс.
— Чайку посылал ты мне. Немного ещё осталось, — сказала бабушка. — Возьми его, растолки, кореньев шенне, марьиных кореньев сухих добавь да свари с молоком, кормилец мой малый.
Ещё оставалось немного дров, которых запас я до холодов. Зато не осталось нисколько льда.
Снегу натопим, будет вода. Горный, таёжный пион шенне, ты помоги мне, соком целебным чай напитай, бабушке бедной силу отдай. Вот забелю я чай молоком, вот зачерпну его черпаком, бабушкиным приданым, в новую юрту данным. Пей, моя бабушка, поправляйся.
С трудом подняли чашку опухшие пальцы. Глоток, другой — и заструился пот по бабушкиной щеке.
— Ты приехал, вот я и выздоровела! — сказала мне она.
На раннем, птичьем рассвете проснулся я. Огонь разжёг. Запела, загудела хоомеем — горловым тувинским пением труба. Проснулась бабушка. Отёка на лице — как не бывало. Ноги ещё слабы, ходить не могут, и отёк на коленях не спал. Однако смотрит бодро, радуется мне. Подоил я Дагыр-Мыйыс, по­гнал пастись — не идёт. Отойдёт и встанет, на стайку поглядывает. Гоню со двора — она во двор. Где же Калдарак? Был бы он здесь — не дал бы коро­ве упрямиться.
Почистил я в стайке, пошёл домой. Заячью шкурку взялся выделывать ба­бушке на чулки. Слышу: кто-то скребётся в дверь. Открыл — Калдарак! Добычу — колонка — в зубах принёс, мне отдал. Видать, всю ночь сторожил, пока не добыл зверя. Отдал — и ну тыкаться, мне в руки носом, махать хвостом.
— Дитятко моё приехало, и Калдарак вернулся, чего мне теперь бояться? — приободрилась бабушка.