Бокту-Кириш и Бора-Шээлей

 
Шыянам. Давным-давно это было, над плечами хорошего времени, над головой плохого времени.
На берегу Элдиг-Кара-Хема[1] жил старый Экендей-мерген вместе с женой Сулаадай. Старик Экендей с малых лет охотился на всякого зверя, пас свой тучный скот. За аалом[2] его высились две горы — Энгиргей[3] и Кангыргай[4].
Каждый год в середине лета совершались моления в честь этих гор: перед скалой на широком черном камне разводили огромный огонь и жгли в нем ветки можжевельника и вереска, горькую полынь и другие пахучие травы. И тогда прилетали две птицы — Пестрый Орел и Пестрая Орлица. Это были добрые Сайын-Улааты[5] — хозяева гор Энгиргей и Кангыргай.
У старика и старухи было двое детей: сын и маленькая дочка. Сына звали Бокту[6], а девочку — Бора[7]. Дети играли с самого утра до красного заката солнца. Поздним вечером приходили они, усталые от забав, домой, ели и ложились спать. Игра да сон — только они и знали.
«Что они там делают с утра до вечера?» — подумал как-то старый отец и пошел проведать детей.
Позади аала в лесу перед белой крутой скалой брат с сестрой сделали игрушечные юрты, украшенные полосками коры, а рядом с ними понаставили продолговатых камешков: одни маленькие, другие побольше — это были пастухи и овцы[8]. Играют дети и переговариваются между собой: «Это моя юрта», «Это мой скот».
С радостью глядел на них старик, а когда вечером вернулся домой, рассказал перед сном обо всем жене.
— Хорошие у нас дети. А сын-то, мой единственный, какой молодец! — сказал он жене и добавил:
— В молодости своей было у меня доброе походное снаряжение. Я его держал в глубокой темной пещере на теневой стороне Энгиргей-горы. Вот оно и дождалось нового хозяина.
— Верно ты говоришь, старый. И у меня для дочери единственной кое-что припасено. Одежда, в которую я наряжалась молодая, ножницы, иголки и ножички для выделки кож и многое другое хранится в золотом сундуке. Он спрятан в пещере на солнечной стороне Кангыргай-горы. Когда-нибудь дочь моя нарядится в мой шелковый халат-тон, наденет на палец наперсток, будет шить моей иглой, — поделилась и Сулаадай заветными думами.
А девочка не спала, услышала разговор отца с матерью, подумала «расскажу утром брату». Но уснула и утром забыла об этом.
Однажды брат с сестрой долго-долго играли, а когда пришли в аал, то увидели: нет даже ворона каркнуть «куйт» — нечем было ему поживиться, нет даже сороки застрекотать «сайт» — не осталось для нее добычи. Все разграблено, только серый песок кругом да камни.
Сели брат с сестрой на том месте, где была их юрта, и никогда не горевавшие — загоревали, никогда не грустившие — загрустили. Долго так просидели. Проголодались, задрожали от холода. Порылись в золе и нашли чуть тлеющий уголек, раздули небольшой огонь и, греясь около него, провели ночь. Рано утром стали они бродить по стойбищу в поисках еды, собирали старые кости, разогревали их на огне и ели вытекавший жир. Собирая щепки, нашли старый топор, которым мать колола дрова. Потом нашли в золе черный котел, старый ковш и стали варить кости, есть горячий суп — этим и кормились.
Однажды Бора говорит брату:
— Совсем нечего есть, сколько будем ходить но пустому стойбищу? Поищем-ка ягод и орехов. Да и гусиную лапку, саранку, кандык можно есть.
— Верно, сестричка, — согласился брат. И пошли они в лес собирать ягоды да травы съедобные. Из марьиных кореньев варили чай.
Мальчик научился охотиться на сусликов и сурков. Как-то раз пошел он в загон для лошадей поискать конского волоса, чтобы сделать силки на сусликов, и увидел там саврасого жеребенка.
Жеребеночек еле ходил внутри загона, чуть не падал. Увидел мальчика, зафыркал и, качаясь из стороны в сторону, подошел к нему, ткнулся мордой в колени.
— Вот бедненький! Как и мы, остался без матери. Ну, теперь с нами вместе будешь, — с жалостью в голосе сказал Бокту и обхватил жеребенка нежно за шею. Закрыл его в загоне, а сам пошел на старый выгон, где раньше паслись кони, насобирал там конского волоса и сплел из него веревку. Потом вернулся к жеребенку, надел на него недоуздком веревку и тихонько повел к себе в стойбище.
Брат с сестрой нарвали зеленой травы, сварили из марьиных кореньев чаю, стали поить жеребенка и кормить его из рук, приговаривая: «И сами-то мы маленькие, и еда то у нас одинаковая».
Они вычистили жеребенка, расчесали ему гриву и никогда больше не расставались с ним. Куда бы ни пошли, куда бы ни побежали — жеребенок за ними.
Поправился жеребенок, стал красивым, грива выросла большая, хвост стелется по земле. Бегает вокруг ребят, резвится.
И мальчик стал стройным и сильным юношей. Охотился на зверей на крутых склонах тайги, ловил рыбу в быстрых речках, сделал шалаш из крепкого леса. Но одежда у них с сестрой износилась, вся рваная стала.
Сидят они в шалаше, греются у костра, разговаривают.
— Я ведь совсем забыла, брат мой. Давно надо бы сказать тебе, но только сейчас вспомнила,— говорит Бора.
— Ну, так скажи, что ты вспомнила, — ответил брат.
И сестра поведала ему:
— Ты помнишь тот день, когда враги захватили аал? Наш храбрый отец был в нем единственным мужчиной. Грабители увезли с собой все, угнали скот. А перед этим, поздним вечером, когда ты уже спал, я слышала, как отец с матерью говорили, что для нас с тобой у них кое-что есть. В темной пещере, на лесистом склоне Энгиргей-горы, отец спрятал обувь, одежду и вооружение храброго воина. Не сходишь ли ты посмотреть?
— Хорошо, что ты вспомнила, сестричка. Может быть, и правда это — пойдем, поглядим, — сказал Бокту.
И верно, на лесистом склоне Энгиргей-горы нашли они вход в пещеру.
Вошел парень в ту пещеру и видит: большой черный сундук стоит. Открыл, а в сундуке — черные переметные сумы. В них есть все, что нужно доброму молодцу — и одежда, и обувь. В одной стороне пещеры — седло и узда, в другой стороне — вооружение: тугой черный лук с острыми стрелами. Перенес он все это к месту, где ждала его сестра.
Обул черные кожаные идыки[9], надел шапку черного соболя, халат черного шелка, застегнул все тридцать пуговиц, опоясался черным шелковым поясом с булатным ножом на нем.
Глядит на него сестра и диву дается: стал ее брат таким богатырем, что ростом своим он с вершиной Энгиргей-горы сравнялся, на черные облака в небе опирается.
— Поймай теперь нашего, саврасого жеребеночка,— сказала ему сестра.
— Как бы не сломались его спина и шея, — подумал парень и схватил жеребенка за гриву. Жеребенок повалил его и умчался стрелой.
— Ишь ты, какой бедовый, — обрадовался парень. Отвязал на левой стороне огромного, как перевал, седла шестидесятисаженный желтый аркан, подкрался к жеребенку и притаился за большим камнем.
— Если этот аркан трижды не обернется вокруг шеи жеребенка, пусть порвется на три части и улетит на небо, — прошептал он заклинание и бросил аркан. Три раза обвился аркан вокруг шеи жеребенка. Тот рванулся и протащил парня по земле столько, сколько может проскакать конь-двухлеток. Глубоко распахал своими ногами черную землю Бокту. Устал копь, остановился.
Парень набросил на него недоуздок и подумал: «Добрый конь будет у меня». Надел серебряную уздечку, и жеребенок превратился в однолетнего конька; накинул потник, большой, как степь, и стал тот двухлетним конем; надел седло, огромное, как перевал, и жеребенок превратился в сильного трехлетнего коня. Натянул тридцать три нагрудных ремня, тридцать три подпруги, тридцать три подхвостных ремня, и стал он взрослым саврасым конем, ушами раздвигал на небе белые и черные облака.
Парень надел на себя тугой черный лук, колчан со стрелами к поясу подвесил и только собрался сесть верхом, как конь заговорил:
— Э-эй, постой, на меня еще никогда не надевали седло, на боках моих не затягивали подпруги, они будут меня щекотать и я буду лягаться, вставать на дыбы. Как бы не скинул я тебя с седла. Но лучше ли тебе оставить здесь оружие?
— А ведь это верно, — согласился Бокту, снял с себя оружие, заткнул за пояс полы халата и сел верхом на коня.
Конь спросил его:
— Крепко ли сел ты?
— Да, крепко!
— Хорошо ли держишься за луки седла?
— Да, хорошо!
Конь поскакал, да так быстро, что у парня из глаз искры посыпались. Носил его саврасый по всему белому свету. Он превратил гористые места в равнины, равнины в горы. Пыль земная поднялась на небо, звезды небесные посыпались на землю. Долго ли, нет ли скакал конь, только можно было узнать зиму по инею, лето по росе. Измучился парень и крикнул:
— Хочешь убить меня — скорее убей, не хочешь — остановись!
И ответил ему конь:
— Что это ты бережешь меня? Ударь меня по боку так, чтобы кости мои заблестели — это же не отца твоего бок. Разорви мой рот до ушей — это же не матери твоей рот!
— Верно ты говоришь! — Парень поднял свой короткий золотой бич, закрывая им свет солнца и луны, ударил коня так, что кости на боку заблестели, натянул поводья так, что разорвал удилами рот его до самых ушей.
Конь остановился:
— Да, ты можешь быть моим хозяином.
Сошел Бокту с коня. Руки и ноги ныли от боли, словно кожа на руках его оторвалась от плеч и обмоталась ниже локтей, на ногах — ниже колен. Кое-как набрал Бокту целебных трав, приложил их к ранам — своим и коня. И закрылись раны, приросла кожа к мясу, мясо к костям. Тогда надел он на себя тугой черный лук, повесил на пояс огромную черную быструю стрелу, сел верхом на коня и отправился в аал к сестре своей.
Бора, потеряв из виду брата, вернулась в свой бедный чум и все плакала, плакала, не осушая глаз. Вдруг она услышала конский топот. Вышла из своего плохонького чума и увидела: приехал брат ее. Побежала она ему навстречу, взяла за руки и, радостная и приветливая, ввела в чум.
Сидят брат с сестрой у костра, пьют крепкий чай и беседуют:
— Сильный, статный у нас конь, хороший у нас конь. Теперь, сестричка, нам легче будет жить, — говорит Бокту. Любуется конем и Бора: не она ли его выкормила, не она ли его выходила из маленького жеребеночка!
Потом пошли они на солнечную сторону Кангыргай-горы и нашли там перед красным утесом Кызыл-Чалым[10] вход в глубокую темную пещеру. Вошли в нее — и прямо перед собой увидели украшенный золотым узором сундук, о котором говорила мать. В сундуке том было все для сестры. В чуме Бора надела на себя нарядный тон и идыки, прикрепила украшения и то на брата поглядит, то отвернется.
Любуется брат сестрой, по нарадуется: такая она красавица.
— Брат мой, — сказала тут Бора, — вот о чем я все время думаю: нужно тебе имя, достойное доброго молодца, нужно имя и коню, достойное хозяина.
— Я не знаю, как лучше назвать нашего коня, — сказал Бокту. И предложил:
—Назови ты его сама.
— Пожалуй, так будет лучше, — согласилась Бора. Задумалась она, с нежностью вспомнила отца с матерью: какое выбрать имя, чтобы нм пришлось по сердцу, будь они живы?..
— Слушай, брат мой, коня назовем Аян-Кула[11]. И геройское имя твое будет Бокту-Кириш, имеющий коня Аян-Кула.
— Хорошее имя, сестра! Пусть и твое девичье имя теперь будет Бора-Шээлей!
На другой день Бокту-Кириш взял лук со стрелами, сел на коня и поехал охотиться в горы Энгиргей и Кангыргай.
Славный Бокту-Кириш с криком «айт» убил и собрал в кучу пятьдесят пышнорогих черных маралов на лесистой стороне горы, с криком «эйт» убил и собрал в кучу пятьдесят пышнорогих черных маралов на солнечной стороне горы и погрузил их на своего коня. Ни хвоста, ни ушей Аян-Кула не было видно: так богата добыча.
Хорошо стали жить брат и сестра. Бокту-Кириш каждый раз привозил с охоты много всяких зверей. Мяса и сала запасли с гору. Из костей маралов Бокту-Кириш построил девятирядный дом для сестры и девятирядный дом для себя. Бора-Шээлей научилась искусно шить из звериных шкур идыки и одежду.
Как-то утром встал Бокту-Кирпш и собрался ехать на охоту. Прибежала к нему Бора-Шээлей:
— Сегодня ночью, брат мой, я видела очень плохой сон. Тебе нельзя сегодня выходить из дому.
— Что же, придется послушаться своей единственной сестры, — ответил Бокту-Кириш и весь день просидел дома.
На другой день, рано утром, опять к нему пришла сестра:
— Сегодня ночью опять видела я, брат мой, нехороший сон. Не выходи из дому.
И снова Бокту-Кприш просидел весь день дома. На третий день, утром, опять пришла сестра и сказала ему:
— Умоляю тебя, брат мой, вовсе не выходи из дому. Я сегодня видела сон хуже вчерашнего.
— Как же я могу, сестра, каждый день сидеть дома? Мы ведь с тобой на земле живем, нам каждый день надо добывать себе еду, — ответил брат. — Какой еще ты сон видела?
— Видела я во сне, что погнался ты за зверем, упал с лошади, сломал себе шею и умер.
— Да, это очень плохой сон, — согласился Бокту-Кириш, — придется мне опять целый день сидеть в аале.
Привязал он коня к коновязи, открыл дверь и третий день протомился — то грустные протяжные песни поёт, то насвистывает, то горловую песню затянет.
Под вечер вышел Бокту-Кириш на невысокий холм рядом с аалом, ходит по нему взад-вперед и вдруг слышит: эхом разнесся от крутого утеса какой-то страшный шум. Никогда раньше не боялся, а тут испугался, сердце дрогнуло от страха.
«Что там, что за шум?» — подумал Бокту-Кириш. Совсем забыл он наказ сестры, подбежал к коню, сделал из веревки недоуздок, сел без седла на коня, подъехал к скале и увидел: у подножия ее два горных козла бодаются.
— Вот проклятые, человека испугали! — рассердился Бокту-Кириш, соскочил с коня, нашел большой камень и бросил в козлов. Те пятились-пятились, сцепившись рогами, а когда камень упал рядом с ними, бросились бежать. Тогда Бокту-Кириш снова схватил камень и вскочил па коня.
— Если не догонит вас Аян-Кула, то пусть он вывихнет себе ноги, если не убьет вас Бокту-Кириш, пусть он сломает себе шею! — крикнул богатырь и помчался в погоню.
Вот-вот Аян-Кула догонит зверей, вот-вот Бокту-Кириш поймает их, но вдруг длинная веревка от недоуздка, которая тащилась за конем, зацепилась за огромный камень, натянулась туго — и конь стал, опустив низко голову, а Бокту-Кириш стрелой слетел с коня, сломал себе шею и умер.
Аян-Кула потоптался на месте, выдернул веревку, жалобно заржал и рысью помчался в аал.
Прислушалась Бора-Шээлей: на ржание Аян-Кулы похоже было. Чуть сердце у нее не разорвалось. Торопливо выбежала из чума, видит — Аян-Кула бежит домой. Тащится по земле длинная веревка от недоуздка: Обезумела от горя Бора-Шээлей, побежала навстречу скакуну, упала перед ним на колени:
— Как же ты разлучился со своим добрым хозяином, зачем ты убежал от него, конь мой? Где мой единственный брат?
— Есть ли где-нибудь еще такой несчастный, как я? — И рассказал конь все, как было.
Долго рыдали вдвоем Бора-Шээлей и Аян-Кула. Но и слезам бывает конец. Конь сказал ей:
— Садись на меня верхом.
Бора-Шээлей ответила:
— Как же я осмелюсь поехать на единственном коне моего старшего брата? Разве могу я просунуть ноги в его стремена, сесть в его седло? — и робко подошла к коню.
Аян-Кула лег, схватил Бора-Шээлей за одежду, ловко посадил ее себе на спину и стрелой кинулся вперед.
Посреди необозримой глазом желтой степи горой лежало мертвое тело Бокту-Кириша. Бора-Шээлей сошла с коня, потрясла Бокту-Кириша, но в нем совсем не было жизни. Положила она голову брата себе на колени и долго- долго рыдала над ним. Хотела она увезти с собой Бокту-Кириша, но не смогла поднять его. Лег тогда конь на землю, и она закатила на него тело брата, а сама села позади. Привезла Бокту-Кириша к большой скале Чалым-Хая[12], между гор Энгиргей и Кангыргай, сняла его с копя и положила возле скалы.
— Чалым-Хая, раскройся —
Схороню я своего брата.
Скала моя, раскройся —
Схороню единственного брата,—
плакала она, сидя возле скалы.
С грохотом раскрылась скала. Отрезала Бора-Шээлей толстую косу и усы брата и положила их в ларец.
Когда в утренней тишине наступили предрассветные сумерки, к скале прилетел Пестрый Орел и сказал девушке:
— Найди целебные травы, приготовь из них волшебное снадобье, которое летом жарким не портится, зимой студеной не замерзает, и на мажь им тело своего брата: он будет лежать, как живой. — Потом сделал над девушкой три круга и улетел.
Вслед за Орлом прилетела Пестрая Орлица:
— В южной стороне живут Хюн-хан[13], Ай-хан[14] и Дээр-хан[15]. Ты привези трех дочерей этих ханов, и они вернут жизнь Бокту-Киришу. Над аалом пролетят три белых лебедя — это будут ханские дочери, — сказала Орлица девушке, сделала над нею три круга и тоже улетела.
Бора-Шээлей приготовила волшебное снадобье и натерла им тело брата, в скале выровняла место, расстелила звериные шкуры и уложила на них Бокту-Кириша. В головах ему поставила вечный светильник, а в ногах возложила вечные курения.
Чалым-Хая, закройся —
Схоронила я своего брата.
Скала моя, закройся —
Схоронила единственного брата,—
рыдала она. С грохотом закрылась скала.
Села Бора-Шээлей верхом на Аян-Кула, приехала в аал и привязала коня к коновязи.
Рано утром, едва утренняя заря позолотила верхушки камней, высоко в небе с криком «куу-куу» пролетели три лебедя.
— Бокту-Кириш, сможешь ли ты застрелить нас? — прокричали те лебеди.
— Вот окаянные! Зачем окликают они по имени моего покойного брата, зачем поднимают его голову — тревожат его прах? — рассердилась Бора-Шээлей. Она схватила тугой черный лук, быстро летящую черную стрелу и выбежала из чума. Увидела трех лебедей и стала в них прицеливаться.
— Не трясись, моя рука, надевая наперсток. Не отвыкай, моя рука, держать иголку. Это не я стреляю, это брат мой, Бокту-Кириш, стреляет, — прошептала она. Пустила стрелу и попала она в крыло переднего лебедя. Оторвалось белое перо и упало на землю, недалеко от Бора-Шээлей. Подняла она перо и увидела на нем надпись: «Я дочь Хюн-хана. Найди меня, и я буду женой Бокту-Кириша».
Вспомнила Бора-Шээлей наставления двух орлов, поняла, что не лебеди пролетали, а дочери трех ханов, и решила догнать их.
Коня крепко-накрепко привязала: пусть он выстоится, чтобы был крепким, как подкова. Перед зеркалом приладила себе усы брата, толстую его косу на затылок и стала совсем как Бокту-Кириш.
В хороший день, в новолуние, рано на заре, она надела одежду брата, напилась и наелась досыта. Привела коня и оседлала его. Надела на себя тугой черный лук, повесила огромную черную быстролетящую стрелу. Все, что оставалось, уложила в большой черный сундук и спрятала его в темной пещере на солнечном склоне Кангыргай-горы.
Села Бора-Шээлей на коня Аян-Кула, примчалась на вершину холма встреч Болчайтылыг-Бора[16] и таким пронзительным голосом крикнула клич, что земля черная задрожала, скалы раскололись:
— Это я, Бокту-Кириш. Еду в дальнюю дорогу, есть кто-нибудь, кто захочет мне помогать?
Прилетел хозяин Энгиргей-горы Пестрый Орел и сел девушке на правое плечо, прилетела хозяйка Кангыргай-горы Пестрая Орлица и села на ее левое плечо.
— Добрые, храбрые орлы, чем вы мне поможете, в чем ваша сила, что вы умеете делать? — спросила их Бора-Шээлей.
— Мы Сайын-Улааты — хозяева гор Энгиргей и Кангыргай. А умеем мы вот что: за ночь можем облететь вокруг земли, увидеть и услышать все, что происходит в верхнем и нижнем мире. За один взмах ресниц можем поймать стрелу, перелетающую через горы. Можем выстрелом из лука попасть в круглую чашу на краю земли. Можем утроить силы человека. Можем все наполнить водой, все засыпать землей. И ты ни о чем не печалься, не бойся ничего, — сказали Орел и Орлица, взмахнули крыльями и полетели.
Бора-Шээлей отправилась в дальний путь, прямо в южную сторону. Она ехала так быстро, что из-под копыт коня летели комья земли, большие, как заяц, скалистые горы превращались в пыль. До глаз натянула шапку, сшитую из шкур ста лисиц, громко насвистывала и пела. Ехала она, не зная времени. Зиму узнавала по инею, лето — по росе. Ехала так, ехала и вдруг увидела следы табуна, услышала людскую речь.
«Мне, наверное, нельзя быть такой, как я сейчас», — подумала она и превратилась в оборванного парнишку в куртке-хевенеке[17] из старого пожелтевшего войлока, с маленьким луком из палочки и такой же маленькой стрелой; на поясе висел обветшалый колчан. А своего стройного коня она превратила в маленькую хромую лошаденку. На спуске садилась верхом, на подъеме шла пешком и тащила за собой чуть живую лошаденку.
Повстречался Бора-Шээлей белобородый старик. Пас он белых коров.
— Откуда ты едешь, отважный мой сынок, со сверкающими, как огонь, глазами и лбом, отмеченным умом? Куда путь держишь? — спросил старик.
— Я давно не пил и не ел. Хожу по белому свету, ищу такое место, где можно скот пасти и пить за это кислое божа от чужой араки и снятую простоквашу-хойтпак. А вы, дедушка, какого хана пастух? — спросила Бора-Шээлей.
— Я, сынок, пасу скот Дээр-хана.
— А этот хан, дедушка, добрый человек?
— Что я тебе могу сказать о нем, мой сынок? Он, может быть, и добрый к таким молодым, как ты. А о таких стариках, как я, что и говорить. Зимой он нас кормит помоями, а летом — отцеженной сывороткой — вот как мы живем.
— Где же аал этого Дээр-хана?
— Вон там, за горой Ала-Тайгой[18], сынок мой.
— А что Дээр-хан собирается делать, дедушка?
— Ровно через три дня он устраивает состязания в стрельбе. Уже приехали десять молодцев из десяти разных сторон. У Дээр-хана есть дочь. Мужем ее будет тот, кто победит в состязаниях. Всех храбрей, всех сильней из тех молодцев силач Алдын-мёге, сынок, — сказал старик.
— Так-так, дедушка, — сказала Бора-Шээлей, попрощалась со стариком и поехала дальше. Поднялась она на вершину Ала-Тайги и увидела раскинувшееся в широкой степи огромное стойбище: то ли там караганник волнуется, то ли народ толпится…
Подъехала Бора-Шээлей ближе и увидела: столько людей было в стойбище, сколько муравьев в муравейнике. Въехала она в самую гущу этих людей, привязала свою хромую саврасую лошаденку и спросила у людей:
— Зачем здесь народ собрался?
— Ровно через три дня будут состязания в стрельбе и в борьбе,— ответили ей.
— А как надо стрелять?
— Нужно, чтобы стрела пролетела через дырку лисьей лопатки и через ушко серебряной иголки, пробила кучу дров, привезенных на ста быках, и подожгла их, попала в голову железного изваяния кожээ[19] и разбила ее на мелкие куски.
Вот настал и день состязаний. Стали стрелять десять молодцев из десяти разных сторон и пять молодцев из пяти разных сторон. Стрелы одних долетели до половины пути, а у других и до половины не долетели. Стрела одного только силача Алдын-мёге[20] пролетела сквозь дырку лисьей лопатки, сквозь ушко серебряной иголки, пробила кучу дров, привезенных па ста быках, и подожгла ее, пробороздила царапину на голове железного кожээ и упала рядом.
— Можно ли стрелять такому человеку, как я? — спросила Бора-Шээлей у Дээр-хана.
— Тут и спрашивать нечего! Пойди в ту сторону, откуда стреляют люди, и стреляй, если хочешь позабавить народ, — ответил тот.
— Неудобно стрелять из толпы. Я лучше поднимусь на холм Болчайтылыг-Бора и оттуда буду стрелять, — сказала Бора-Шээлей и пошла на холм.
— Посмотрите-ка на этого парнишку в старом хевенеке из желтого войлока. Стрелял бы уж с того места, где стоял, а то еще куда-то пошел, — надрывали силачи животы от смеха.
И вот бедная девушка одна взошла на холм и начала прицеливаться. Прицеливалась она с самого раннего утра до самого позднего вечера и с самого позднего вечера до самого раннего утра. Натягивала она лук так долго, что на конце стрелы огонь вспыхнул, а с пальца кровь струей потекла. Завыли тридцать драконов на верхнем конце лука, завыли шестьдесят драконов на нижнем конце лука.
— Не трясись, моя рука, надевая наперсток, не отвыкай, моя рука, держать иголку. Это не я стреляю, а брат мой Бокту-Кириш стреляет[21], — прошептала она заклинание и пустила стрелу.
Пролетела ее стрела сквозь дырку лисьей лопатки, сквозь ушко серебряной иголки, зажгла дрова, привезенные на ста быках, попала в голову железного кожээ и разнесла ее вдребезги.
— За мной победа? — спросила она гордо.
Сын Луны Алдын-мёге сердито ответил ей:
— Да, победа за тобой. Но это еще не все. Такого, как ты, я могу пинком закинуть на небо и вогнать в землю.
Бора-Шээлей снова села на Аян-Кула и поехала по необозримой желтой степи.
Назавтра, рано утром, когда верхушки камней запестреют в золотистых лучах утреннего солнца, в середине этой степи встретится она с Алдын-мёге.
Народ уже не смеялся над нею. Но доезжая до места, Бора-Шээлей спросила у своего коня:
— Что же мне делать, мой конь, как я могу изменить свой женский образ?
Конь ответил:
— В левом кармашке седла твоего брата есть лекарство аржан-коржан. Им ты натрись.
Достала она из левого кармашка лекарство аржан-коржан, натерла свою грудь и совсем изменилась, тело ее стало твердым и мускулистым, как у мужчины.
На другой день, рано утром, когда в золотистых лучах утренней зари запестрели верхушки камней, Бора-Шээлей надела черный шодак[22] своего брата, сшитый из шкур ста козлов, — короткую борцовскую куртку и трусы. Сидит она, готовая к борьбе, не подпоясав своего халата, и видит: сын Луны Алдын-мёге идет к ней, пляшет танец борца. Бора-Шээлей сбросила с плеч халат и побежала к нему. Схватились они. От двух человек поднялась такая пыль, что потеряла бы кобылица своего жере­бенка, а овечка — своего ягненка. Бора-Шээлей оторвала от земли сына Луны Алдын-мёге и кружила его шестьдесят суток — два месяца, девяносто суток — три месяца. Швырнула его на землю так, что вздрогнула черная земля, треснуло голубое небо.
— Не смей называть себя сыном Луны Алдын-мёге. Станешь ты навсегда подметками идыков для людей. — Она разорвала его на мелкие куски и разбросала их в разные стороны.
— Кто еще посмеет напасть на Бокту-Кириша? — кричала Бора-Шээлей громовым голосом.
Все собравшиеся из десяти разных сторон и из пяти разных сторон разбежались от испуга.
— В хороший день, в новолуние, я отдам за тебя свою дочь[23], — сказал Дээр-хан. Он выделил ей добро из своего добра, скот из своего скота и поставил круглую белую юрту. Девять лошадей пустили вскачь, но ни одна из них не могла обежать вокруг этой юрты.
— Пусть стоит эта юрта здесь, — сказала Бора-Шээлей. — А я поеду дальше. Подготовьтесь хорошо к моему возвращению.
Бора-Шээлей села верхом на Аян-Кулу и поехала. Птицей летела она по высоким склонам и по равнинам, громко насвистывала, совсем как парень, пела даже горловые песни. Сколько проехала — неизвестно: зиму узнавала по инею, а лето — по росе.
«Я в чужой стороне, и мне нужно изменить свой вид», — подумала она и превратилась снова в оборванного парнишку в хевенеке из желтого старого войлока, с маленьким луком из палочки и стрелой из щепки, верхом на хромой лошаденке. По ровному месту ехала верхом, в гору шла пешком.
Навстречу попался старик с густой бородой. Он пас желтых верблюдов.
— Откуда ты и куда едешь, отважный мой сынок? — спросил старик.
— Я давно не пил и не ел. Брожу по белому свету и ищу такое место, где есть скот, божа и хойтпак[24], — ответила Бора-Шээлей. — А вы, дедушка, какого хана пастух, чей скот пасете?
— Я, сынок, пастух Ай-хана, его скот пасу.
— А что он собирается делать, дедушка?
— Кажется, через три дня он устраивает состязания в стрельбе и борьбе.
— В честь чего будут эти состязания?
— Здесь собрались десять молодцов из десяти разных сторон и пять молодцев из пяти разных сторон. Говорят, самый сильный из них сын Солнца Хюлер-мёге[25]. Кто победит, тот возьмет в жены дочь Ай-хана, сынок мой, — ответил старик.
— Где же находится аал Ай-хана, дедушка? — спросил снова мальчик.
— Вон за той белой горой Ак-Даг.
— Спасибо, дедушка, — попрощалась Бора-Шээлей с пастухом, ударила свою лошаденку плетью и поехала дальше.
Ехала, ехала Бора-Шээлей, поднялась на самую вершину горы Ак-Даг и видит: вдали, посередине желтой степи, будто скот ходит, но похоже на караганник, будто заросли караганника, но похоже на скот — все двигалось. Подъехала ближе и увидела: народ в степи — кишмя кишит.
Въехала она в самую гущу народа, пиная ногами бока своей хромой саврасой лошаденки. Привязала ее, а сама смешалась с толпой.
— Зачем так много народу собралось здесь, дедушка? — спросила у одного старика.
— Скоро начнут состязаться в стрельбе и борьбе. Победитель женится на дочери Ай-хана, — ответил тот.
На другой день все мужчины стреляли из лука.
Поглядела Бора-Шээлей со стороны и видит: стрелы многих долетели только до половины пути, а у некоторых не достигли даже лись­ей лопатки. После всех стал стрелять сын Солнца Хюлер-мёге. Его стрела долетела до железного кожээ, ударилась о его голову и тут разлетелась на кусочки.
— Можно ли стрелять такому человеку, как я? — спросила тогда Бора-Шээлей, осторожно подобравшись к победителю.
— Тут и спрашивать нечего. Стреляй, если хочешь позабавить народ, — сердито ответил Хюлер-мёге.
— Как-то неудобно стрелять из гущи народа. Лучше я пойду на Ак-Даг[26] и оттуда буду стрелять, — сказала она и пошла.
— Посмотрите-ка на этого парнишку в старом хевенеке из желтого войлока. Лучше бы уж с места стрелял, а то еще куда-то пошел! — смеялись силачи.
Бора-Шээлей поднялась на вершину горы. Она прицеливалась с самого утра до позднего вечера и с самого вечера до раннего утра. Пустила стрелу. Стрела ее пролетела сквозь дыру лисьей лопатки и ушко серебряной иголки, попала в кучу дров, привезенных на ста быках, и зажгла их, ударилась в голову железного кожээ, и голова кожээ разлетелась на кусочки.
— За мной победа? — спросила Бора-Шээлей.
— Да, пока за тобой. Но впереди — борьба. Такого человека, как ты, я могу пинком закинуть на небо и раздавить на земле, — сердито сказал сын Солнца Хюлер-мёге.
Бора-Шээлей тряхнула верхней полой своего халата, снова превратилась из худенького мальчика в своего брата Бокту-Кириша и поехала. Сын Солнца Хюлер-мёге закричал ей вслед:
— Завтра утром мы будем с тобой бороться посреди желтой степи.
На другой день, рано утром, когда утренняя заря позолотила своими лучами верхушки камней, Бора-Шээлей натянула на себя шодак и была уже готова.
Хюлер-мёге идет к ней, пляшет танец борца и с улыбкой смотрит в сторону Солнца. Встретились они и долго, с ненавистью, искоса смотрели друг на друга, как свирепые верблюды. Вдруг схватились. Пыль столбом поднялась до неба: корова потеряла бы теленка, овца — ягненка, коза — козленка и кобылица — жеребенка. Из-под мышек сына Солнца Хюлер-мёге потекла хлопьями черная пена величиной с трехлетнюю корову.
— Противник, что это у тебя? — спросила Бора-Шээлей.
— Это значит, что у доброго молодца тело только разгорячилось, — ответил он.
Руки Хюлер-мёге стали, как железные щипцы, ноги стали крепкие, как вбитые колья. Он зашвырнул бы Бора-Шээлей на небо, но она была проворна, как коршун; раздавил бы ее на земле, но она была быстра, как ястреб. Она схватила силача Хюлер-мёге, подняла его. Тридцать дней — один месяц, шестьдесят дней — два месяца, девяносто дней — три месяца кружила его вокруг себя. Когда бросила силача на землю, вздрогнула черная земля, загремело голубое небо. Обнажила Бора-Шээлей его белую груди, огромную, как сундук, села на нее и закурила трубку.
Отдохнула, вскочила на ноги.
— Не смей больше называть себя Хюлер-мёге. В будущем быть тебе кусками бронзы! — сказала она и стала топтать тело Хюлер-мёге до тех пор, пока оно и впрямь не превратилось в куски бронзы.
— Кто еще против меня пойдет? — крикнула она таким громким голосом, что все разбежались. Ай-хан собрался выполнить свое обещание.
— Отдам я тебе, сынок, свою дочь в новолуние, в один из хороших дней, — сказал он. Выделил скот из своего скота, имущество из своего имущества, поставил белую юрту.
Что же Бора-Шээлей? — Не вошла она в белую юрту, сказала хану:
— Теперь мне дальше надо ехать, подготовьте все к моему возвращению. — И поехала прямо в южную сторону.
Ехала она по склонам высоких гор и по вершинам низких гор. Конь поскользнется — скалистые горы превращаются в пыль, от испуга в сторону шарахнется — комки земли величиной с зайца из-под копыт летят. В одном месте увидела она скот, услышала шум людских голосов и лай собак. Поехала дальше, но вдруг остановился Аян-Кула. Девушка торопливо сошла с коня и низко, с правого бока, склонилась перед ним.
— Аян-Кула, неутомимый конь моего брата, почему ты остановился?
— Тебе нужно быть еще осторожней. Хан, к которому ты сейчас едешь, опаснее и сильнее, чем прежние, — посоветовал ей конь.
— Правду ты говоришь. Я в чужой стороне и мне нужно изменить свой вид, — согласилась Бора-Шээлей и в третий раз превратилась в плохонького парнишку в старом желтом войлочном хевенеке. Коня превратила в хромую, маленькую саврасую лошаденку. Так она ехала и у подножия горы встретилась с белобородым стариком-табунщиком. Старик ехал на коне. В руках у него был урук[27] — пастуший шест с петлей на конце. Разномастный табун его был такой большой, что заполнил весь склон горы. Бора-Шээлей спросила старика о его здоровье и благополучии.
— Откуда ты едешь, сынок мой, смельчак со сверкающими, как огонь, глазами и лбом, отмоченным умом? — спросил старик в ответ.
— Я давно уже не ел и не пил. Ищу такое место, где можно скот пасти и пить за это божа и хойтпак. А вы, дедушка, пастух какого хана, чьих коней пасете?
— Я пастух Хюн-хана, его коней пасу, сынок, — ответил старик.
— Какой же он, этот Хюн-хан, дедушка?
— Что тебе сказать, сынок? Плохо нам, старикам, у него живется. Пасем табуны разномастные. Зимой он нас кормит помоями, а летом мы пьем сыворотку. Может быть, вам, молодым да здоровым, у него и неплохо жить.
— Где же найти аал Хюн-хана, дедушка, далеко ли отсюда? — спросила она.
— Вон там, за Хурен-Сарыг-Тайгой[28], раскинулась огромная желтая степь. Посередине этой степи и стоит дворец Хюн-хана.
— Не знаете ли вы, дедушка, что собирается делать хан?
— Собрались богатыри во главе с силачом Анг-Шора-мёге. Будут состязаться в борьбе it стрельбе, сынок мой,— ответил старик.
— Ну, спасибо, дедушка,— сказала старику Бора-Шээлей и поехала дальше, пиная ногами бока своей лошаденки.
Ехала она, ехала и встретила еще старика. Старик тот пас стадо темно-желтых верблюдов. Полна была ими вся степь. Дальше встретилась она со стариком, который пас коров. Еще один старик пас бессчетные отары белых овец. Поехала она еще дальше и повстречалась со стариком, который пас стадо белых сарлыков, заполнивших огромное ущелье. Весь скот принадлежал Хюн-хану. Поднялась на вершину Хурен-Сарыг-Тайги. Увидела с нее огромную, ровную, как стол, желтую степь. В степи что-то двигалось, волновалось, не понять было — то ли это люди ходят, то ли караганник колышется от ветра и шумит.
Подъехала Бора-Шээлей ближе и только тогда разобрала, что это были люди и лошади. Собравшиеся люди копошились, словно муравьи в муравейнике. Головы лошадей напоминали россыпь больших камней.
Среди привязанных лошадей был огромный конь Сылдыс-Шокар[29]. Другие кони доходили ему только до стремени. Среди сложенных луков и стрел, торчавших, словно лес таежный, виднелся огромный лук.
«Хозяин этого коня и лука, пожалуй, человек необыкновенной силы», — подумала Бора- Шээлей. Она сошла со своей хромой саврасой лошаденки, привязала ее к коновязи, прислонила свой плохонький лук вместе с. другими луками и пошла в гущу народа. Она проходила мимо людей с холодными взглядами и суровыми лицами, искоса поглядывала на них.
— Кто же ласково поглядит на меня? — искала она доброго человека. Навстречу ей попался старик в изношенной одежде и в старых идыках.
— Из-за чего собралось здесь такое множество народу, акым[30] — старший брат мой? — спросила она.
— Красавпцу-дочь выдаст замуж Хюн-хан. Поэтому из десяти разных сторон приехали сюда десять молодцов и из пяти разных сторон приехали пять молодцев. Они все будут участвовать в состязаниях. Победитель женится на дочери хана, братик мой, — приветливо ответил старик и ласково посмотрел на парня.
— Чей вон тот огромный лук и вон тот конь Сылдыс-Шокар?
— Это конь и лук силача Анг-Шора-мёге[31].
— А чьи вон те три круглые юрты, акым?
— Одна из них — дворец самого хана, другая — дворец силача Анг-Шора-мёге, а третья — дворец ханской дочери, — рассказал старик.
Бора-Шээлей пошла в первую, самую большую белую юрту.
— Что это за паршивец так смело входит во дворец хана! — закричал один чиновник, схватил ее за ворот и так швырнул, что она, несколько раз перевернувшись, отлетела далеко в сторону.
Встала Бора-Шээлей на ноги, отряхнула пыль с себя и пошла в среднюю юрту, но и оттуда чиновник ее вытолкнул. Хотела было войти в последнюю белую юрту, но старуха-служанка ударила ее кожемялкой по голове. Бора-Шээлей вырвала кожемялку из рук старухи и вошла в юрту. Смотрит: Алдын-дангына[32] — дочь Хюн-хана сидит.
Бора-Шээлей поклонилась ей почтительно и присела возле порога.
Глядит на нее дочь хана, улыбается. И улыбка подобна сиянию луны и солнца. Слева от нее играют на хомусе тридцать человек, а справа от нее тридцать человек поют горловую песню. С одного бока пять человек расчесывают ей волосы и с другого бока пять человек расчесывают ей волосы.
— Дайте тому мальчику поесть, — приказала Алдын-дангына служанке. Та вскочила на ноги и стала черпать сыворотку, которая натекла в деревянное корытце из мешка с творогом.
— Как может человек пить сыворотку, он же не скотина! — сказала дочь Хюн-хана. Она со смехом встала и, всё улыбаясь, сама налила свежего крепкого чаю, подала печенье и сладости. Бора-Шээлей досыта наелась и вышла из юрты. Она услышала разговоры подданных, собравшихся у юрты хана:
— Когда этот оборванный парнишка входил в юрту дочери хана, я думал, она прикажет отрубить ему голову. А она, глядите, накормила его досыта.
Идет Бора-Шээлей по аалу и видит: посреди стойбища сидит на квадратном четырехногом черном троне-ширээ великан Анг-Шора-мёге, а возле него черный тугой лук. И кричит силач громким голосом:
— Кто сможет натянуть этот лук хотя бы до плеча, тот выиграет.
Все мужчины, один за другим, подходили: некоторые из них кое-как поднимали лук, а некоторые просто кланялись силачу и проходили мимо. Вот уже все ушли. Одна Бора-Шээлей осталась.
— Можно ли взять этот лук такому человеку, как я? — спросила она.
— Что же тут спрашивать? — забранился Анг-Шора-мёге. — Прошел бы и ты, поклонившись, как все люди проходят.
Бора-Шээлей взяла лук и сразу натянула его до плеча, потом согнула его концами до груди. Потянула еще — и лук разлетелся на кусочки.
— Ну что ж, победил я? — спросила она.
— Да, на этот раз ты победил! Но я еще буду с тобой состязаться! —ответил Анг-Шора-мёге. От нестерпимой злости он так стиснул зубы, что они сломались. Богатырь выплюнул изо рта обломки и спросил:
— Откуда ты такой взялся, где твое стойбище, как твое имя и куда ты путь держишь?
Бора-Шээлей отряхнула верхнюю полу своего халата — превратилась в Бокту-Кириша и ответила с достоинством:
— Человек я по имени Бокту-Кириш, имеющий коня Аян-Кула. Отец мой Экендей-мерген жил в стойбище на Элдиг-Кара-Хеме в северной стороне. Еду я, чтобы принять участие в состязаниях в аале Хюн-хана. А ты что здесь торчишь и ругаешься на всех? Кто ты такой?
— Я Анг-Шора-мёге, ездящий на коне Сылдыс-Шокаре, владею Когель-Тайгой[33] по реке Сайлыг-Хем[34] прямо в южной стороне. Я заплатил выкуп за дочь Хюн-хана — споил араки целое море, скормил мяса целую гору, подарил с конскую голову золота и с волчью голову серебра.
Села Бора-Шээлей верхом на Аян-Кула и поехала вверх по Хурен-Сарыг-Тайге. Поднялась на вершину этой горы, поставила голубой шатер, развела огромный костер, села и задумалась: «Вот в этой-то земле тяжело мне придется», — и, не печалившаяся, теперь запечалилась, не грустившая, теперь загрустила. С тоской вспомнила она свою родину и долго-долго сидела, глядела в сторону родного края.
Далеко по дороге в родные места показалось небольшое облачко величиной с коленную чашечку и в нем что-то черное, вроде овода.
«Враг ли заклятый мчится, или добрый друг, который хочет помочь мне?» — подумала Бора- Шээлей.
Скоро она увидела, что это летят двое Сайын-Улаатов — Пестрый Орел и Пестрая Орлица, хозяева гор Энгиргей и Кангыргай. Прилетели они и превратились в добрых молодцев, заткнули полы за пояс, оперлись на стрелы.
Обрадовалась Бора-Шээлей, бросилась к Сайын-Улаатам, обнялась с ними.
Поведала им Бора-Шээлей о своих встречах с ханами.
— Сейчас я готовлюсь бороться с Анг-Шора-мёге за красавицу-дочь Хюн-хана. Говорят, он человек необычайно сильный. Поэтому я сижу здесь грустная и печальная. Как хорошо, что вы прилетели, будете помогать мне, — сказала она Сайын-Улаатам.
— Скажи, о чем сейчас говорят во дворце хана? — спросила Бора-Шээлей одного из Сайын-Улаатов.
Прислушался Пестрый Орел, потом ответил:
— Завтра собираются устраивать состязания бегунов. Для этого они делают волшебных бумажных человечков.
— Состязаться с бегунами, конечно, буду я, — сказала Пестрая Орлица, — но как состязаться с бумажным человеком?
— На самом деле, как же быть с бумажным человеком? — с недоумением спросила Бора-Шээлей.
— Что же тут трудного? Я знаю, что делать, — сказал Аян-Кула.
А из аала уже спешит к ним чиновник:
— Анг-Шора-мёге велел передать вам: завтра будут бега на расстояние трехдневного пути.
— Какой же это бег на трехдневное расстояние? Пусть расстояние для бога равно будет трем годам пути. Иди, скажи это, — отправила его Бора-Шээлей.
Чиновник пришел к Анг-Шора-мёге и доложил ему:
— Они говорят: «Какой же это бег па трехдневное расстояние? Лучше устроить бег на трехлетнее расстояние».
— Нy что же, пусть будет так! Побежим! — набрался смелости Анг-Шора-мёге.
На другой день рано утром помчались от Анг-Шора-мёге два волшебных человечка. Они быстрее ветра промелькнули в начале степи. Сайын-Улаат заткнул за пояс полы своей одежды и тоже побежал по желтой степи.
— Посмотрите, этот чудак только сейчас отправился! — смеялись вслед ему силачи.
Конь Аян-Кула фыркнул. Поднялась буря и сразу же настигла волшебных человечков Анг-Шора-мёге. Бумажные слуги силача закружились на месте от ветра, а как начался дождь — размокли.
Один Сайын-Улаат пробежал по желтой степи.
— Одна победа за нами! — сказала Бора Шээлей.
— Да, победа за вами. Но завтра мы устроим конские бега, — ответил Апг-Шора-мёге.
Бора-Шээлей пришла со своими друзьями к костру и стала спрашивать их:
— Кто же поедет на Аян-Кула?
Один из Сайын-Улаатов сказал:
— А что, если я побегу? Пусть постоит Аян-Кула. Разрешат бежать пешему человеку?
Послали другого Сайын-Улаата к Анг-Шора-мёге спросить его об этом.
Сайын-Улаат пришел и спросил:
— На какое расстояние вы пустите своего коня?
— На расстояние трехлетнего пути, — ответил Анг-Шора-мёге.
— Ну, какое же это расстояние! Нужно объехать три раза вокруг света.
— Пусть будет так! — неохотно согласился Анг-Шора-мёге.
— У нас на троих только один конь. Он прошел длинный путь и совсем обессилел. Можно ли пешему человеку состязаться с вашими лошадьми? — спросил он.
— Дело ваше, сами решайте! — ответил Анг-Шора-мёге, смеясь в лицо Сайын-Улаату.
На другой день рано утром один из слуг Анг-Шора-мёге сел на Сылдыс-Шокара и помчался.
Сайын Улаат заткнул полы за пояс и, опираясь па стрелу, побежал. Добежал до начала желтой степи, превратился снова в орла и полетел так быстро, как никогда не летал. Годичные расстояния он одолевал за месяц, месячные — за сутки.
Слуга, что еще утром поехал на Сылдыс-Шокаре, не смог и одного раза объехать вокруг света. Он шел пешком, вел за собой Сылдыс-Шокара и с голоду жевал подметку своих сапог.
— Лучше бы волк съел этого проклятого коня! Пусть съест его, кто хочет! — проклинал он коня.
Превратился тогда Сайын-Улаат из орла в пешего человека. Слуга увидел его и закричал:
— Сынок мой, раз ты пеший, то, наверное, очень хочешь пить? Не проглотишь ли немного вот этого?— и подал белый кувшин.
— И правда, попью-ка я, — сказал Пестрый Орел, выпил несколько глотков и свалился замертво на землю. Слуга поставил кувшин ему на ухо и, шатаясь, пошел дальше.
— Сайын-Улаат, ты можешь увидеть все, что находится на краю света. А ну-ка, погляди, где бежит наш молодец, — попросила Бора-Шээлей Пеструю Орлицу.
— Вот беда-то! Спит наш бегун, а ухо его белым кувшином прикрыто, — ответила та. — Нужно скорее разбить этот кувшин.
Прицелилась и пустила из лука стрелу Бора-Шээлей. Стрела попала в цель, и кувшин со звоном разлетелся на мелкие куски. Пестрый Орел, пошатываясь, встал на ноги и увидел разбитый кувшин, а рядом с ним стрелу Бора-Шээлей. Взял он стрелу и бросился вперед, обгоняя ветер. Мчится так и видит: лежит рядом с конем на дороге слуга, напоивший его ядом. Он уже объехал один раз вокруг света.
— Сынок мой, ты, наверное, очень хочешь пить, ведь бежишь пешком? Не выпьешь ли это? — предложил он опять белый кувшин.
— Будь ты проклят! — крикнул Сайын- Улата, ударил слугу стрелой в затылок и побежал.
Удалец этот мчится, как ветер. Пот капает с лица его, словно ливень льет. От дыхания его знойным ветром веет.
— Это показалась пыль, подымаемая моим конем Сылдыс-Шокаром, — приготовился встречать своего коня Анг-Шора-мёге.
— Приближается наш молодец, — сказала и Бора-Шээлей.
Пестрая Орлица взяла железный крюк и поднялась на вершину холма.
Ханские слуги рассмеялись:
— И не стыдно ему! Он думает, пеший Сайын-Улаат обгонит коня так же, как обогнал наших бегунов, — и силачи падали от смеха на землю вниз лицом, падали от смеха вверх лицом.
Вдруг народ видит: Пестрый Орел мчится. Он несся, как вихрь. Не останавливаясь, вбежал в толпу народа. Тогда Пестрая Орлица зацепила своего друга железным крюком за пояс и крепко уперлась ногами в землю, пробороздив ее на расстояние бега молодых скакунов, и тот остановился.
— Снова наша победа! — сказала Бора-Шээлей.
— Да, пока за вами победа, но мы еще будем сражаться, — сердито ответил Анг-Шора-мёге.
Отошла Бора-Шээлей с Сайын-Улаатами к костру. Не успели они словом перемолвиться, как уже спешит к ним чиновник: наутро со­стязаться в стрельбе.
— Ладно, пусть будет так! — сказала Бора-Шээлей и отправила его обратно.
На другой день Бора-Шээлей пришла в условленное место и увидела, что Анг-Шора-мёге давно готов, прицеливается уже. Выстрелил. Когда горящая стрела полетела к желтому перевалу, Анг-Шора-мёге не смог ее схватить.
Бора-Шээлей наказала своему Сайын-Улаату, чтобы он схватил стрелу, когда она будет пролетать через перевал, а сама поднялась на вершину холма и стала прицеливаться. С самого утра до позднего вечера прицеливалась и с самого вечера до раннего утра прицеливалась. На конце стрелы вспыхнуло пламя, потекла кровь с кончика большого пальца. Завы ли вырезанные искусным мастером тридцать драконов па верхнем конце лука, завыли и шестьдесят драконов на нижнем конце лука.
— Не трясись, моя рука, надевая наперсток, не отвыкай, моя рука, держать иголку, — приговаривала Бора-Шээлей. — Это не я стреляю, это мой брат Бокту-Кириш стреляет. — И отпустила она тетиву. Стрела прошла сквозь дырку лисьей лопатки, сквозь ушко серебряной иголки. Пробила насквозь кучу дров, привезенных на ста быках, и дрова загорелись, раздробила на мелкие кусочки голову железного кожээ, полетела в желтую степь и подожгла ее, а когда она пролетала над большим желтым перевалом, Сайын-Улаат поймал ее.
— Снова победа за нами! — гордо сказала Бора-Шээлей.
— Да, пока за вами, но мы еще померяемся силами в борьбе. Против тебя будут бороться мои самые сильные борцы, — ответил Анг-Шора-мёге.
«Что же мне делать, как я могу изменить своп женский образ?» — задумалась Бора-Шээлей.
И заговорил вдруг конь Аян-Кула:
— В левом кармашке седла твоего брата есть снадобье из трав. Им ты натрись, Бора-Шээлей.
Достала снадобье Бора-Шээлей, натерлась им и совсем изменилась она, тело ее стало мускулистым, как у мужчины.
На другой день, рано утром, когда утренняя заря позолотила своими лучами верхушки камней. Бора-Шээлей надела на себя ладно скроенный черный содак-шуудак своего брата, сшитый из шкур шестидесяти горных козлов. Сидит она, готовая к борьбе, в накинутом на плечи халате. Вдруг услышала не то крик, не то рев:
— Где ты? Что с тобой?
Это шел навстречу посредине желтой степи Чаргыра-Кара-мёге[35]. Он никогда не знал поражений в споре с имеющими челюсти. Когда он громко кричал — ломались большие деревья, дробились большие камни. Когда он тихо говорил — падали маленькие деревья, раскалывались маленькие камни.
Схватились они в борьбе. У силача Чаргыра-Кара ноги, как мечи, вошли в землю. Они у него были из стали и железа. Бора-Шээлей дала силачу подножку и так толкнула, что обе ноги его со страшным шумом загрохотали и сломались.
— Не быть тебе больше Чаргыра-Кара-мёге, не знавшим поражений в споре с людьми, а быть в будущем только жалким жалобщиком среди людей, — сказала она и не стала убивать побежденного.
— Что это за проклятый такой!— рассердился Анг-Шора-мёге. — Приведите сына Железа Тээк-мёге[36]!
Через перевал прикатилось страшилище, все железное, на одной его стороне огонь пылал, а на другой — лед от мороза трещал.
Бора Шээлей к своим друзьям от страха прижалась. Потом бросилась к этому страшилищу и только схватила с одной стороны, как огненное железо обожгло ее. Она отдернула руки и стала дуть на них. Схватила с другой стороны, да холодом руки обожгло. Она опять руки сунула в рот. Бегала она вокруг чудовища, не зная, что делать. Тут Аян-Кула фыркнул, вылетели у него изо рта волшебные брызги чат, и с огненной стороны Тээк-мёге появилась буря с ливнем, а с ледяной стороны засняло ясное солнце. Огненная сторона стала с шипением гаснуть, а ледяная сторона — таять бурным потоком. Теперь-то Бора-Шээлей смело бросилась к Тээк-мёге, схватила его, разломала на куски и раскидала по всей степи.
— Не смей называть себя сыном Железа Тээк-мёге. Будешь ты теперь только железными обрезками для кузнецов, — сказала она.
— Что это за проклятый такой! — рассердился Анг-Шора-мёге. — Приведите сына Земли Черзи-мёге!
Видит Бора-Шээлей: движется на нее что-то огромное, как тайга, с одной стороны на нем — лесная чаща, а с другой — скалистые горы.
Бора-Шээлей бросилась к нему, схватилась за деревья и стала вырывать их с корнями, схватилась за скалы и стала сбрасывать их. А чудовище все невредимо.
Растерялась Бора-Шээлей, не знает, что делать. Тогда Аян-Кула говорит:
— Схвати его за то место спины, где черная пещера.
Бора-Шээлей схватила чудовище за черную пещеру и ударила о черную землю.
— Не смей называть себя сыном Земли Черзи-мёге, будешь теперь обломками горной скалы, — сказала Бора-Шээлей. Растоптала она его, раздробила на куски и развеяла по ветру.
— Что это за проклятый такой! — негодует Анг-Шора-мёге. — Приведите сына Неба Те-мёге[37]!
Прибежало огромное, как гора Бош-Даг, существо, похожее на горного козла с большущими рогами.
Бора-Шээлей схватила его за оба рога и сразу же разорвала его голову на две части.
— Не смей больше называть себя сыном Неба Те-мёге, быть тебе в будущем только горным козленком, добычей охотников.
Сам Анг-Шора-мёге пришел. Засучил повыше колен штаны и подскочил к Бора-Шээлей. Свирепо, исподлобья смотрит на нее. Бросились они навстречу, схватились врукопашную. Бьют, бросают на землю, вырывают друг у друга куски тела величиной с овцу. Боролись так долго, что узнавали зиму по инею — когда он скрипел под ними, а лето по росе — когда она шелестела под ними. Поднялась такая пыль, что потеряла кобылица своего жеребенка, а овечка — ягненка. Из-под мышек Анг-Шора-мёге закапала черная пена каплями с двухлетнюю корову.
— Противник, что это у тебя? — спросила его Бора-Шээлей.
Я слышал об этом от стариков, они говорят: когда тело храброго воина разогреется, тогда оно силы наберется. Крепче держись, а то потом скажешь: «Я не знал», — ответил тот.
Подлетела тут Пестрая Орлица — хозяйка Кангыргай-горы и дала Бора-Шээлей волшебной воды, прибавляющей силы.
Схватила Бора-Шээлей силача из силачей Анг-Шора-мёге и начала крутить над собой. Крутила она его тридцать дней — один месяц, шестьдесят дней — два месяца, девяносто дней — три месяца и бросила на землю с такой силой, что заколебалась черная земля, загремело голубое небо. Села на огромную, как сундук, белую грудь силача и закурила трубку. Потом вскочила на ноги, разорвала его тело на мелкие куски и разбросала их:
— Не смей называть себя Анг-Шора-мёге, стать тебе только мышами да пищухами и жить вечно в норах.
— Есть еще у вас кто-нибудь против меня, кто из вас осмелится?— раздался ее громовой голос.
Пожаловал сам Хюн-хан.
— В один из хороших дней, в новолуние, я с радостью отдам тебе свою дочь, — сказал он подобострастно.
— Ладно, — ответила Бора-Шээлей и отправилась со своими друзьями к костру.
— Добрые мои Сайын-Улааты, о чем они сейчас говорят, послушайте-ка, — попросила Бора-Шээлей.
— Вот что они говорят, — сказала Пестрая Орлица: «Что вы за люди, что проигрываете женщине! — говорит высокая иссохшая старуха-колдунья, служанка Хюн-хана. — Вот заставьте ее выкупаться в воде и увидите тогда, что это женщина».
— Придется тебе теперь купаться в воде, — сказали Сайын-Улааты.
— Как же мне быть?— спросила Бора-Шээлей грустно.
Аян-Кула дал ей совет:
— Когда ты к хану придешь, он скажет тебе: «Выкупайся, сынок мой, в воде». Тогда ты ответишь: «Однажды я купался на родине и оказался необычным человеком: после моего купания погода испортилась — подул ветер, полил дождь». Хан будет настаивать: «Ничего, сын мой». И тогда я подниму бурю. Как только поднимется буря, разденься и войди в воду, — наказывал конь.
Из аала хана прискакали тут два чиновника.
— Хан приглашает вас пить чай, — сказали они.
— Ну ладно, я пойду, — сказала Бора-Шээлей Сайын-Улаатам и отправилась. Когда она примчалась к ханской коновязи, пять чиновников взяли ее коня и привязали. Два человека с почтением взяли ее под локти и повели в юрту, третий человек открыл дверь. На почетном месте был поставлен квадратный черный восьминогий трон — ширээ. Хюн-хан сидел на нем, ел жирное мясо и пил чай.
— Выкупайся, сынок мой, смой пот, ты устал, — предложил он Бора-Шээлей.
— На своей родине я как-то вошел в воду — и сразу началась буря, река вышла из берегов, затопила пастбища и юрты. Никак нельзя заставлять меня плавать в воде, тесть мой.
— Ничего, сын мой, пусть будет буря, пусть будет дождь. Надо выкупаться.
— Ну, тогда я выкупаюсь, тесть мой, — сказала она, пошла на берег бешеного моря Калчаа-Далай и приготовилась раздеться. Конь ее Аян-Кула прыснул изо рта брызги чат и тут совершилось чудо: подул ветер, поднялась буря и все заволокла. Бора-Шээлей сняла одежду и обувь на берегу бурного моря, вбежала в воду и выкупалась. Пока она купалась, до половины всего ханского скота погибло от бури.
— Хан, тесть мой, разве я вам не говорил об этом? — подошла Бора-Шээлей, уже одетая.
— Что же делать, сын мой, — сказал хан. — Ошибся я.
А Бора-Шээлей быстро побежала к своему костру.
Хан сразу повел за горку свою служанку и начал бить ее плетью так, что только клочья шерсти летели из ее старой бараньей шубы.
— Хан мой, ведь женщина же этот человек! — кричала служанка.
Пестрая Орлица слушала-слушала и сказала Бора-Шээлей:
— Вот что у хана говорят: «Поставьте юрту и в одной половине ее заставьте мальчиков строгать луки и стрелы, в другой половине посадите девочек кроить халаты. Если этот человек женщина, то посмотрит на девочек. Если этот человек мужчина, будет смотреть на мальчиков».
Пришли два чиновника, сказали:
— Вместо того, чтобы сидеть, скучая, почему бы вам не пойти посмотреть что-нибудь интересное, — велел вам передать ваш тесть-хан.
— Ну ладно, пойду, — сказала Бора-Шээлей и отправилась вместе с чиновниками. Когда они подъехали, другие два чиновника взяли ее коня.
— Пожалуйте в эту юрту, — пригласили они. Вошла она в юрту — в одной стороне сидели парни и строгали луки и стрелы, а в другой — девочки шили халаты. Бора-Шээлей даже не взглянула на девочек, а подошла к парням, строгавшим стрелы.
— Дерево-то хорошее, но вот эту стрелу плохо ты, парень, выстрогал. А вот эта стрела хорошо сделана, хотя дерево плохое, — говорила она, осматривая стрелы. Щелкала по ним так, что они звенели, а потом вышла из юрты.
Чиновники пришли к Хюн-хану и рассказали ему:
— На девочек-то и не смотрел, а с мальчиками поговорил и ушел.
Хан опять увел за горку свою служанку и стал ее бить плетью так, что шерсть из бараньей шубы полетела клочьями.
— Да ведь на самом деле женщина этот человек! — кричала она, божилась и клялась хану.
— Теперь о чем говорят, послушайте, — сказала Бора-Шээлей Сайын-Улаатам.
«Соберите с гору мяса, с море араки, напоите допьяна и посмотрите», — говорят. Приготовят очень крепкой, ядовитой араки и будут заставлять тебя пить. «Юрту дадим тебе и дочь свою дадим тебе», — по-всякому будут уговаривать тебя, чтобы ты выпила, — вот о чем разговаривают у хана, — сказала Пестрая Орлица.
— Страшно это. Как же мне быть теперь? Не пить ту араку тоже нельзя, — волнуется Бора-Шээлей, не зная, что делать.
Тогда Аян-Кула сказал:
— Придешь к хану, своему тестю, и скажешь ему: «Только один раз, на своей родине, я пил араку. Очень плохим человеком стал я, буйным. Нельзя мне пить хмельную араку, тесть мой». Но коварный хан все равно будет тебя уговаривать: «Ничего, сын мой, выпей». «Что ж делать, придется пить», — согласишься ты. Привяжи тогда меня к порогу, натяни красную нить между моим ртом и своим ртом, и я буду пить за тебя.
Опять пришли от хана два чиновника:
— Ваш тесть велел сказать, чтобы вы пришли пить чай.
Пришла она в ханский аал вместе с чиновниками. Уселась на восьминогий квадратный черный ширээ на почетном месте в ханской юрте и в свое удовольствие стала есть мясо и пить чай. Тесть-хан сказал:
— Устроим большой праздник, и я отдам тебе свою дочь. А сейчас, сын мой, пей хмельную араку, — и преподнес Бора-Шээлей араку, сваренную на сладком изюме.
— Человек я такой, что на своей родине всего только один раз выпил араки. А пьяный — плохой я. Буйным человеком становлюсь. Тесть мой, не буду я пить араку.
— Ничего, сын мой, ты должен выпить! — уговаривал сам хан.
— Что же делать, придется пить. Приведите и привяжите к двери моего коня, — сказала Бора-Шээлей. Она протянула волшебную красную нить между своим ртом и ртом своего коня. Выпила араки полную чашу. Десять человек не могли бы выпить столько. И еще попросила:
— Поем я сверх съеденного, выпью сверх выпитого, принесите-ка еще.
Поднесли араки крепче прежнего. Выпила и эту. Посмотрела на стоящего возле юрты своего коня — тот совсем пьяный, шатается. Тут и Бора-Шээлей притворилась пьяной. Вдруг вскочила — и не было человека, чтобы схватить ее. Она растоптала огромный медный котел вместе с таганом, била каждого, кто попадался ей навстречу. Всех раскидала, разогнала.
— Отдавай мне дочку, хан, тесть мой! Не отдашь — все растопчу, всех размечу! — кричала Бора-Шээлей. Хюн-хан испугался, увидев ее пьяной. Он пришел к излучающей сияние луны и солнца дочери своей и спросил ее:
— Дочь моя, приходил ли к тебе Бокту-Кириш?
А дочери понравился смелый и сильный богатырь из далекого стойбища.
— Да, приходил уже, — ответила она. Тогда хан пуще прежнего рассердился на иссохшую доносчицу-служанку и отдал ее в жёны старому бедному пастуху. Пас тот телят на самом краю света. А дочь свою Алдын-дангыну выдал за Бора-Шээлей и выделил с нею добро из своего добра, скот из своего скота.
Бора-Шээлей сказала тогда Сайын-Улаатам:
— Будьте предводителями над всем этим аалом. Поезжайте в нашу родную землю. А по дороге захватите ханских дочерей. Поедете вдоль по борозде, проведенной мной, а заночуете там, где будет проведена поперечная борозда.
Сама села на коня, вырвала с корнем лесину и помчалась вперед, волоча ее за собой на аркане.
Как вихрь, мчал ее Аян-Кула, перелетая через вершины низких гор, спускаясь па склоны высоких гор. Копытами скалы дробит, разбрасывает камни, большие, как заяц. Когда же вдруг заскользит, горы и камни в муку растирает. Так вот она ехала.
Показалось стойбище Ай-хана. Подъехала к ханскому дворцу и, не сходя с коня, сказала:
— Следом за мной кочует аал. Вы присоедините к нему свою дочь, скот и все имущество.
Вихрем прискакала и в стойбище Дээр-хана и ему сказала:
— Позади меня кочует аал. Отдайте тем людям свою дочь, скот и все имущество.
Приехала в свое стойбище Бора-Шээлей, расчистила место для трех юрт и пошла к скале, в которой был похоронен ее старший брат.
Раскройся, моя Чалым-Хая, —
Я вытащу своего единственного.
Раздвинься, скала высокая, —
Я гляну на своего бедного,—
плакала она, убивалась.
С треском и грохотом раскрылась отвесная скала. Ничего не сделалось с братом. Он был таким же, как и раньше. Даже вечный светильник в головах не погас.
Бора-Шээлей вкатила тело старшего брата на коня, привезла на расчищенную землю, положила его на место для самой первой юрты, приклеила ему его маленькие усики и черную толстую косу, написала письмо и вложила ему в ладонь.
«Старший брат мой, пока ты лежал здесь, я отправилась прямо к южную сторону, нашла и привезла трех красавиц, которые оживят тебя. Бери себе в жены любую из них. Сама я стала серым зайцем и поскакала в лес па горе». — Она превратилась в серого зайца и побежала в лес.
Следом за Бора-Шээлей прикочевал аал. Они увидели: Бокту-Кириш расчистил место для юрт, привязал к коновязи Аян-Кула, а сам лежит мертвый.
Три девушки подошли к нему. Одна из них сказала:
— Мне бы не хотелось наступать даже на тень мужчины. Если ты вспомнишь меня, то дыши, как спящий человек. — И она, приговаривая, стала потихоньку бить его по груди плетью с золотой рукояткой. Потом перескочила через него. И на самом деле он дышать стал. Тогда другая сказала:
— Если ты узнаешь меня, то перевернись один раз, — взмахнула внутренней полой своего халата и перескочила через его поясницу. Бокту-Кириш один раз перевернулся. Тогда третья девушка сказала:
— Если ты меня узнаешь, вскочи, как проснувшийся человек, —взмахнула внутренней полой и перескочила через его ноги.
— Ох, как я долго спал! — сказал Бокту-Кириш и вскочил на ноги. А в стойбшце скот бродит, пастухи ходят за скотом. Осмотрелся богатырь, увидел трех девушек-красавиц. Ничего не понимает Бокту-Кириш. Задумался и вспомнил: давно еще, когда гнался за горным козлом, он свалился и так остался лежать. Об этом помнил, а больше ничего не знал.
«Что же случилось со мной?» — подумал Бокту-Кириш и поднес ладонь ко лбу, чтобы лучше вспомнить. Поглядел — а в ладони письмо. И узнал тут богатырь, как он свалился с коня и умер, какие подвиги совершила младшая сестра его, Бора-Шээлей, чтобы оживить брата, и как превратилась она в серого зайца. Заплакал Бокту-Кириш.
А потом наказал всем людям аала:
— Ставьте скорей свои юрты, а как поставите — гоните зверя снизу вверх вон по той горе. А побежит что-нибудь живое, не бейте.
Сам расстегнул тридцать пуговиц, раскрыл свою грудь, пошел и сел у верхней опушки леса.
— Вон там побежал, вон там побежал! Хватайте! Ловите! — закричали люди.
Серый заяц, прижав оба уха, скакал-скакал и вдруг прыгнул за пазуху к Бокту-Киришу. Принес Бокту-Кириш зайца к дочери Дээр-хана и сказал ей:
— Мы, люди, должны кормить священного зверя вселенной. Береги его, ухаживай за ним. Да не вздумай с ним играть — замучаешь.
Отправился Бокту-Кириш на охоту. А дочь Дээр-хана, не зная ни дня, ни ночи, все играла с зайцем. Заяц стал худым, взлохмаченным.
— Ты же замучила священного зверя, — сказал ей приехавший с охоты Бокту-Кириш и отнес зайца к дочери Ай-хана, а сам отправился снова на охоту. Когда Бокту-Кириш приехал, заяц больше прежнего отощал. Играла с ним дочь Ай-хана, не зная ни заката солнца, ни утренней зари.
— Ты совсем замучила зайца, — сказал Бокту-Кириш и отнес его к дочери Хюн-хана.
Алдын-дангына догадалась, что заяц — не простой, и хорошо ухаживала за ним. Заяц стал пушистым, гладким, всегда он лежал на постели.
Вернулся Бокту-Кириш с охоты, а Бора-Шээлей в образе зайца его все равно упрашивает: отнеси меня в лес и отпусти.
Бокту-Кириш взял зайца и поехал.
Приехали брат с сестрой на другой склон горы Ала-Тайги и стали разговаривать. Когда о хорошем говорили — смеялись вместе, о плохом говорили — плакали вместе.
На том месте построил он костяной дом высотой до неба, поселил в нем свою младшую сестру, а сам поехал на охоту. Набил всякого зверя. Половину добычи он отдал сестре, остальное привез в свой аал.
Дочери Дээр-хана и Ай-хана что-то неладное почуяли.
— Он ведь раньше привозил столько, что ни хвоста, ни головы не было видно у его Аян-Кула. Почему же теперь мяса и шкур меньше привез? — стали поговаривать они.
Бокту-Кириш прожил в аале пять или шесть дней и снова собрался на охоту. Пришел к дочери Дээр-хана и спросил ее:
— Когда я буду охотиться, что ты будешь делать?
— Я буду шить черную соболью шапку, — сказала, она.
Потом спросил он дочь Ай-хана:
– Что ты будешь делать?
— Я буду шить халат из черного шелка.
Тогда пришел он к Алдын-дангыне — дочери Хюн-хана:
—Ты что будешь делать?
— Я рожу тебе сына, — сказала Алдын-дангына.
Обрадовался Бокту-Кириш, нежно распрощался с ней и поехал охотиться.
Скучно стало Алдын-дангыне одной. Пришла она к дочери Дээр-хана и видит: никак не может та раскроить черную соболью шапку.
— Ну-ка дай, я раскрою, — сказала Алдын-дангына.
Быстро раскроила, сшила шапку и бросила на вьюк. Пошла к дочери Ай-хана, а та не может раскроить черный халат. И ей Алдын-дангына быстро раскроила халат, сшила его, бросила на вьюк и вернулась к себе в юрту.
Алдын-дангына родила золотогрудого мальчика.
Сошлись вместе две другие ханские дочери и с завистью говорят между собой:
— Вот Алдын-дангына и черную соболью шапку сшила, и халат из черного шелка сшила, и золотогрудого парня родила. Ведь нам из-за нее беда будет. Нужно отобрать у нее ребенка и что-нибудь сделать с ним.
Пришла дочь Дээр-хана к Алдын-дангыне и так ей говорит:
— Дай-ка твоего новорожденного нам. Мы будем его кормить и присматривать за ним будем. Очень уж хороший ребеночек.
— Что же, пусть будет по-вашему, — согласилась она.
Дочь Дээр-хана взяла люльку с ребенком и прибежала в свою юрту.
— Забрось его в отару черных овец, — приказала она служанке. Та вынула мальчика из люльки и забросила в отару черных овец.
Прибежал огромный черный баран, чтобы забодать его, но остановился.
— Наверное, будет когда-нибудь моим хозяином, — сказал он и обогрел мальчика в густой шерсти под шеей. Ночь прошла. Когда утром отара овец стала уходить, ребенок закричал.
— Что это за живучее существо такое! Пойди и брось его в стадо верблюдов! — снова приказала дочь Дээр-хана служанке.
Прискакал свирепый черный верблюд, чтобы растоптать его, но остановился:
— Когда-нибудь он будет моим хозяином, — сказал и тоже спрятал мальчика на ночь в густую и длинную шерсть под шеей, чтобы ему было тепло. Верблюды утром ушли. Ребенок опять лежит и кричит.
— Что это за проклятый такой! Отнесите и забросьте его в середину разномастного табуна! — приказала дочь Дээр-хана. Тогда прискакал огромный серый в яблоках жеребец, чтобы бить его передними ногами, лягать задними ногами. Но увидел мальчика и подумал:
— Когда-нпбудь будет он моим хозяином. — Конь опустился и лег рядом, чтобы тепло было мальчику. Наутро, когда табун ушел, снова увидели — ребенок лежит и плачет.
— Ну и вредный же этот звереныш! Забрось его далеко-далеко в бурное море, — распорядилась дочь Дээр-хана.
Служанка взяла мальчика, прибежала на берег и бросила его в бурное море.
Скоро приехал домой Бокту-Кириш. Пришел к дочери Дээр-хана и спрашивает у нее:
—    Где сшитая тобой шапка?
Та быстро вскочила, достала из сундука шапку черного соболя и подала.
— Хорошая шапка, — похвалил он, надел ее, потом пошел к дочери Ай-хана.
— Где сшитый тобой халат?
Она подала ему халат черного шелка.
— Хороший халат, — похвалил он, надел его и пошел к Алдын-дангыне.
— Где твой золотогрудый сын?
— Дочь Дээр-хана сказала мне: «Мы будем воспитывать». Взяла ребенка и ушла.
Пришел Бокту-Кириш к дочери Дээр-хана:
— Ты унесла моего сына. Где же он?
— Вот он, детеныш, которого твоя хорошая жена родила — сказала та и подала ему щенка.
Вздрогнул Бокту-Кириш. Рассердился, рассвирепел он и выбросил щенка за дверь юрты, а Алдын-дангыну избил плетью. Молча стал собираться на охоту.
— Теперь-то мы его подстережем. Привяжем к хвосту коня один конец нитки, а за другой конец будем держаться сами, — сговорились две коварных ханских дочери.
Они привязали нитку к хвосту Аян-Кула и стали ждать, когда он поедет. Бокту-Кириш утром поехал на охоту, и обе побежали следом за ним, держась за натянутую нитку. Когда перевалили на ту сторону Ала-Тайги, Бокту-Кириш остановился и привязал коня у костяного дома. Дом этот, высокий-высокий, доставал до неба.
— Ну, разве не так? — подталкивая друг друга, хихикали, перешептывались ханские дочери.
Скоро Бокту-Кириш вышел из дома, сел на коня и уехал. А ханские дочери подкрались к дому и стали слушать.
— Похоже, что около дома две мои старшие невестки. Что бы это значило? — услышали они слова Бора-Шээлей.
— Даже невестками зовет. Давай-ка, поглядим на нее, — сказали они друг другу и вошли в дом.
Обрадовалась им Бора-Шээлей. Налила чаю, подала всякие сладости, печенье боова-боорзак. Напились чаю обе ханские дочери и заговорили:
— Ведь совсем одна в лесу живешь. Некому твоей красотой полюбоваться. Дай-ка мы тебе волосы расчешем, косы заплетем, — сказали они.
— Ну что же, расчешите, невестушки мои.
Быстро вскочили ханские дочери, сели по обе стороны ее и стали расчесывать волосы.
— Ну, — обе враз сказали и вонзили в ее виски большие серебряные иголки.
Жалобно застонала Бора-Шээлей, повалилась на бок и упала замертво.
— Вот и убили мы ее. Не будет больше ходить к ней, проклятой, Бокту-Кириш, — сказали ханские дочери и, посмеиваясь, вернулись домой.
Приехал Бокту-Кириш и крикнул:
— Сними с коня мясо! — Три раза прокричал, но все было тихо.
«Куда это исчезла моя младшая сестра? Куда, по какому делу ушла?» — подумал он, соскочил с коня и вошел в дом. Бора-Шээлей лежала мертвая. Схватил он ее на руки, горько заплакал. Долго-долго плакал. Потом нарядил ее, как куклу, пошел в горы, поймал и привел марала с мягкими, бархатистыми рогами, уложил сестренку у основания рогов и отпустил благородное животное ходить в чистой богатой тайге:
— Живи, сестричка, в лесу. А я буду и летом, и зимой глядеть за тобой.
Еле-еле доехал он до своего аала.
— Что ты потерял, Бокту-Кириш? — спросили две ханские дочери, словно ничего не знали.
Ничего не сказал им богатырь. Пришел к Алдын-дангыне и спросил ее:
— Кто убил мою единственную младшую сестру?
— Как я могу об этом знать?
«Человека, к которому ходит Бокту-Кириш, мы убили», — так вот посмеивались между собой дочь Дээр-хана и дочь Ай-хана, когда недавно пришли, — рассказала она.
Бокту-Кириш взял в одну руку сухой прут, в другую руку взял зеленый прут и начал бить обеих.
— Правда, правда, мы убили ее, — взвыли они.
Прогнал их Бокту-Кириш из своего аала. А сам снова пошел в лес, но не мог найти сестру. Искал ее в горах и в дремучем лесу, на голых хребтах и в глубоких ущельях — нигде ее не было.
Вернулся Бокту-Кириш к жене.
— Что ты такой хмурый ходишь? — спросила она. — Ничего не говоришь, что у тебя на душе. Чем тебе помочь, какой тебе совет дать? — И тоже заплакала.
— Верно ты говоришь. Кто же поможет мне? Кто избавит меня от страданий? — ответил Бокту-Кириш.
— Разве нет у тебя, у храброго богатыря, добрых наставников? Разве некому тебе душу излить?
Бокту-Кириш только теперь вспомнил о добрых хозяевах гор — Сайын-Улаатах, о Пестром Орле и Пестрой Орлице.
 
* * *
…Прямо в северной стороне, у слияния рек Ак-Хем[38] и Кара-Хем[39], было стойбище богатого Караты-хана[40]. Пастух его, старый Кара-Сагыл[41], пас по Ак-Хему ханских коров.
Однажды он погнал коров. В это время выбежал из лесу марал и упал обессиленный.
Обрадовался Кара-Сагыл: «Панты этого марала хану отнесу, а шкуру и мясо себе возьму». Подошел к маралу и увидел — меж его рогов какой-то сверток лежит. Старик отвязал его и скорее понес показать жене.
Догадливая у него была старуха. Но и она еле-еле открыла вьюк и увидела красивую девушку; была та наряжена, словно кукла, в отделанные золотом и серебром праздничные одежды, и как будто спала.
— Что это за девушка? Откуда она? — думали-гадали старик со старухой, а сами все целовали, ласкали ее. Когда старая женщина нежно гладила голову девушки, рука ее на правом виске, под волосами, задела за что-то и рот девушки как будто приоткрылся.
Старик Кара-Сагыл сказал:
— Раз рот у девочки приоткрылся, может быть, она, на наше счастье, жива и будет нашей дочерью.
Посмотрели — в волосах на виске у нее была воткнута большая игла. Задрожали старики от испуга, вытащили ту иглу — и девушка стала дышать.
— Посмотрим, нет ли у нее иглы в другом виске, — сказали старики. И там в волосах тоже увидели большую иглу. Вытащили, и девушка вздохнула, совсем ожила, встала на ноги.
Обрадовались дедушка и бабушка. Подносят ей разную еду. А Бора-Шээлей все никак не поймет, где она и как сюда попала.
Задумалась девушка и припомнила: ханские дочери, две ее старшие невестки, расчесывали ей волосы. Больше она ничего не помнила.
Дедушка и бабушка сказали той девушке:
— В твоих волосах были две большие иглы. Когда мы вытащили их, ты ожила.
Бора-Шээлей теперь догадалась: это невестки ее убили.
Стала она звать дедушку Кара-Сагыла и его жену отцом и матерью, и была им как родная дочь. И они тоже называли ее своей дочкой, любили ее, ласкали.
— Вы возвратили мне жизнь. И я никогда с вами не расстанусь, — обещала она им.
Однажды сын-наследник Караты-хана Кара-Бюдегей[42] приехал проверить, все ли коровы целы у Кара-Сагыла. По дороге он стрелял из лука. Выстрелил и попал в дымовое отверстие чума старика Кара-Сагыла. Подбежал к чуму и закричал:
— Эй, старик, выбрось-ка сюда стрелу!
Вздрогнул Кара-Сагыл и пошел скорее отдать стрелу, лежащую в чуме.
Девушка сказала тогда:
— Если человек не может взять, зачем же он стрелял? Скажи, отец, чтобы он сам взял стрелу.
Кара-Сагыл послушался своей дочери.
— Что же ты стрелял, не зная, куда? Теперь сам возьми стрелу, — сказал он сердито ханскому сыну.
— На что надеется этот пастух, одурел он, должно быть! — рассердился сын хана и вбежал в чум, ругаясь. Вдруг он увидел Бора- Шээлей. От изумления беспомощно опустился на землю. Поднялся, шагнул к очагу, снова упал.
Бора-Шээлей поколдовала иголкой и перстнем и заставила его сидеть прямо около очага. Сын хана все глядит – не наглядится на девушку. Восхищенный, смотрел он на нее, пока не зашло желтое солнце. Тогда Бора-Шээлей сказала:
— Пасмурное небо проясняется, пришедший гость домой возвращается. Чему это вы удивляетесь?
Когда она так сказала, сын хана очнулся и выбежал из чума.
— Высватайте мне дочь нашего пастуха Кара-Сагыла, — приехав домой, умолял он своего отца Караты-хана.
— Несчастный ты человек, раз тебе понравилась дочь нищего пастуха, — сердито сказал хан сыну.
— Отец, это очень красивая девушка. Возьми ее для меня. Я — на конце тонкой веревки, на лезвии острого ножа: не могу жить без нее, — еще сильнее стал упрашивать Кара-Бюдегей.
Не выдержал Караты-хан:
— Съездите, посмотрите, — приказал он двум чиновникам.
Чиновники с шумом-топотом примчались в аал Кара-Сагыла, быстро вошли в чум, взглянули на Бора-Шээлей и оба упали вниз лицом, поднялись, чтобы подойти к ней, но споткнулись и снова упали.
— Разве так должны вести себя чиновники, увидев девушку из простонародья: лежат и глотают землю! — сказала удивленно Бора-Шээлей. Поколдовала иголкой и перстнем и заставила их сидеть прямо около тагана, а сама села шить. Сидят чиновники, смотрят на девушку и удивляются. Неизвестно, сколько времени сидели они, не сводя глаз с Бора-Шээлей.
— Пасмурное небо проясняется, а пришедший гость домой возвращается. Зачем, по какому делу вы сидите здесь? — спросила она.
— И верно, она такая красивая, — сказали, очнувшись, два чиновника и вышли из чума.
Пришли к хану и рассказали ему:
— На самом деле очень красивая эта девушка — дочь вашего пастуха.
— Что же это с людьми делается! — воскликнул хан, сел на коня и поехал сам.
Когда хан вошел в плохонький чум Кара-Сагыла, то так разволновался от красоты его дочери, что упал на четвереньки и уткнулся лицом в золу.
— Разве так должен вести себя человек ханского достоинства? Увидел дочь нищего пастуха — и падает на четвереньки, глотая золу, падает вниз лицом, глотая землю! — сказала Бора-Шээлей, поколдовала иголкой и перстнем и заставила его сидеть у очага прямо. Смотрит хан, восхищается. До какого времени он не сводил с нее глаз — неизвестно.
— Пасмурное небо проясняется, пришедший гость домой возвращается. По какому делу вы здесь сидите, хан? — спросила Бора-Шээлей.
«И верно, она такая красивая», — пришел хан в себя, вышел из чума, сел на коня и помчался обратно домой. Приехал он в свой аал и рассказал жене:
— Очень красивая эта девушка. Правду говорят о ней люди. Где же старики могли найти эту девушку? У них ведь не было детей. Надо позвать их и расспросить.
Хан послал чиновника.
— Старик, тебя хан вызывает. Вот зачем я пришел, — крикнул тот чиновник, не заходя в чум.
— Коров пригоню в аал и приду, — ответил Кара-Сагыл. А сам спросил:
— Идти мне, дочь моя?
— Раз вызывает человек ханского достоинства, разве будет сидеть простой человек? Как ты не пойдешь, отец? — сказала она. И научила его, как отвечать на вопросы хана.
Кара-Сагыл пошел к хану.
— Где нашел ты такую красивую девушку?— спросил старика хан.
— Как же можно найти человека? Это жена моя родила, — ответил он.
— Если так, то сосчитай: сколько лет медведю, живущему на лесистой стороне горы, и сколько лет зайцу, живущему на солнечной стороне, — приказал хан.
В слезах и раздумье старик вернулся домой.
— Что это ты плачешь, отец? — спросила его Бора-Шээлей.
– «Сосчитай, сколько лет медведю, живущему на лесистой стороне горы, сосчитай, сколько лет зайцу, живущему на солнечной стороне», — сказал мне хан. Как же мне быть?
— Не горюй, отец. Это легко сделать, — утешает его девушка. — Пойди в степь и принеси оттуда два черепа.
Пошел старик в степь, разыскал два черепа и принес их. Бора-Шээлей поворожила, и на плечах у старика стало три головы.
— Ляг и жди около медвежьей берлоги. Когда медведь выйдет, ты приподними свою голову, тогда что-нибудь услышишь, — сказала она и дала ему пояс. В поясе этом была завернута соль.
— Рассыпь все это на заячьей тропе, ляг и слушай. Тогда что-нибудь услышишь, — так наказывала Бора-Шээлей своему отцу.
Старик пошел, разыскал берлогу медведя на лесистой стороне горы, лег около нее и стал поджидать. Вышел медведь. Голова у него белая, а сам весь черный. Старик приподнялся и покачал головами.
— На лесистой стороне я живу, шестьдесят лет мне, но трехголового существа не видел, — заревел медведь и от страха побежал.
— Ага, шестьдесят лет медведю, — узнал старик, сбросил с плеч два черепа и пошел дальше.
Рассыпал он на заячьей тропинке соль, лег и ожидает. Прискакал заяц и стал вылизывать соль.
— На солнечной стороне кормлюсь я. Пятьдесят лет исполнилось, пятьдесят белых зайчат у меня, но такого вкусного в жизни не ел я.
Пришел старик к хану и сказал ему:
— Медведю шестьдесят, а зайцу — пятьдесят лет.
Тогда хан взял с собой своих подданных и поехал в лес. На лесистой стороне они устроили облаву и поймали медведя, стали колотить его и спрашивать:
— Сколько тебе лет? Сколько тебе лет?
— На лесистой стороне жил я, шестьдесят лет прожил, но так больно никогда мне не было! — заревел он.
Поймали на солнечной стороне зайца, стали и его бить.
— На солнечной стороне жил я, пятьдесят лет прожил, но так больно никогда мне не было, — закричал тот. Тогда хан возвратился в свой аал и сказал:
— Что это за старик, ясновидец, что ли, он? — И снова послал чиновника за стариком. Пришел чиновник к старику и говорит:
— Хан приказал тебе прийти.
И старик пошел к хану.
— Поджарь целиком вола. Да так, чтобы внутри в нем ни кровинки, ни грязинки не было, сверху — шерсти не было, — приказал хан и дал ему вола.
Старик сел на вола и расстроенный вернулся домой.
— Что же, отец, сказал тебе хан? — спросила Бора-Шээлей.
— «Этого быка целиком зажарь так, чтобы внутри у него не осталось ни крови, ни грязи», — вот что велел хан, — рассказывал расстроенный старик.
— Это же легче всего, отец. Посоли в одном котле воду, напои этой водой вола, а потом садись верхом и гоняй его вокруг горы, гоняй до тех пор, пока все не выйдет из него.
Кара-Сагыл споил волу целый котел соленой воды, сел верхом и долго-долго гонял его вокруг одиноко стоящей горы. Когда старик к восходу солнца привел вола, дочь сказала:
— Заколи и зарой его в песок, а сверху разведи костер.
Старик так и сделал. Немного погодя подошла Бора-Шээлей:
— Ну, а теперь хватит, отец, вытаскивай.
Старик вытащил вола.
— Когда придет хан, ты, отец, так скажи: «Передняя часть, грудина — для ханов — немного сыровата, а в желудке осталось немного грязи».
И вот приехал хан.
— Зажарил вола, старик? — спросил он.
Старик ответил так, как учила его Бора-Шээлей.
Хан снял с вола шкуру, освежевал его и увидел: все было так, как говорил старик. Удивляется: «Много же знает, много умеет этот старик!»
— Теперь я приеду завтра. А ты подои быка и из его молока сделай простоквашу, — распорядился хан и уехал.
— Как можно от быка надоить молока? — задумался старик. На другой день дочь его сказала:
— Ты, отец, из чума не выходи. А что дальше будет, я уж сама знаю.
Приехал хан. Бора-Шээлей вышла ему навстречу. Хан еще сидел на коне.
— Отец мой забеременел. Люди не должны входить в чум, — сказала она.
— Да разве может забеременеть мужчина? — спросил хан.
— Хан, а молоко может быть у быка? — спросила Бора-Шээлей.
— Переговорила меня женщина, — удивился хан и поехал скорее домой.
Назавтра Бора-Шээлей села у входа в чум и стала расчесывать волосы. Снова приехал хан и спросил, не сходя с коня:
— Вот ты расчесываешь волосы, а сколько их на твоей голове, дочь моя?
— Столько, сколько оставил следов ваш конь по дороге от вашего аала до нашего, — ответила она.
«Опять переговорила меня ненужная[43]. Все затеи-то от этой девушки»,— догадался хан и уехал.
Хан отправил чиновников и дал им полные когеры араки, кусок золота с конскую голову и кусок серебра с волчью голову. Чиновники принесли золото и серебро старику Кара-Сагылу, преподнесли ему белый дарственный плат-хадак.
— Хан приказал вам отдать сой-белек[44]. Он сватает за своего сына вашу дочь.
Кара-Сагыл спросил незаметно у своей дочери, чтобы не слышали люди:
— Что мне ответить, дочь моя?
— Придется согласиться, отец. Привезенные подарки возьмем, налитую араку выпьем.
Назавтра Бора-Шээлей ссучила красную волшебную нить в сажень длиной и дала ее отцу. Старик взял красную нить, пришел к хану:
— Отдам я свою красавицу-дочь замуж за вашего сына. Только возьму за нее выкуп небольшой: столько скота, сколько можно привязать на эту нитку.
«Много ли скота можно привязать на эту маленькую нитку? Пусть берет», — подумал хан и приказал:
— Дайте ему столько скота, сколько хочет.
Привязали верблюжат, привязали жеребят, привязали телят, привязали ягнят. А когда привязали козлят, уже не осталось потомства у скота.
— Красная нитка все еще не заполнена, — сказал старик.
— Приведите скот и заполните до конца эту нитку, — наказал хан своим подданным и разослал их.
Когда всю нить заполнили, старик Кара-Сагыл отправился домой. Он вел за собой весь молодняк Караты-хана, а вслед за ягнятами побежали овечки, за телятами — коровы, за верблюжатами — верблюдицы, за жеребятами — кобылицы, за козлятами — козы. Чуть не весь скот с топотом и блеянием ушел от Караты-хана. В ханском аале остались только самцы.
И вот, с шумом и гамом, старик привел скот в свой аал. Не думали, не гадали старик со старухой, что такое богатство привалит.
Караты-хан приказал двум чиновникам взять араки, кумысу и отправил их к Кара-Сагылу.
— Что же делать, дочь моя, ведь меня спросят, когда я отвезу тебя? — спросил старик у своей дочери. И Бора-Шээлей научила отца, что надо сказать.
Когда пришли ханские чиновники, старик сказал им:
— Через трое суток я привезу ее. Передайте хану — нашему свату, когда вернетесь.
Два чиновника пришли и сказали Караты-хану.
Караты-хан описал все, что есть во всем мире, велел повесить грамоту на верхушку столба, что стоит на дороге. По дороге этой должны приехать его невестка и сваты.
Через трое суток дедушка Кара-Сагыл вместе с женой повезли к Караты-хану свою дочь. По дороге увидели столб с грамотой, написанной Караты-ханом. Бора-Шээлей стала читать ее. Дочитала она всю грамоту до конца и сказала:
— Вот какой глупый хан: описал весь мир, а коршуна-то и забыл. Какой же это неразумный хан: весь мир описал, а ястреба-то и забыл.
А два ханских чиновника спрятались за столбом и подслушивали. Услышали это, прибежали к хану и рассказали ему. Подумал тогда хан: «На самом деле, коршуна и ястреба я забыл записать».
Приехали сваты с невесткой. Караты-хан устроил большое празднество. Ханский сын и невестка поселились в шелковой белой юрте.
На другой день хан сказал Бора-Шээлей:
— Сегодня, дочка, иди пасти овец. Такой у нас порядок. Только овцу не называй «овца», волка тоже не называй «волк», воду не называй «вода», лиственницу не называй «лиственница», нависшую скалу не называй «нависшая скала», ворона не называй «ворон», не говори «съел», «зарезал», «глаз» — все это имена старших родственников твоего мужа, по обычаю не смеешь ты их называть.
Хан отправил Бора-Шээлей пасти овец, а сам поймал двух волков и сказал им:
— Бегите к овцам, что пасет моя невестка, и съешьте одну овцу под лиственницей на берегу реки, перед нависшей скалой.
Затем поймал двух воронов:
— Летите и выклюйте глаза той овцы, — распорядился он и отправил воронов.
Волки сделали так, как велел им хан: они отняли у Бора-Шээлей овцу и съели ее под лиственницей на берегу реки, перед нависшей скалой. А два ворона прилетели и выклевали у овцы оба глаза. Бора-Шээлей целый день пасла овец и вечером домой вернулась.
Караты-хан спросил ее:
— Ну как, дочь моя, благополучно ли ты пасла овец?
— На берегу текущей, у основания растущего, перед отвесной кручей двое воющих одного мною водимого отняли и загрызли, а два каркающих выклевали то, чем смотрят водимые мною, — так рассказала Бора-Шээлей хану.
«Невестка-то моя и вправду мудрая, знающая девушка», — подумал Караты-хан с гордостью.
 
* * *
А что же делал в ту пору Бокту-Кириш?
Послушался он своей жены Алдын-дангыны и возложил перед горой вблизи аала жертвенный огонь. К нему прилетели двое Сайын-Улаатов: хозяин Энгиргей-горы Пестрый Орел сел на правое плечо, хозяйка Кангыргай-горы Пестрая Орлица уселась на левое плечо.
Бокту-Кириш спросил тут у них совета, попросил посмотреть, что делается вокруг, послушать, что говорят люди.
И полетели Сайын-Улааты.
Вернулся Пестрый Орел и рассказал:
— За этим вот высоким хребтом течет большая река, на берегу той реки богатый аал раскинулся, недалеко от него на Ак-Хеме — другой аал. В нем в большой белой юрте Бора-Шээлей живет.
Пестрая Орлица прилетела:
— Я слышала, что говорят в той юрте, интересное слышала. Одна женщина там убаюкивает ребенка. Она поет колыбельную песенку:
У бархатисторогого марала —
Опей-опей[45],
У основания его рогов —
Опей-опей,
Закутанная в шелковые ткани —
Опей-опей,
Лежала, как кукла, Бора-Шээлей —
Опей-опей.
Спи, мой сыночек, Кара-Бюдур,
Племянник дяди Бокту-Кириша —
Опей-опей.
Услышал это Бокту-Кириш и успокоился. Он похвалил Сайын-Улаатов, поблагодарил их, и они полетели к себе домой.
А Бокту-Кириш поехал искать свою сестру.
Сын Бора-Шээлей уже вырос, стал ходить и бегать. Он выстрогал себе лук со стрелами и играл вместе с ребятишками из своего аала, стрелял из лука в цель. Тогда Бора-Шээлей сказала ему:
— Сын мой, когда ты играешь, всегда пой:
Дядя у меня Бокту-Кирнш,
Мать моя — Бора-Шээлей,
Отец мой — Кара-Бюдегей.
Есть ли кто-нибудь,
Кто стреляет, как я?
Мальчик постоянно эту песню пел.
Однажды, когда он так пел, повстречался с ним Бокту-Кириш. «Что это за мальчик, чей он?» — подумал тогда Бокту-Кириш и сказал:
— Как хорошо ты поешь. Спой-ка еще, сын мой.
— Ты что, дедушка, разве тебе не все равно — не с тобой ведь играю я, — ответил мальчик. Но пропел еще раз:
Дядя у меня Бокту-Кириш,
Мать моя Бора-Шээлей,
Отец мой Кара-Бюдегей.
Есть ли кто-нибудь,
Кто стреляет, как я?
Бокту-Кириш сошел с коня, написал письмо и сказал:
— Отнеси-ка это своей матери.
Мальчик взял письмо и помчался домой. Прибежал к матери.
— Тут один человек сказал: «Отнеси своей матери» и дал мне вот это, мама, — сказал он и отдал ей письмо.
— Где же он, сын мой? — спросила мать, прочитав письмо. Она побежала вместе с сыном. Когда прибежала, перед нею был ее старший брат Бокту-Кириш.
Бросилась Бора-Шээлей к нему на шею, обняла его. И не могли они наговориться друг с другом: о хорошем говорили — смеялись и радовались, о плохом вспоминали — плакали.
Привела Бора-Шээлей Бокту-Кирнша в аал и заколола кобылицу, ходившую три года яловой. Накормила его, напоила.
Бокту-Кириш уснул богатырским сном. А Бора-Шээлей пошла посмотреть за конем его Аян-Кула. Бедный конь совсем стал худым. Подпружные ремни пропитаны были потом и грязью, потник насквозь проросла конская шерсть. Бора-Шээлей вымыла коня теплой водой, вычистила уздечку, седло с потником и подпругами. Целебными травами залечила коня, зажили на нем раны. Аян-Кула стал сытым и гладким.
О приезде Бокту-Кириша узнали подданные Караты-хана и молва о нем дошла до ушей самого хана.
Караты-хан распорядился собрать среди народа всякой еды и крепкой араки для угощения Бокту-Кириша, а сыну своему наказал, как пригласить его, как преподнести ему сой-белек.
Кара-Бюдегей к Бокту-Киришу с низкими поклонами подошел. Двое людей преподнесли Бокту-Киришу крепкую араку в разукрашенном тиснеными узорами когержике с серебряным горлышком, трехсаженный дарственный плат-хадак и черного соболя.
Бокту-Кириш принял подношения своего зятя и благодарил его за угощение. Долго сидели они втроем — Бокту-Кириш с зятем и сестрой, наслаждались беседой друг с другом. Бокту-Кириш узнал от них обо всем, что было с его сестрой, узнал о добром старике Кара-Сагыле и его жене, которые заботились о Бора-Шээлей, как о своей дочери. Наказал Бокту-Кириш сестре, чтобы она берегла тех стариков, а сам вернулся в свой аал, в устье Элдиг-Кара-Хема, где его ждала жена. Снова стал Бокту-Кириш ездить в тайгу на охоту, возвращался с богатой добычей, пас свой тучный скот.
Но ни днем, ни ночью его не оставляла беспокойная дума о старых отце и матери.
Бокту-Кириш привел своего верного Аян-Кула, которого давно еще отпустил пастись на приволье. Он велел жене кормить коня свежей травой, поить чистой водой, а еще — приготовить для дальней дороги еды. Сам же лог отдохнуть.
Проснулся Бокту-Кириш, пошел проведать Аян-Кула. Конь стоял отдохнувший, на нем можно было ехать в далекий путь. Это красивый, стройный был конь, ушами своими он доставал до облаков на небе: шевельнет правым ухом — белые облака поплывут, шевельнет левым ухом — черные облака понесутся по небу. Жена положила Бокту-Кирншу в переметные черные сумы запас еды, которого хватило бы и на месяц, и на год.
Бокту-Кириш поговорил перед отъездом с женой, наказал ей, что делать, оседлал коня, надел на себя тугой лук и в новолуние, в хороший день поехал на вершину холма Ыдык-Бора-Тей. Там он возложил курения добрым духам, и к нему прилетели двое Сайын-Улаатов.
— Скажите мне, добрые мои помощники, где мои старые отец с матерью? Живы ли они?— и отпустил их.
Мало ли, много ли прошло дней, прилетели один за другим Сайын-Улааты. Бокту-Кириш за это время совсем исхудал, осунулся от ожидания.
— Ну что, мои храбрые, добрые Сайын-Улааты, узнали вы?
Пестрый Орел сказал:
— Прямо в северной стороне на расстоянии семи лет езды отсюда за девятью горами, за девятью реками течет в степи река Узун-Кара-Хем[46]. Там, в одном богатом аале, отец твой пасет телят, а мать коров доит. Живут они, как нищие, одежда на них совсем рваная, идыки износились.
Пестрая Орлица добавила:
— Я слышала разговор твоих стариков. Они жаловались друг другу на свою жизнь: «Будет ли день, когда мы расстанемся с такой жизнью, с непосильной работой на этого проклятого Сараатай-хана[47], который ездит на коне Сарыг-Шокар[48]».
Бедный Бокту-Кириш услышал это, и сердце его заколотилось от боли. Он сказал Сайын-Улаатам:
— Я отправляюсь в путь-дорогу, чтобы отомстить за своих отца и мать, а вы оставайтесь здесь, в нашем стойбище.
Бокту-Кириш поехал в восточную сторону. Он мчался под облачным небом, через таежные леса, расстояние в год езды проезжал за месяц, расстояние в месяц езды — за одни сутки. Когда Аян-Кула опускался на скалистые горы — из-под ног его вылетали комья земли величиной с зайца, когда он скользил копытами по склону горы — каменные россыпи низвергались в ущелье. Так Бокту-Кириш семилетний путь проделал за семь месяцев, переехал через девять перевалов, покрытых дремучей тайгой, переправился через девять рек. И тут он остановился, чтобы дать коню отдохнуть.
Сам же отправился на охоту. На одном склоне горы он наубнвал маралов, на другом склоне настрелял горных козлов. Потом развел большой костер, срубил длинную сухую лиственницу, нанизал на нее, как на вертел, убитых зверей и воткнул ее в землю над костром. После этого отпустил коня пастись, расстелил широкий потник, положил под голову седло, лег и уснул богатырским сном.
Целый месяц — тридцать суток — проспал Бокту-Кириш. Проснулся, встал и перед дорогой поел. С одного конца лиственницы он снял зажарившихся маралов и съел, с другого конца лиственницы снял горных козлов и съел. Крикнул коня — и прибежал Аян-Кула. Бокту-Кириш заседлал его и навьючил переметные сумы, полные свежего мяса.
Снова пустился в путь Бокту-Кириш. Перед ним лежала желтая степь. Бокту-Кириш достал подзорную трубу и увидел в нее: в степи полно было скота, посреди аала на обоих берегах небольшой речки стояли две белые юрты.
«Это, должно быть, аал грабителя Сараатай-хана», — подумал Бокту-Кириш. Он превратился, как научила его сестра, в бедного парнишку Балдыр-Бээжика, на нем был надет войлочный хевенек, подпоясанный простым поясом, на голове — шапка, уши у которой раскинулись, как широкие листья бадана. За спиной у него болтался лук, сделанный из караганника, торчали стрелы, сделанные из таволожника, в руке держал хворостину вместо плети. Сидел на худеньком конишке, с которого свисали клочья свалявшейся шерсти; оседлан конь был вьючным деревянным седлом с деревянными стременами.
Подъехал этот парнишка к старику, который пас коней, спрыгнул с коня и поприветствовал его.
— Амыр — мир тебе, — ответил табунщик. И спросил парня:
— Где твой аал-стойбище, сынок, как тебя и твоего коня зовут, куда едешь?
— Нет у меня аала, скитаюсь по земле, ищу, где можно поесть, попить. А ваше, дедушка, имя какое будет, как звать вашего коня, какого хана скот пасете?
— Табун этот принадлежит Сараатай-хану, который ездит на коне Сарыг-Шокар. А зовут меня табунщиком, другого имени у меня нет, — ответил старик.
— А что за человек этот Сараатай-хан, добрый он, хороший или жестокий? Дома ли он сейчас? В какой из тех белых юрт живет он? — расспрашивал табунщика парень.
— Какой уж там добрый. Жестокий это человек, свирепый, — вздохнул старик, — Когда рассердится, запорет насмерть своей камчой. В тех двух белых юртах его две жены живут. Самого-то хана дома нет, поехал охотиться в верховьях этой реки. Скоро приехать должен.
— Думаю встретиться с вашим Сараатай-ханом, — сказал старику парень и переехал через речку.
— Ну и отчаянный парнишка! — удивился табунщик.
Едет парень по дороге в аал. Подъезжает к нему человек. На коне столько навьючено мяса да звериных шкур, что коня самого не видно. Подъехал вплотную. Заворочал своими быстрыми глазищами. И сразу же, не сказав ни слова приветствия, спросил:
— Где твой аал-стойбище, как твое имя, что ты здесь шатаешься?
— Зовут меня Бокту-Кириш, ездящий на коне Аян-Кула. Аал-стойбище мое прямо в западной стороне в устье Элдпг-Кара-Хема, где возвышаются горы Энгиргей и Кангыргай. А еду я к Сараатай-хану, чтобы отомстить ему за своих мать и отца, — ответил парень и спросил в свою очередь:
— Что ты за человек, ездишь, мешаешь людям, словно опавшая хвоя на дороге под ногами? Как твое имя, где ты живешь?
— Я — Сараатай-хан, конь мой — Сарыг-Шокар. От рождения своего я владею Удур-Кара-Тайгой[49], а аал-стойбище мое в Узун-Кара-Хеме. Не было еще человека, который победил бы меня. Боевое оружие мое в аале. Если так хочешь отомстить мне, померяемся силой, данной матерью,— гневно ответил хан.
— Что человеку в гостях пустой разговор, то человеку в пути задержка. Не будем время терять, — сказал Бокту-Кириш.
Сараатай-хан заворочал своими пестрыми, огромными, как большая грязная лужа, глазами и зло прошипел:
— Померяемся.
И разошлись богатыри в разные стороны. Бокту-Кириш приехал в конец степи и спутал железными путами своего коня. Надел на себя содак-шуудак — костюм борца — короткие трусы, сшитые из восьмидесяти лосиных кож, рубашку, сшитую из шестидесяти лосиных кож. Натянул их снизу вверх, разгладил на себе сверху вниз. Содак-шуудак так плотно прилегал к телу, что даже кончик иголки не просунуть было.
Бокту-Кириш немного подождал.
Когда заалел рассвет и в лучах утренней зари запестрели верхушки камней, Сараатай-хан прошелся, пританцовывая, по степи — травы на земле от него заколыхались, сухая земля задрожала.
Вышел навстречу, танцуя по степи, Бокту-Кириш.
Двое богатырей ходили, кружились один вокруг другого и вдруг схватились за руки. Прошло три месяца — девяносто суток, как они боролись. Бокту-Кириш схватил Сараатай-хана под мышки, забросил его вверх и пронес над собой вокруг степи, потом закружил вокруг се­бя и так бросил его вниз, что синее небо заколыхалось, черная земля задрожала.
Бокту-Кириш сел на огромную, как сундук, белую грудь врага и сказал:
— Ты захватил моих мать и отца — теперь ты удовлетворил свою алчность? Ты захватил всё наше добро, угнал наш скот — теперь ты сыт своей жадностью? Когда убивают скот — берут у него кровь, когда убивают врага — спрашивают у него последнее желание. Говори!
— Я бродил по земле, выглядывал добычу и грабил людей — верно это. О чем теперь говорить? Хочешь — убей, хочешь — оставь жить — твоя воля. Только прошу тебя: коня моего береги, как своего коня, езди на нем, как на своем коне.
Бокту-Кириш поднялся:
— Пусть останки твои черви в земле едят, птицы над землей растаскивают, — сказал он, отрезал косу, развел большой огонь и сжег на нем врага[50]. А оружие, коня и все снаряжение отдал табунщику.
— Мясо и шкуры звериные раздели со своими товарищами. Седло и уздечку бери себе, пользуйся ими, — сказал Бокту-Кириш старику.
А сам он сел на Аян-Кула и поехал в аал. Видит: у дороги ходит отец его, пасет овец.
Когда Бокту-Кириш подъехал к отцу, тот испугался, побежал, чтобы уйти с дороги, споткнулся и упал.
— Постой-постой, старик, куда убегаешь? Поговорить с тобой надо, — успокоил его Бокту-Кириш, а у самого сердце разрывается от жалости. Он сошел с коня и сказал:
— Послушай меня, я ведь твой сын. Я уничтожил твоего врага Сараатай-хана. Вот его коса. Теперь мы поедем домой, в наш аал.
Увидел старик, что славный молодец — его сын, и заплакал горькими слезами, рассказывая о своей нищенской подневольной жизни.
— Ну, куда твои овцы денутся, иди домой, — сказал Бокту-Кириш отцу, спросил, в какой юрте мать живет, и поехал в аал хана. Вошел в юрту старшей его жены и сказал ей:
— Ты из этой юрты сейчас же убирайся, иди живи вон в той черной юрте. Вот коса твоего мужа, который погряз в разбое, — показал ей косу Сараатай-хана и выгнал ханшу из юрты.
В белой богатой юрте собрались все вместе — сын с отцом и матерью. Беседуют. О хорошем вспоминают — радуются, смеются; о плохом говорят — плачут.
Бокту-Кириш позвал весь народ — подданных Сараатай-хана, велел им собрать ханский скот и запереть в загонах, вынес награбленное ханом добро — часть навьючил на своих коней, остальное отдал подданным. Подвел коней, оседлал и усадил отца и мать верхом.
И поехали Бокту-Кириш с отцом и матерью в родные места, а позади них народ гнал скот, вез ханское имущество.
— Отец, дорогу ты хорошо знаешь, без меня доедете, — сказал Бокту-Кириш, а сам поехал вперед.
Умчался Бокту-Кириш далеко вперед, поднялся на высокий холм, достал девятисуставную черную подзорную трубу и стал осматривать все, что виднелось вокруг. Везде был зеленый лес, поля, одетые в наряды из красивых пышных цветов, зеленые травы. Кругом пасся тучный скот: по горам карабкались козы, на лугах паслись коровы, в низинах — табуны сытых коней, в сухих степях ходили верблюды. Множество народу перекочевывало то вниз, то вверх по рекам.
Бокту-Кириш достал кисет, в котором табаку было столько, что за месяц не выкуришь, и закурил трубку, чубук у нее был отделан оловом, а мундштук отполирован. Он затягивался так, что клокотало в трубке.
Отдохнул Бокту-Кириш и снова поехал. Скоро увидел свое стойбище. Приехал в аал, привязал коня к железной коновязи, вошел в юрту. С радостью встретила его жена. Говорили они друг с другом — не могли наговориться. Бокту-Кириш рассказывал о том, как победил заклятого врага Сараатай-хана и нашел мать с отцом, восхищался красотой увиденных им земель.
— Я все думала о тебе, все желала благополучной поездки и верила, что ты приедешь, вернешься домой, победив наших врагов, — сказала жена и продолжала:
— Я тебе многого не могла рассказать раньше, ты тогда сердился на меня за сына, беспокоился о сестре, об отце и матери. Ты наказал и выгнал дочерей Дээр-хана и Ай-хана — это они сына твоего бросили в бурное море Калчаа-Далай[51]. Ты об этом не знал и в гневе своем избил меня. Не знала тогда правды и я. А потом вот как было.
Когда побил ты меня, чуть живая, уползла я в степь и там увидела хромую мышь.
— Ишь ты, бедненькая! — пожалела ее и сама закричала от боли.
Мышь испугалась, заковыляла от меня, выкопала корни травы, съела их и, совсем здоровая, побежала.
«Мое увечье такое же, как у нее», — подумала я, подползла к той траве и стала копать и есть корни. После этого я поправилась, и глаза стали хорошо видеть, и ходить не больно.
Когда вернулась старушка, с которой мы жили, и увидела меня — радости и веселью конца не было. Мы теперь вдвоем стали работать — и работа у нас спорилась. Жили тем, что ловили сусликов, собирали коренья и ели их.
Однажды утром старушка говорит:
«Вашего золотогрудого сына дочь Дээр-хана трижды заставляла меня бросать разным животным. Когда я утром приходила смотреть, он каждый раз оставался живым — лежал и плакал. В последний раз мне сказали: «Брось его в бурное море». Горько плакала я, жалела ребенка, но побоялась наказания и бросила мальчика в бурное море. Сегодня утром я ходила собирать щепки. Смотрю: у берега на широком камне в бурном море кто-то играет, а потом увидел меня и с плеском спрыгнул в воду».
Собрали мы тогда шерсть с веток караганника, чтобы сделать войлок. Каждый день работали. Скатали войлок. Собрали на стойбище старые бабки, расстелили войлок на широком камне, высыпали бабки на него, а сами спрятались за тем камнем.
Мальчик золотогрудый в лучах утреннего солнца вышел из воды и стал играть на войлоке в бабки. Играл-играл и уснул. Мы завернули его в войлок и понесли на берег.
— Хозяева моря, мать и отец мои, где вы? — проснувшись, закричал он страшным криком.
Море надвинулось волной, но оторвало только полы у нашей одежды. Не могло оно настигнуть нас и ушло обратно. Когда пришли в нашу юрту, парень спросил:
— Зачем лишили вы меня отца и матери?
— Я же твоя мама, сынок, — сказала я и рассказала обо всем, что произошло.
— И верно, ты моя мама, — поверил мальчик. Он стал жить вместе с нами. Жил все время, пока ты ездил, искал свою сестру, а когда возвращался, — мы прятали его в лесу.
— Я нашел свою сестру, нашел отца с матерью, душа моя успокоилась, — сказал Бокту-Кириш.
— Я тебе пообещала золотогрудого сына — и родила его. Сильным, смелым охотником вырос он, — сказала Алдын-дангына. И еще добавила:
— Пока ты ездил в последний раз, я сшила тебе шапку из ста черных соболей, черного шелка халат, черные идыки и сделала красный плетеный боевой пояс. Надень все это и ступай искать в тайге сына. Он сказал, что поедет поохотиться да за скотом присмотреть. Совсем не знает покоя. Теперь время приехать ему.
Бокту-Кириш надел на себя новую шапку, новый халат с боевым поясом, обул идыки и отправился искать сына.
— Где же мой сын, поглядеть бы скорее на него!
Поднялся Бокту-Кириш на перевал горы Энгергей. Видит: горят две сухие лиственницы в костре. Огонь — до самого неба. На вертеле мясо поджаривается. Спиной к огню спит молодой парень.
Бокту-Кириш подошел совсем близко, ведя коня в поводу. Тихо подкрался к костру и схватил большой кусок маральего мяса. Потом вскочил на коня и помчался прочь.
Услышав топот коня, парень проснулся. Посмотрел на два вертела, где жарилось мясо: какой-то человек мясо съел и теперь быстро уезжал.
— Ишь ты, проклятый. Прямо изо рта человека съел готовое мясо! — рассердился он, бросился следом — и глазом не успеешь моргнуть, как схватил беглеца за шиворот, положил животом на переднюю луку седла и стал давить
— Душу пощади, душу пощади, ведь я же твой отец, сын мой! Раз у тебя было зажарено мясо, я и съел его, — взмолился Бокту-Кириш.
— Я не знаю тебя, — ответил парень. — Докажи мне, что ты отец мой.
Бокту-Кириш рассказал парню все, как было.
— На самом деле, ты отец мой, — сказал парень. И двое, отец и сын, вернулись домой, к матери.
В это время прикочевал аал с отцом и матерью Бокту-Кириша. Отдал богатырь жен Сараатай-хана вместе с белыми юртами двум его пастухам и сказал им:
— Весь скот Сараатай-хана раздайте подданным его. Владейте, распоряжайтесь им сами.
Отцу и матери в своем аале поставил он просторный стеклянный дом. И всем другим старым людям среди своего народа поставил хорошие юрты, поселил их так, что все они остались довольны.
Вскоре примчался старик-табунщик:
— В табуне, который я пасу, игреневая кобылица родила хорошего игреневого жеребенка, сильного и проворного. Когда на одном месте он резвится — пробивает копытами землю, на солнечной стороне бегает — камнями, вылетевшими из-под копыт, горные седловины на дорогах громоздит. Жеребенок этот хорошим конем будет, вот о чем пришел я вам доложить, — рассказал табунщик.
Выслушал Бокту-Кириш старика, поблагодарил его:
— Счастливый ты, старик, честный. Дарю я тебе доброго черного коня, халат черного шелку, черные сапоги, красную лисью шапку и пояс нарядный. Носи все это на здоровье.
Доволен остался старик. Вспомнил он Сараатай-хана: от него, кроме плети да косого сердитого взгляда, нечего было ждать.
Позвал Бокту-Кириш сына.
— Вот что, сыпок. Нет у тебя доброго верхового коня. Приходил недавно старый табунщик, говорит — хороший жеребенок есть у него. Ты сходи к тому дедушке, попроси жеребенка и научись на нем ездить, — сказал он и дал сыну золотой аркан.
Парень пришел к табунщпку и тот показал ему молоденького игреневого жеребенка.
«Разве об этом коне рассказывали мне? Разве на этом коне предлагали мне ездить верхом?» — с пренебрежением подумал парень, подошел и схватил жеребенка за гриву. Жеребенок так тряхнул его, что парень упал вниз лицом, а сам ускакал.
— Вот это конь! Без аркана не поймать, — парень вскричал и свернул свой шестидесятисаженный аркан.
Нашел снова игреневого жеребенка и набросил на него аркан. Жеребенок побежал такой рысью, будто ему был уже второй год. Он потащил за собой парня, который уперся ногами в землю и оставлял на ней глубокие борозды. Все-таки задержал парень жеребенка. Привел его в свой аал. Надел потник, огромный, как степь, оседлал копя отцовским седлом, огромным, как перевал, надел на него узду, отделанную серебром, натянул тридцать три нагрудных ремня, натянул тридцать три подхвостных ремня, и жеребенок стал могучим статным конем. Стан его был в тридцать сажен длиной, в три обхвата толщиной. Парень вскочил на коня. И тот вдруг заговорил:
— С тех пор, как я родился, никогда мои бока не затягивали подпругамп, на мою спину не клали седла. Я, наверное, буду скакать, вставать на дыбы, поэтому ты держись хорошо, — наказывал конь.
Конь помчался. Он лягался, вскакивал на дыбы. Парню казалось, что земля закачалась, из глаз искры посыпались. Неизвестно, до какого времени они так скакали.
— Если ты хочешь убить меня — убивай скорее, если же не хочешь убить — остановись! — закричал парень.
— Ты же не по отцовским бокам бьешь, а по моим. Бей так, чтобы они засверкали, как солнце. Ты же дергаешь уголки рта не матери своей, а мои — так раздери их до самых ушей, — посоветовал конь.
Парень хлестнул коня по бокам своей плетью с золотой рукояткой так, что они засверкали, как солнце. Так рванул удила за поводья, что разорвал его рот до самых ушей. И конь стрелой вытянулся в стремительном беге.
— Я могу быть твоим конем, а ты можешь быть моим хозяином,— сказал он и остановился.
Парень стал себя осматривать. Руки и ноги ныли, из ран сочилась кровь. Тогда парень залечил себя и коня отцовской целебной травой, поправил седло и вернулся к себе в аал. Втроем, с матерью и отцом, поели они, попили чаю. А парень все расхваливал своего коня.
— Сынок, ты теперь отдохни, поспи, — сказал отец. Он постелил сыну толстую мягкую постель, положил под голову высокую подушку. Коня его отпустил пастись.
Надо парню имя дать. Приготовили араки и кумысу, всякой еды. Месяц прошел. Проснулся парень.
— Вот что, сынок, поймай и приведи своего коня, дадим тебе и ему имя.
Собрали мудрецов-мергенов с пяти сторон, собрали мудрецов-мергенов с десяти сторон и объявили им:
— Того, кто даст хорошее имя парню и его коню, наградим всяким добром и скотом. Того же, кто плохое имя назовет, сделаем пастухом у пастуха, рабом у раба.
Никто не осмеливался дать имя.
— Я не могу. И я не могу, — говорили люди и проходили один за другим мимо. Наконец, опираясь на посох, подошла совсем седая старуха. Люди расступились.
— Мои дни уже сочтены, вместо посоха на лопату опираюсь, жду своего последнего часа. Я дам имя. Если и хорошее имя дам, на что мне добро ваше? А если дам плохое имя и сделают меня рабыней — что же делать, все равно жить немного осталось мне.
Парень оделся, повесил па себя лук со стрелами, вскочил на коня, подъехал к старухе и остановился перед ней.
Старуха, постукивая посохом, опираясь на него, обошла вокруг:
— Конь хороший и парень-то — добрый молодец, — сказала она. И предложила:— Назовем мы его так: Хаа-Ченгей[52], имеющий коня Хан-Шилги[53].
— Хорошее, счастливое имя, — согласились люди и стали праздновать.
А старуху ту с почетом усадили на ковер из белого войлока, четыре человека подняли и принесли ее в юрту Бокту-Кириша. Там ее напоили чаем, накормили мясом. Поселили рядом с отцом и матерью Бокту-Кириша, и стала она жить в довольстве и почете. Каждый день кормили ее мясом белой овцы с пятном на лбу. Каждую ночь окутывали ее покрывалами из белого войлока.
Как-то однажды парень слышит, говорит Бокту-Кириш Алдын-дангыне:
— Надо бы посвататься нашему сыну, да подходящей невесты нет. Вот, если бы высватать Монгун-дангыну[54] — дочь Биче-хана[55], что живет в северной стороне на Хадылыг-Хеме[56] и владеет Казылганныг-Кара-Тайгой[57]. Но это далеко и опасно,— рассуждал его отец. А мать сказала:
— Стоит ли разговаривать о невозможном? Если он услышит, то рассудка лишится и поедет туда.
Парень встал утром и спрашивает:
— Мать, отец, о чем это вы говорили сегодня ночью?
И так, и сяк они отпирались — не смогли отговориться, и Бокту-Кириш все ему рассказал:
— Вот что, сынок. И отец твой, и мать старые стали. Ты у нас единственный мужчина, вся наша надежда и радость. Пора тебе жениться. В нашей земле нет для тебя подходящей девушки. А вот у Биче-хана, который живет далеко отсюда, на реке Хадылыг-Хеме, есть единственная дочь. Она и будет твоей невестой. Место там очень страшное, трудное. Ес­ли ты решил ехать туда, то как бы в беду не попал — ты же молод еще.
— Нет, я хоть куда пойду — дойду, хоть куда поеду — доеду, — настаивал парень.
— Что же делать, поезжай, сын мой, — согласился отец.
Хаа-Ченгей привязал коня, чтобы он выстоялся и сделался крепким, как подкова. На дорогу заготовил много-много еды.
А Бокту-Кириш дал сыну серебра с волчью голову, золота с конскую голову, трехсаженный плат и черного соболя, чтобы преподнести за невесту выкуп — сой-белек. Уложил все в широкие черные таалы — переметные сумы и навьючил на коня.
Перед дорогой они посидели, поговорили о пути-дороге, о том, как надо представиться хану.
Хаа-Ченгей надел на себя отцовский тугой черный лук, повесил огромную черную стрелу, сел верхом на Хан-Шилгн и в хороший день, в новолуние поехал прямо в северную сторону. Он мчался, спускаясь на склоны высоких гор, перелетая через вершины низких гор. Неизвестно — сколько, до какого времени он ехал.
Вспомнил Хаа-Ченгей, что с тех нор, как выехал из аала, ничего не ел, проголодался.
«Вот тут я остановлюсь, и конь отдохнет», — подумал он. Принес дров, развел огромный костер, приготовил чай в походном котле, из которого семьдесят человек напились бы досыта, поел мяса, всякой еды. Потом отпустил коня пастись, а сам постелил потник, положил под голову седло и улегся спать.
Проснулся Хаа-Ченгей, снова попил, поел, оседлал коня и поехал. По дороге была высокая гора. Он въехал на нее и в подзорную трубу увидел перед собой необозримую глазом степь, а в ней скота — словно караганника. В начале степи виднелось большое богатое стойбище.
«Надо узнать у пастухов о дороге», — подумал Хаа-Ченгей. Повстречал он пастуха, который пас желтых верблюдов. Когда подъехал, пастух спросил его:
— Как твое имя, где твой аал-стойбище, сынок?
— Зовут меня Хаа-Ченгей, а коня моего — Хан-Шилги; живу я в стойбище на Элдиг-Кара-Хеме. Еду в стойбище Казылганныг-Кара-Тайга на Хадылыг-Хеме, — ответил Хаа-Ченгей и спросил у пастуха, как того зовут, чей скот пасет.
— Нет у меня имени, зовут просто Кадарчи-Сарыгом — желтым пастухом. Стадо желтых верблюдов, которое я пасу, Биче-хану принадлежит, — ответил старик,
— Какой он, ваш хан, — жестокий или добрый, дома он сейчас или нет?
— Ничего, наш хаи добрый. Только сейчас он на войне. Глаза твои огнем светятся, на челе твоем счастье сияет, сынок. Желаю тебе жениться на единственной дочери нашего хана и победить его врагов, — ответил пастух.
Хаа-Ченгей приехал в стойбище, привязал к коновязи коня, вошел в белую круглую юрту и увидел там красивую девушку — дочь хана.
Хаа-Ченгей сказал ей слова привета, спросил о ее благополучии, а потом сел у порога.
Девушка налила хойтпака полную чашу, которую не смогут выпить и тридцать человек, и поднесла ему.
Хаа-Ченгей одним глотком выпил хойтпак. Одну половину чаши отгрыз, а вторую отнес в посудный шкаф.
— Куда ушел хозяин этой юрты? Кто он такой? — спросил Хаа-Ченгей.
— Отец мой — Биче-хан. Он отправился на войну и не вернулся еще, — ответила девушка.
Хаа-Ченгей остался ночевать в той юрте. Всю ночь они разговаривали друг с другом с открытым сердцем и открытой душой, но всё же не мог он узнать всех волшебных знаний красивой девушки, излучающей сияние луны и солнца.
Наутро Хаа-Ченгей собрался ехать вслед за ее отцом. Тогда девушка дала ему большой, как копыто верблюда, кусок сыру и сказала:
— Одну половину ты сам съешь, а другую отдай моему отцу, если он будет жив.
Хаа-Ченгей сел верхом на коня своего Хан-Шилги и поохал на север. Сколько, до какого времени он ехал — неизвестно. Посредине необозримой глазом желтой степи что-то кишело, двигалось; не видно было — то ли это ходят люди, то ли караганник шумит и колышется. Когда он подъехал, то оказалось, что здесь множество народу. Огромное стойбище это было.
Парень примчался, привязал коня и пошел по стойбищу. В середине боролись два человека. Один из них вот-вот упадет, но вдруг схватился руками за врага с одной стороны и снова борется, вот-вот упадет в другую сторону, но уцепился руками за врага с другой стороны — так и держался.
— Что это за человек борется там, качаясь из стороны в сторону? Что за человек, который вот-вот поборет того? — спросил Хаа-Ченгей.
— Человек, который шатается, — Биче-хан, а человек, который вот-вот поборет, — сын Неба Темир-мёге, — ответили ему.
Хаа-Ченгей уселся, скрестив под собой ноги, и заулыбался — белые зубы заблестели. Он стал стаскивать с себя халат.
— Кто этот человек? — удивлялись, оглядываясь на него, проходившие мимо люди.
Хаа-Ченгей вскочил на ноги, подбежал к борцам, схватил их за шиворот и оттащил друг от друга. Биче-хана так толкнул, что тот упал вниз лицом, а сына Неба Темир-мёге схватил за обе ноги и швырнул на расстояние месячного пути, на расстояние годового пути.
Потом Хаа-Ченгей поднял с земли Биче-хана, взял его под мышки и отвел в сторону. Дал ему половину сыра. Хан поел досыта, поправился и стал опять таким сильным, каким был раньше. Хаа-Ченгей тоже съел половину сыра и стал еще сильнее, чем был до этого.
— Откуда, от кого пришел ты, добрый человек, спасший мне жизнь и душу? — спросил Биче-хан.
— Человек я по имени Хаа-Ченгей, имеющий коня Хан-Шилги. Пришел я с южной стороны. Встретил вашу дочь и услышал, что вы здесь. Я приехал помочь вам.
Хаа-Ченгей вместе с Биче-ханом поехали домой. Биче-хан прикочевал в свое стойбище и спросил Хаа-Ченгея:
— Ты, сын, помог мне одолеть врага. Как тебя наградить? Отдам тебе все, что захочешь.
— Полюбилась мне ваша дочь, — сказал Хаа- Ченгей. — Я приехал с Элдиг-Кара-Хема. Отец мой и мать знают вас. Они послали меня преподнести вам подарок сой-белек.
Хаа-Ченгей преподнес Биче-хану золото и серебро, черного соболя, дарственный плат.
— С большим желанием отдал бы тебе дочь свою, сын мой, но она просватана за младшего сына всемогущего Курбусту-хана. Если ты не боишься беды, тогда ничего, возьми мою дочь в жены себе, — дал согласие Биче-хан.
— Мне ничего не страшно. Что положено, я обязательно возьму,— сказал Хаа-Ченгей.
Наутро выпал большой снег, до самой середины стены юрты. А вокруг нее проехал какой-то человек на коне, оставив огромные следы на снегу. Слуги хана будили-будили Хаа-Ченгея, не могли разбудить. Тогда развели на груди его огонь — и сразу вскочил Хаа-Ченгей.
— Что случилось, что такое? — спросил он.
— Вокруг твоей юрты проехал какой-то человек, — сказали ему.
Хаа-Ченгей выбежал из юрты, разгреб и расчистил вокруг стойбища снег, даже земля показалась. Пришел обратно в свою юрту и сел пить чай.
— Мои пожитки стащил и разбогател, мою пищу съел и насытился, проклятый. Выйди сюда, черную печень твою насквозь прострелю! — послышался крик — не крик, рев — не рев.
Хаа-Ченгей схватил огромную черную стрелу, тугой черный лук и выскочил из юрты. Посмотрел он на вершину холма Болчайтылыг-Бора и увидел там совсем золотого человека. Тогда Хаа-Ченгей прокричал:
— Эй, кто первый будет стрелять: тот ли, кто напал, или тот, кто вышел встречать?
— Раскрой свою грудь, прострелю я тебя насквозь! — закричал золотой человек.
Хаа-Ченгей расстегнул тридцать пуговиц и обнажил белую грудь, огромную, как сундук.
Выстрелил золотой человек в Хаа-Ченгея, и стрела на четверть вонзилась в печень. Хаа-Ченгей вбежал в юрту, харкая кровью. Молодая жена Монгун-дангына заткнула его рану желтым войлоком.
— Черную печень мою прострелил, проклятый! Теперь ты свою грудь раскрой, я прострелю ее! — закричал Хаа-Ченгей, взял огромную черную стрелу, тугой черный лук и стал прицеливаться.
— В какое место думаешь стрелять?— спрашивает его жена.
— Он, проклятый, прострелил мою черную печень. Я тоже прострелю его черную печень.
— Сколько ни стреляй в него — толку не будет. Ты выстрели так, чтобы порвалась золотая нить, соединяющую его с луной, — посоветовала жена.
Хаа-Ченгей сделал вид, что стреляет в грудь, а сам выстрелил в золотую нить, соединяющую золотого человека с небом. Порвалась золотая нить. Золотой человек перевернулся и замертво упал с коня — даже черная земля задрожала, синее небо загремело.
«Ну, теперь нет никого, кто мог бы победить меня», — подумал Хаа-Ченгей, лег спать и проспал великим сном шестьдесят суток — два месяца.
Однажды утром еще больше навалило снегу. Вокруг юрты на снегу следы коня были еще больше, чем раньше. На коне проехал какой- то огромный человек.
Будили-будили Хаа-Ченгея — никак не могли разбудить. Когда только разложили огонь на его голове, он проснулся.
— Что случилось? — спросил Хаа-Ченгей и вскочил.
— Так крепко спишь, что не разбудить тебя, — сказала его жена. — Вокруг твоей юрты на коне проехал человек. Следы остались еще больше прежних.
Выбежал Хаа-Ченгей и разгреб снег вокруг юрты так, что земля зачернела. Вошел в юрту. Не успел чашки чая выпить, как послышался крик — не крик, рев — не рев:
— Проклятый, ты убил моего единственного младшего брата. Выходи ко мне, я прострелю тебя насквозь!
Хаа-Ченгей вышел и увидел: на холме Болчайтылыг-Бора сидел страшный бронзовый человек. Тогда Хаа-Ченгей прокричал:
— Эй, кто же первый будет стрелять: тот ли, кто напал, или тот, кто вышел встретить?
— Раскрой свою грудь, я прострелю ее! — закричал бронзовый человек.
Хаа-Ченгей расстегнул тридцать пуговиц и обнажил свою белую грудь, огромную, как сундук. Бронзовый человек выстрелил и пробил насквозь его черную печень. Кончик стрелы показался из спины.
Хаа-Ченгей, харкая кровью, падая, вбежал в свою юрту. Жена заткнула его рану желтым войлоком.
Хаа-Ченгей взял тугой черный лук, огромную черную стрелу и выбежал из юрты.
— Проклятый, ты прострелил мою черную печень. Теперь моя стрела вонзится в тебя! — закричал он и стал натягивать свой черный лук и прицеливаться. Спросила тогда жена его:
— Куда ты думаешь стрелять?
— Он прострелил мою черную печень. И я буду стрелять в черную печень проклятого.
— Сколько ни стреляй в его черную печень, толку не будет. Ты разорви стрелой бронзовую нить, которая связывает его с солнцем.
Хаа-Ченгей сделал вид, что прицеливается в черную печень, а выстрелил в бронзовую нить. Нить порвалась, и бронзовый человек упал мертвый. Черная земля задрожала, синее небо загремело.
«Вот тебе, проклятый! Теперь нет никого, кто мог бы напасть на меня», — подумал Хаа-Ченгей и пришел в свою юрту.
А когда сел пить чай, небо и земля вдруг стали сближаться, вот-вот столкнутся.
Выскочил Хаа-Ченгей из юрты:
— Ставьте свой дворец в середине. Поселяйтесь на своей земле! — Одной рукой небо вверх оттолкнул, другой рукой землю вниз оттолкнул. Так, с грохотом, раздвинул небо и землю.
«Говорил же мне тесть мой, Биче-хан, что сыновья Курбусту-хана[58] очень опасны. Вот это и случилось из-за того, что я убил обоих сыновей. Курбусту-хан сердится. Надо пойти представиться ему самому», — подумал Хаа-Ченгей. Надел на себя тугой черный лук, повесил огромную черную стрелу, сел верхом на коня и помчался в верхний мир.
С треском и грохотом упала молния, но Хаа-Ченгей отбросил ее острием своей огромной черной стрелы. Снова упала молния, но он ее отбросил низом своего стремени. Третий раз упала молния, но Хаа-Ченгей отбросил ее золотой рукояткой своей плети — так поднимался он в верхний мир. Вот едет он по огромному желтому хребту. Вдруг конь его остановился. Хаа-Ченгей спрыгнул с коня и упал перед ним с правой стороны на колени:
— Конь мой неутомимый, почему ты остановился?
— Как ты думаешь, что это такое, что за хребет, по которому ты едешь? — спросил конь.
— Я думаю, что это желтый хребет вселенной.
— Дивлюсь я на тебя, — ответил конь. — Воин ты хороший, но ума-то для мужчины у тебя маловато. Это не желтый хребет вселенной. Ты едешь по хребту Курбусту-хана — владыки всей вселенной.
Хаа-Ченгей сел на коня, съехал с хребта и быстро поехал вверх по его боку. Подъехал к началу хребта и видит: лежит голова могучего старика с большущими усами.
С почтением поклонился, с достоинством представился ему Хаа-Ченгей.
— Откуда ты прибыл, куда ты едешь, парень? — Курбусту-хан спросил.
— Я человек, живущий в нижнем мире. Вы были на меня очень разгневаны и хотели столкнуть небо и землю. И я пришел вам представиться. Когда я по дороге к вам ехал, в меня трижды упали молнии. Я их отразил.
— Почему ты убил моего сына?
— Он напал на аал моего тестя. «Открой свою черную печень, я прострелю ее», — грозился он и прострелил мою черную печень. Поэтому я и убил его, — ответил парень.
— С ним так и было. А зачем ты убил моего другого сына?
— Он так же сделал, как первый. Вот шрам,— сказал Хаа-Ченгей и показал шрамы на теле.
— Верно, так и было. Это я хотел столкнуть небо и землю. Молнии тоже я послал. Каждый год два моих сына ловили двух коней — Хураган-Сарыга[59] и Хой-Бора[60] — для принесения в жертву духам и приводили мне. Теперь у меня сыновей нет. Сможешь ли, могучий богатырь, в этом году привести из нижнего мира тех коней для принесения их в жертву духам? — спросил коварный Курбусту-хан, задумав хитростью извести простодушного богатыря.
— Где же эти кони?
— В северной стороне, посреди огромной желтой степи будут те кони пить воду из золотого и серебряного колодцев, — ответил Курбусту-хан.
— Раз хан повелевает, как может простой человек не пойти, — сказал Хаа-Ченгей и вышел.
Приехал Хаа-Ченгей на середину огромной желтой степи и нашел два колодца: один — золотой, другой — серебряный. Сошел с коня, превратил его в конский навоз, а себя — в овечий навоз. На другой день прибежали два могучих коня. Почуяли они запах навоза и стали бегать вокруг колодца на расстоянии в сутки езды. Хаа-Ченгей превратился в духа-хозяина колодца и крикнул:
— Ишь, окаянные, бегают, принюхиваются! Вот высохну я и исчезну навеки.
— Кажется, хозяин колодца гневается, — сказали кони, прискакали к колодцу, опустили в него головы с прижатыми ушами и стали пить воду.
Хаа-Ченгей вмиг вскочил и схватил их за уши. Лошади помчались, лягая копытами, словно острыми мечами, Хаа-Ченгея. Они разорвали его на куски. Только одна голова, уцепившись за поводья зубами, качалась, как погремушка. Долго бежали лошади, но все же копыта-мечи у них притупились и сами они, усталые, побрели понуро.
Голова Хаа-Ченгея повела за собой лошадей обратно по их следу. В одном месте лежали руки.
— Эх, какие же вы! Лежите, как вешалки, брошенные людьми на старом стойбище. — Взял их и приставил к тому месту, где они должны быть, и залечил. Поехал дальше по следу и увидел: лежит грудь.
— Беда с тобой! Лежишь, как гребень, оставленный на старом стойбище, — сказал он, приладил себе грудь, вылечил и поехал дальше. Потом увидел свою поясницу.
— Вот и моя бедная поясница! Лежит, как брошенная в старом стойбище кожемялка, — сказал он и приладил ее. В другом месте увидел свои ноги.
— Какие вы! Лежите, как веревки из конского волоса, брошенные на старом стойбище, — сказал он и прирастил их к телу.
И стал Хаа-Ченгей снова самим собой. Обуздал он обеих лошадей, привел к своему коню Хан-Шилги, сел верхом на него и отправился в аал Курбусту-хана.
Приехал, привязал лошадей к огромной железной коновязи и с почтением сказал Курбусту-хану:
— Вот они, ваши кони, я их привязал. Будете их приносить в жертву?
Хан приподнялся и увидел: стоят, привязанные к коновязи, два свирепых коня. Упал хан от страху.
— Ладно, ладно, сынок, я уже отдал их духам, отпусти их! — закричал.
— Как можно так быстро сделать священными этих свирепых животных? — удивился Хаа-Ченгей и отпустил их.
— У меня есть еще одно дело, сынок мой, — сказал хан. — За белым морем Ак-Далай[61] ходит золотисто-пестрый марал. Убей его и привези мне его шкуру и рога. Вот тогда я буду совсем доволен, а ты вернешься домой.
— Раз хан повелевает, как может простой человек не повиноваться, — согласился Хаа-Ченгей, сел верхом па своего Хан-Шилги и отправился в путь.
Ехал он, ехал и видит: стоит огромная гора Ала-Тайга. Поднялся на самую вершину ее. Перед ним еще такая же огромная гора. Присмотрелся: она была похожа на золотистого марала. У этой горы на нижних отростках рогов шестьдесят человек висят. Очень страшный зверь.
Хаа-Ченгей коня превратил в конский навоз, себя — в овечий. Пополз, прячась за ковылем и караганником, перекатываясь, как перекати-поле во время бури. Присмотрелся вблизи к маралу: не было на нем шерсти, как у зверей. Только возле сердца был небольшой клочок шерсти. А сам весь был золотисто-бронзовый.
Хаа-Ченгей натянул тугой лук и прицелился в клочок шерсти возле сердца.
«Если промахнусь — буду убит, если попаду — он будет убит», — подумал Хаа-Ченгей и пустил стрелу. Стрела попала в клочок шерсти, подожгла его и прошла сквозь все тело марала. Зверь, умирая, так лягался, что черная земля задрожала, синее небо загремело. Подбежал к нему Хаа-Ченгей, снял шкуру и перекинул через седло, сорвал рога и привязал их к седлу, сел верхом на Хан-Шилги и отправился к Курбусту-хану. Приехал в аал хана, привязал неразвьюченного коня.
— Нужное вам я привез, хан, — сказал Хаа- Ченгей.
Испугался Курбусту-хан: этот человек победил самых страшных его врагов. Даже сыновья его не могли с ними справиться. «Этот человек бессмертен, нет силы убить его»,— подумал хан.
— Я очень доволен тобою, сынок. Теперь возвращайся к себе на родину, — старался перепуганный Курбусту-хан скорее отправить из верхнего мира этого сильного человека.
Приехал Хаа-Ченгей в аал своего тестя с победой и рассказал там о пути-дороге.
Доволен Биче-хан своим зятем:
— Могучий человек мой зять. Дадим ему с нашей дочерью подданных, и добра всякого, и скота разного, чтобы жил хорошо да радовался.
В новолуние, в хороший день откочевал Хаа-Ченгей с молодой женой в родное стойбище. Биче-хан послал проводить их до середины дороги самых лучших своих воинов. Прикочевали до середины пути, остановились, на расставание попили чаю и пожелали друг другу доброго пути.
Приехал Хаа-Ченгей в свои родные кочевья на реке Элдиг-Кара-Хеме, поведал о Биче-хане и о своей молодой жене, о том, как сражался и победил он владыку верхнего мира Курбусту-хана.
Отец его Бокту-Кириш распорядился:
— Вы, дети мои, живите и кочуйте со своим скотом на склонах Энгиргей-Тайги.
К приезду молодой жены Бокту-Кириш и Хаа-Ченгей разровняли просторную площадку для юрт, поставили магана — подпорку из рогов золотисто-пестрого марала, сделали крышу из его кожи, соорудили коновязь из санданового дерева и поставили много юрт для народа.
Прикочевал аал. И начался той — пир горой; весь народ пил, ел, веселился.
И такова была сила у отца с сыном, что их кочевья молнии небесные не могли поразить, злые силы нижнего мира не могли им навредить и на земле ни с какой стороны враги не могли подступиться.
Зажили они со своим народом счастливо и богато.
Чего не было в ссылках
Бош-Даг — отдельно стоящая гора.
Кара-Бюдур. Кара — черный; бюдур — не переводится.
Темир-мёге — Железный силач.
Черзи-мёге — Силач, пахнущий землей.
Ыдык-Бора-Тей — Священный серый холм.
Добрые Сайын-Улааты — хозяева гор. По древним представлениям реки, горы, озера и т. п. были населены сверхъестественными силами, они имели своих духов-хозяев. Им преподносили жертвоприношения, чтобы заручиться их поддержкой, помощью и покровительством.
Тон — общее название мужской и женской верхней одежды, в героических сказаниях обычно шелковый халат.
Из костей маралов … построил дом. Как показывают археологические исследования, в глубокой древности, в период эпохи камня, на территории Сибири древние люди воздвигали себе жилища из костей крупных животных. Представление о них сохранилось в фольклорных образах.
Чум — жилище оленеводов и охотников горно-таежной части Тувы, а также бедняков-скотоводов. Остов состоит из жердей, которые кроются покрышками из обработанной бересты или коры лиственницы, зимой — покрышками из обработанных шкур животных.
Зачем окликают они по имени моего покойного брата… По древним представлениям нельзя было называть — беспокоить по имени умершего, так как он продолжал жить на другом свете.
Хомус — музыкальный инструмент.
Арака — самогон из кипяченого квашеного молока (хойтпака).
Волшебные бумажные человечки. Художественный образ взят из шаманского ритуала. При камлании шаман делал из бумаги коня, сажал на него бумажную фигурку больного человека и «отправлял» все это в царство Эрлик хана. Предполагалось, что Эрлик-хан, владыка нижнего мира, принимал, введенный в заблуждение, фигурку вместо живого человека.
Волшебные брызги чат. Распространенное у ряда народов Центральной и Средней Азии представление о том, что некоторые предметы обладают способностью влиять на атмосферные явления: вызывать бурю с дождем, снег, холод, туман и т. д. В героических сказаниях тувинцев этой способностью обладают брызги, вылетающие изо рта коня, трава. Они и носят названия чат.
Священный зверь вселенной — говорится о зайце, в которого превратилась Бора-Шээлей. По-видимому, здесь имеет место отражение древних тотемистических представлений, когда некоторые животные или растения считались родоначальником оп­ределенных родовых групп людей и почитались ими.
Когержик — кожаный, с тисненым орнаментом, сосуд для араки и кумыса.
Это имена старших родственников твоего мужа, по обычаю не смеешь ты их называть! — Здесь нашли отражение восходящие к периоду первобытнообщинного строя запреты между женщиной и старшими родственниками ее мужа.
Стрелял из лука в цель. Стрельба в свернутые в клубок ременные веревки, которые нужно было выбить пущенной из лука стрелой с тупым наконечником из полукруга.
Отрезал косу. Обычай ношения косы мужчинами — древний. В Туве встречаются каменные изваяния, на голове которых имеется изображение косы. В героическом сказании «Мёге Шагаан-тоолай» об одном из героев, Кара-Когеле, говорится: «Коса у него была толстая, как навьюченный верблюд». Обычай скальпирования поверженного врага отмечен археологами у древнего населения Алтая: в одном из курганов был погребен убитый в бою мужчина, у которого врагом был снят скальп.
Эпизод борьбы отца с сыном для узнавания сыном отца — древний, встречающийся в фольклоре многих народов; он отражает общественные отношения ранней ступени общественного строя (матриархат).
С почетом усадили на ковер из белого войлока. Белый цвет у кочевников Центральной Азии почитался счастливым, священным.
Перевод сказания «Бокту-Кириш и Бора-Шээлей» сделан по текстам, в основном, двух вариантов этого сказания, записанных от сказителей Чанзана Салчака и Ооржака Манная на западе Тувы. Вариант, записанный от сказителя Чанзана Салчака, на тувинском языке опубликован с некоторыми сокращениями в книге «Тыва тоолдар», Кызыл, 1951. Оригиналы на тувинском языке хранятся в рукописном фонде Тувинского научно-исследовательского института языка, литературы и истории. Перевод Л. Гребнева. Редактор С. Козлова.
Тувинское книжное издательство
Кызыл – 1969.