Книга первая. Глава первая

Перевод с тувинского А. Китайника
«Путь народа широк».
Тувинская пословица
 
В самом разгаре зима.
Сгрудившись, попримерзали одна к одной льдины на реке, точно черные верблюды с запорошенными снегом спинами. Приглядишься внимательно к их беспорядочному нагромождению, и видится уже другое — корни могучих деревьев, сваленных свирепым ураганом… Вот у самой переправы торчит обломок, похожий на белую куропатку. Она подняла голову, вытянула шею и глядит встревоженно на берег, словно поджидая птенцов, спрятавшихся от хиуса в пригнутых снегом зарослях полыни. Неподалеку от нее распростерла крылья и приоткрыла жадный клюв сова…
Что только не представится воображению в этом ледяном хаосе!
Улуг-Хем — Великая река — как человек. Он может петь и веселиться, печалиться и грустить. В лютую стужу он будто предается не сну, а великим думам. Так и течет долгими зимними месяцами, накрывшись ледяным панцирем.
Обмелел сейчас Улуг-Хем. Ворочается он подо льдом. Лишь кое-где чернеют полыньи, от которых валит пар.
 
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Человек стоял на вершине горы. Вровень с ним по зимнему хмурому небу плыли черные снеговые тучи.
Про таких, как он, говорят: если встанет, то высок, если схватит, то силен. Облезлый полушубок из козьих шкур, поношенная мерлушковая шапка, штаны из выделанной косульей кожи, мягкие сапоги-идики, сшитые впору,— все казалось тесным на нем. Из рукавов полушубка, плотно облегающего широкую, словно сундук-аптара, грудь, торчали руки с бугристыми крепкими пальцами. Покрасневшие от мороза запястья едва прикрывались обшарпанными обшлагами.
Человек прищурил узкие черные глаза, упрятанные под крутым лбом, и пристально всматривался в лесок за оврагом, раскинувшийся перед ним. Привычно потеребил замерзшими пальцами жиденькую бородку, пригнулся вдруг, перехватил кремневку. Не распрямляясь, оценивающе пригляделся, определил, с какой стороны подкрасться незамеченным к пяти косулям, что паслись за распадком.
Так же не торопясь, неслышными шагами отошел к лошади. Кула-Сарыг тихо и смирно стоял в укрытии. Про этого коня можно было бы рассказать многое. Умнейшее животное Кула-Сарыг! Только что говорить не умеет, а понимать — все понимает. Когда хозяин охотится, он не фыркнет, не хрустнет валежиной; ступает легко, бесшумно. Воткни кнутовище в снег, привяжи к нему недоуздок,— Кула-Сарыг будет стоять хоть целый день и не шелохнется.
Верхом на коне охотник подъехал к подножию ступенчатых красноватых скал, на уступах которых, в лиственничном молодняке, паслись косули. Спешился, снял с кремневки чехол из барсучины и привязал его к тороке деревянного седла, такого же ветхого и потертого, как вся его одежда и обувь. Скинул идики и остался в одних войлочных чулках.
Косули спокойно паслись на том же месте, которое он приметил с вершины горы. Охотник и теперь не спешил. Прячась за ветвистым кедром, он стал подкрадываться с подветренной стороны, невидимый, неслышный, неуловимый даже тонким звериным чутьем.
Он осторожно вытянул перед собой ружье, тихо поставил его на сошки. Осталось только нажать на спусковой крючок. Не-ет! Теперь он нащупал у пояса рожок, заправленный порохом и подвешенный к охотничьей сумке. Там же, в рожке,— запасная пуля, шелбик. Такой зверя не убьешь, разве что раненого прикончишь…
Прищурил левый глаз, затаил дыхание, тщательно выделил самца… Вот! Тот самый случай — порыв ветра сдул с полки порох. Косули, словно заподозрив неладное, сбились в кучу. Привычным движением охотник наполнил порохом черную мерку, подсыпал на полку ружья. Выждал мгновение и выстрелил.
Промах? Опять что-нибудь с порохом? Быть не может! Самец, в которого он стрелял, скакал во всю прыть на пригорок, будто его стегнули кнутом. Значит, попал. Раненый зверь убегает, спасая себе жизнь.
Охотник снова схватился за рожок, но ружье перезаряжать не стал — на таком расстоянии шелбик не поможет. Теперь он не таился, а косули, оглушенные выстрелом, оторопело глядели на него, словно спрашивали, зачем он стрелял в вожака, зачем осиротил малышей. «Разве у тебя само го нет детей?» — казалось, спрашивал их укоряющий взгляд.
Он сам себе не поверил: привык обходиться единственной пулей. Свинца днем с огнем не найдешь. Порция пороху всегда точно отмерена на каждый выстрел. Бьет, к примеру, белку, и пуля только глушит ее. Упадет с ветки хвостатая, он выжмет из-под шкурки еще теплый кусочек свинца и снова зарядит ружье.
Кремневку свою, хоть и был весь в долгах, он выменял у торговца за сто беличьих шкурок. Хорошая кремневка. Вообще-то, что в ней толку, в полой железке на сошках, если не зоркий глаз и не твердая рука? Хоть белка, хоть горностай или колонок, хоть рябчик или тетерев, не говоря уж о крупном звере,— всегда без промаха. И всегда пуля цела. А тут оплошал…
Когда он поднялся на уступ, с которого умчался подбитый им козел, увидел тонкую нитку крови на снегу,— значит, выстрел достиг цели.
Кула-Сарыг без труда шагал на взгорок, куда вел прерывистый алый след. Там, в отдалении, прогрохотал выстрел, послышались голоса:
— Попал!
— Вон он, лежит!
Что за люди? Если такие же охотники, как он,— помогут добить раненного товарищем зверя и вернут добычу. Как говорится, на курдюк присватаются, но возьмут и то, что дадут.
Тишина… Снег пригнул ветви деревьев, а молодые березки склонил до земли. Из-под такой тяжелой ноши им не выбраться, пока весна не настанет. Так и будут мучиться. Да и потом не все смогут распрямить свои тонкие стволы.
За белыми дугами берез виднелись фигуры четырех спешившихся всадников. Держа в поводу коней, они стояли полукругом, а перед ними что-то чернело на снегу.
«Вот он где упал…»
Подъехав ближе, охотник разглядел среди четверых одного с трубкой во рту. Он стоял, уперев руки в бока, важно, осанисто. Охотника в жар бросило. Он торопливо слез с коня и, почтительно склонившись, направился к этой важной особе, боясь оступиться, хрустнуть сучком.
— Честь и слава нашему чейзену,— остановился он на некотором отдалении, и не услышав ответа, решил, что его слова недостаточно приветливы и уважительны.— Все подвластно вам в богатом Танды…
Как было не разволноваться охотнику при виде чейзена — правителя, властвующего над людьми и тайгой.
В косых лучах утреннего солнца пухлые щеки Мангыра чейзена торжествующе блестели. На макушке его высокой собольей шапки, сдвинутой на лоб, сверкал синий шарик — чиновное отличие правителя. Он был в добротной просторной шубе из ягнячьих шкурок с рысьим воротником. Из-под расстегнутой бархатной безрукавки виднелись большие серебряные пуговицы. Бросив взгляд на охотника и даже не моргнув холодным, как лед, глазом, Мангыр чейзен рассмеялся:
— О-о, да это же Сульдемка!
Охотник вздохнул и снова поклонился:
— Я, правитель мой… езжу вот по просторам нашего необъятного Танды…
— Не вороши красивых слов. Скажи прямо: охотился.
Сульдем — так звали охотника — никого и ничего не видел, кроме чейзена, по-прежнему стоявшего подбоченясь,— ни сопровождавших его чиновников, ни белых берез, склонившихся, подобно ему, в поклоне перед первым человеком сумона[1]. Скосив глаза на принадлежавшую ему по праву добычу, он произнес:
— Верно, господин мой. Богатый Танды уделил мне немного, и я приехал по следу…
Лицо Мангыра чейзена мгновенно преобразилось. – По следу?! — будто гроза разразилась в зимнем небе.— По какому следу?
— Кровь этого зверя лилась всю дорогу. Тут она перестала бежать, господин.
Чейзен промолчал. Мясистые уши его покраснели.
— Козел не был ранен. Чейзен подстрелил его на бегу,— сказал один из чиновников с багровым лицом, корявым, как древесная кора. Сульдем никогда прежде не видел его.
По стволу лиственницы вверх-вниз сновала синичка и, как слышалось Сульдему, чирикала: «Лгут, лгут!..»
— Посмотрите рану, мои господа,— едва слышно вымол­вил охотник.— Я стрелял под левую лопатку.
— Чейзен тоже туда целился,— сердито выпалил тот же чиновник.— Я видел своими глазами.
— И я видел. Мы ехали рядом,— поддакнул другой, с длинным, как у дятла, носом.— Ох и ловок наш господин! Смотрю: козел! Не успел дух перевести, а чейзен уже срезал его.
Третий, и самый старший спутник чейзена, строго заметил:
— Что за народ! Или это в обычаях барыкских кыргысов перечить своему господину?
— Я не спорю,— поклонился Сульдем пожилому чиновнику.— Я рассказываю, как было дело…
— Разве в правилах барыкских кыргысов,— голос чиновника стал еще суше и строже,— держать в руках ружье и кнут, когда говорят со своим правителем?
Сульдем виновато потупился:
– Мы в тайге… Что поделаешь…
Видно, Мангыр чейзен все-таки чувствовал себя не вполне правым и потому в разговор не вступал. Стоял, насупившись, и посасывал трубку.
Везите косулю,— наконец приказал он двум чиновникам помоложе.— Надо шкуру содрать и тушу разделать, пока не застыла.
Сульдем опять поклонился:
— Позвольте, господин, хотя бы пулю вытащить. У менябольше свинца нет.
Чейзен стал разговорчивей. Волк всегда нападает, когда его жертва спасается бегством.
— Где же твоя пуля?
— В туше этой косули. Под лопаткой.
— Ты бы еще на угощение попросился.
— Нельзя так, господин. Я убил, и мне же еще просить…
— Никто тебя не заставляет. Ну, что, поехали? — крикнул чейзен спутникам.— Зимний день короток.
Чиновники закинули за спины ружья, уселись на холе-¹ ных коней и поехали вверх по распадку, волоча за собой тушу косули, убитой Сульдемом.
Что мог поделать бедный арат? Как мог он противиться всесильному господину, перечить важным чиновникам? Постоял Сульдем и побрел тайгой, ведя в поводу коня.