Глава восьмая
Буян медленно вел коня, запряженного в соху, к равнине пониже аала. Немного погодя подойдет отец, и они начнут пахать.
Прежде Сульдем брал волов. В Барыке все так делают. На конях не пашут — на них только верхом ездят. Не потому, что добрый конь хуже ленивых волов. Нет ни у кого ни упряжи, ни хомутов…
Своих волов у Сульдема тоже нет. Но по весне они всегда находятся. Богачи весной добреют и охотно дают аратам волов, хоть и захудалых, но все-таки… Когда выпрашиваешь необученную скотину, руки богатеев разжимаются. Они же не задаром дают. И не на совсем — на время. Богач весной одну руку арату протянет, а осенью к себе двумя гребет: одной приученного к работе вола ведет, другой наполненные просом барбы держит. Знают араты, что в воде под камнем можно нащупать не только налима, но и змею. Знать-то знают, и все же, закрыв глаза и помолясь всем богам, какие есть на свете, шарят под камнем…
Сколько необъезженных байских коней укротил, сколько волов обучил работать Сульдем за свои пятьдесят лет! С полудикими лошадьми распростился он давным-давно, а теперь и с волами трудно управляться стало — жилы на руках растянулись, силы не те. Да и душа у него к волам не лежит.
По счастью, напросился к нему на совместную работу приехавший из Хендерге Хурбе:
— Буду помогать — и канаву копать, и просо сеять, акым[1]. Перекочевал вот к вам. Прослышал, просо здесь хорошо растет. Человеку не в горе, народу не в тягость… Разреши возле тебя юрту поставить. Есть у меня конь. Есть дочь, чтобы после, когда подрастет, замуж выдать. Вот и все, что имею…
— Скоту нужен пастух, человеку — друг,— ответил Сульдем.— Вместе так вместе. Если вдвоем посеем, не лягушки же из земли полезут,— просо взойдет.
Хурбе помоложе Сульдема. Род его испокон веку жил под Ак-Талом. Занимались там всегда ловлей тарбаганов и добычей соли. Как осень наступает, нанимают коня или волов и едут в Овюр на соляной или охотничий промысел! Затем переваливают в Барык, Сенек, Баян-Кол или Торгалый и обменивают добычу на просо. Только мало от этого проку. Таких, как Хурбе, бедолаг,— полным-полно. Так что много не наменяешь. Ну, а если повезет, то почти все просо надо отдать хозяину коня или волов. И опять ни с чем остаешься. Про этих меняльщиков даже частушку сложили:
Снова хендергейцы едут чередой
Побираться к нам, за просяной мукой…
И Хурбе и Сульдем хорошо знали, что спорить с чиновниками—все равно, что против ветра плевать. Не стали перечить Дагыру. Отработав на расчистке канала, вывели рукав к пашне возле аала Сульдема и напоили влагой участок земли, чтобы собрать с него урожай в два гумна.
Три дня не отходили от поля, пока почва как следует не пропиталась водой. Хурбе-то в этом деле мало что смыслил, целиком надеялся на Сульдема. И вот наконец Сульдем сказал, что можно пахать.
У баев одалживаться не стали. Решили, что и без волов обойдутся. Все-таки у одного конь, у другого конь — уже два коня. А с упряжью нежданно-негаданно Соскар помог — у его хозяина, Севээн-Оруса, такого добра хватает.
В назначенный день отправил Сульдем Буяна с сошкой на поле.
Хурбе в то утро нарубил вербы и привез кусты к своей юрте.
— Зачем это?— спросила его дочка.— Сережки только распустились, красиво так… Зачем срубил?
— Надо, дочка. Поле будем бороновать.
— Для чего?
— Чтобы земля была мягче, чтобы семена ровней закрыло, чтобы дождь лучше мочил, чтобы урожай больше собрать…
— Обязательно вербой боронить надо?
— Что ты! Бороны-то настоящей у нас нет.
— А какая она — борона?
— Какая? Видел я у русских в Торгалыге… Ну, как тебе объяснить? Такие палки, в клетки сколочены, а на них железные зубья. Когда борону по полю тащат, комки рассыпаются, земля мягче становится.
— Ну и нам надо было сделать так.
— У нас железа нет.
— Жалко. Сережки теперь засохнут…
– Что поделаешь, дочка. Пальцами не заборонишь. —
Xурбе показал на тропу вдоль речки. — Веди туда коня. Я следом приду.
– А чем пахать?
— Дед Сульдем соху привезет.
– Он один?
– Нет, с ним сын. Такой, как ты. Чуть постарше.
— Он не дерётся?
— Хороший мальчик. У него братьев много.
— Много? Вот счастливый…
Отец промолчал. Хоть и мала была дочка, а поняла, что плохо сказала, за самое больное задела, обидела отца.
Хурбе с дочерью жил в Хендерге одной юртой без соседей. Прежде-то и он соседствовал с другими аалами. Но в один год умерли у него сразу жена и два сына. После этого и покатилось все под гору. Длинноязыкие ламы объявили его юрту «пронзенной стрелой неба», юртой «с чертями». Богатые аалы грозили Хурбе расправой, если он осмелится поселиться рядом. Мало-помалу люди стали его сторониться. Примкнет он было к кому-нибудь из соседей, утром смотрит — опять его юрта на стоянке одна осталась. От бедности беспросветной, от несправедливости и тоски и подался Хурбе с дочкой в Барык.
…Вот и поляна. На краю ее густо разросся караганник. Ближе к воде зеленеют гусиные лапки, но есть их уже нельзя — прошло время.
Буян заметил девочку, которая вела коня к их поляне. За конем топорщились какие-то кусты. С Хурбе Буян уже познакомился — вместе поливальный рукав копали. Тот говорил, что у него есть дочка. Вон это кто, значит!
Только девочка подошла к Буяну, невесть откуда наползла огромная туча, похожая на сказочное чудовище, и, заслонив собою солнце, накрыла всю поляну. Потянуло холодком. Легко одетый Буян начал повторять про себя: «Тень, перекочуй! Солнце, покажись! Тень, перекочуй! Солнце, покажись!»
Остановились рядышком кони, узнали друг друга. Когда их хозяева поливали поле, они паслись вместе. И теперь, довольные встречей, дружелюбно пофыркивали.
Буян уставился на девочку. Одета она была в длинный застиранный халат, должно быть материн: подол чуть не по земле волочится. Из-под халата выглядывают носки мягких идиков, тоже изрядно поношенных,— большие пальцы наружу высунулись. За ушами сбегают к плечам две желтые косички. Черные глаза на лице словно две полыньи на зимней реке, запорошенной снегом. Тонкие-тонкие губы. Бесцветные сухие.
— Откуда идешь, дунмам?[2] — первым спросил Буян, как старший и как мужчина.
— Из своей юрты.
— А куда идешь?
— Просо сеять.
— Ты дочка дяди Хурбе? •
— Да.
— Что же ты можешь делать, такая маленькая?
— Не знаю. Папа сказал, боронить будем.
— Боронить? А ты умеешь?
— Нет. В Хендерге этим не занимаются.
Буян отпустил повод коня, подошел к связанным комлями! кустам вербы. Девочка последовала за ним.
— Жалко вербу. Сережки только распустились…
— Я тоже пожалела,— вздохнула девочка и, подняв голову, взглянула на бурый кружок солнца за тучей.— Сейчас солнышко выглянет, и сережки будут еще красивей. Вот увидишь.
— От солнца?
— Ну, да!— И тут же спросила:— А срубленная верба может снова расцвести?
— Что ты! Раз срублена, уже не расцветет. Засохнет. Глаза у девочки повлажнели. Буяну показалось, будто
на спелые ягоды черемухи пали росинки.
— Засохнет…— повторила она.
Солнце вышло из-за тучи, но Буян и не думал смотреть на сережки вербы — какими они теперь стали. Он не сводил глаз с худеньких обветренных рук девочки, выглядывающих из подвернутых рукавов халата. Заметив это, она тут же стыдливо опустила рукава.
— Земля здесь соленая. Когда копаешь гусиные лапки, кожа трескается.
— Разве бывает земля без солонцов?
— У нас в Хендерге совсем другая земля. А сколько растет всего! И ягоды, и кандык, и орехи — всего полно!
Буян промолчал. Ни кандыка, ни орехов в Барыке не было.
— Как тебя зовут? — спохватился он.
— Анай-Кара[3].
– Так и зовут — Анай-Кара?— удивился Буян.
– Так…— растерялась девочка.
– Почему же Анай-Кара, если ты рыжая?
– Ой, не знаю… Разве плохое имя?
– Нет, красивое.
– А тебя как зовут, акый?
— Буян[4].
– Правда?
— Ну да!
— Счастливый ты, что ли? Или очень добрый?
— Ой, не знаю.
Оба рассмеялись.
— Вот так!— девчонка сверкнула глазами.— Мое имя не понял и про свое не знаешь что сказать. А тебя красиво зовут. Нет, не то я говорю… Хорошее у тебя имя.
Тем временем подошли Сульдем и Хурбе. Впрягли в соху обеих коней и начали пахать. Один вел в поводу упряжку, другой держался за ручки сохи. Кони, непривычные к такой работе, слушались плохо, и первые борозды получились неровными, неглубокими. Но к обеду дело все же наладилось, лошади шли по полю более уверенно, сами, без понукания, заворачивали на краю поляны, заходя на новый круг. Ребятишкам в этот день работы на пашне не нашлось, и они побежали к Барыку. Анай-Кара стала собирать на берегу камешки, а Буян примостился ловить петлей рыбу.
Заглядывая под очередную корягу, он услышал шаги. Набрав в подол халата камней, к нему шла Анай-Кара.
— Много рыбы, оол[5]? — громко спросила она.
— Тише ты! Рыбу распугаешь!— сердито буркнул Буян, не отрывая взгляда от воды.— Ну вот, так и знал: вся ушла под корягу.
— Куда ушла? Я ее сейчас!— отбежав ниже по течению, Анай-Кара палкой взбаламутила воду и для верности еще ногами по берегу потопала.
— Тише, тише, дунмам,— услужливость девочки смягчила сердце Буяна.— Она уже здесь.
Он резко дернул петлю. Всплеснулась и хлюпнула вода. На прошлогодней траве забился серебристый хариус. Буян решил, что Анай-Кара обрадуется его удаче, и с особым усердием снова принялся заправлять волосяную петлю. Но девочка почему-то не выказала восторга.
– Дай-ка, парень, я попробую,— она выхватила из рук Буяна петлю.— А ты рыбу пугай.
Буяна всего передернуло. Как она может, девчонка, называть его так — «парень»? Где это видано, чтобы девчонка ловила рыбу?
— Разве девочки рыбачат?— сдерживая себя, спросил он.
— Еще как! У нас в Хендерге знаешь сколько рыбы? Как мяса в котле! И таймень и ленок есть. Я и петлей ловила и удочкой, и на крюк. Я, парень, все иголки из юрты перетаскала на удочки.
— Зачем ты меня так зовешь? Все оол да оол!
— А что тут такого, акый? Я своих братишек — они за красной солью ушли[6]— тоже так звала. Вот и привыкла… Нельзя, да?
У Буяна в горле словно войлок лег.
— Ничего, дунмам…
— Тогда держи!— она сунула Буяну палку, которой пугала рыб, а сама легко перепрыгнула по камням к омутку и опустила в воду петлю, привязанную к тонкому прутику. Буян остался на берегу.
— Давай, давай, парень!— звонко крикнула Анай-Кара.
Он послушно стал болтать палкой в воде. Девочка примолкла. Ловко подсекла петлю и выдернула большую рыбину.
— Здорово у тебя получается, дунмам!— искренне похвалил Буян и подбежал к Анай-Каре.— Мой хариус по сравнению с твоим — мелочь. Здорово!
— Давай еще!— Анай-Кара вошла в азарт. Глазенки у нее засверкали.
Буян покрутил палкой.
— Сильно напугал. Теперь гони сверху. Он побежал туда.
— Есть, дунмам?
— Зачем палкой!— накинулась на него девочка.— Какой ты рыбак? Всю воду замутил! Сверху воду палкой не тычут. Запомни. Топочи ногами, и все.
Буян и сам это знал, да почему-то из головы выскочило. Повинуясь Анай-Каре, он стал ждать ее приказа.
— Давай, парень!
Не успел он несколько раз притопнуть, как Анай-Кара выхватила из воды рыбу.
— Вниз пошли! Иди наверх!
Еще хариус! Еще один!
– Вниз, парень!
– Сверху гони!
Буян уже со счета сбился. Он не успевал нанизывать хариусов на прут.
Анай-Кара командовала:
– Вниз!
— Вверх!..
– Оо-ой! Кара-а! Буян!.. Где вы? Идите чай пить,— оторвал их от рыбалки голос Хурбе.
Держа за концы прут с пойманной рыбой, ребята побежали к табору.
— Сколько тебе лет, дунмам?
– Десять. Я родилась в год Собаки.
— Счастливый год. В год Собаки еды много бывает. А я родился в год Овцы. Значит, я старше тебя на три года.
Назавтра Сульдем и Хурбе сеяли, Буян и Анай-Кара боронили. За десять дней с просом управились.
Ребятишки оттащили в сторону от поляны измочаленные кусты вербы.
