Глава десятая

Давно зажила простреленная Анай-Карой нога чейзена, и он лишь для виду прихрамывал порой. Другая рана мучила его — злоба на весь аал Сульдема. Чего, казалось, страшнее пожара могло быть? И шаман их стращал. Нет, не унялись! Приволокся же в самое неподходящее время пустобрех Саванды, когда правитель самого господина ко­миссара принимал,— испортил праздник.
Последнюю ставку Мангыр чейзен на младшего сына Сульдема сделал — на Буяне думал отыграться за все. Хорек умно подсказал: на этого кайгаленка можно что угодно свалить — и кражу скота, и угон лошадей. Да вот беда — как сквозь землю провалился Буян. Куда только ни рассылал чейзен свои верных людей нащупать свежие следы этого поганца, — нигде не нашли.
Впервые почувствовал Мангыр, что власть его в сумоне не так уж и крепка. Никто ему, понятно, ни в чем не перечит. Его воля, его слово — закон. Да мало этого, чтобы править народом сумона.
Что он может, чейзен барыкских кыргысов? Самое страшное наказание, которое имеет право по своему чину применить к любому ослушавшемуся или провинившемуся, — сто один удар шаагаем. Не больше ста одного удара! Чтобы припугнуть виновного и наказать его покрепче, надо писать жалобу в хошунное управление. Там, конечно, правителя сумона всегда поддержат. А толку? Вот надо бы ему посчитаться с Сульдемом и его сыновьями. Пошлет он на них жалобу. Притянут этих людишек к ответу. А у них тоже языки есть. Хоть и накажут их, молчать-то они не станут, и будет известно, с чего все началось, из-за чего сам Мангыр и пострадал. Нет, лучше не связываться.
И это бы еще полбеды. Онзулак тогда хитрый вопрос комиссару Григорьеву задал — насчет двух законов в Туве. Комиссар мог бы и не отвечать. Что за птица такая — Онзулак? Этак любой арат начнет к важным людям со своими правами соваться! Мог бы господин Григорьев уклон­чиво как-то сказать… Нет! Один, говорит, закон теперь в Туве — закон белого царя. Значит, совсем никакой власти у чейзена не остается?
Словно в подтверждение тех комиссаровых слов и казен­ная бумага пришла. В ней говорилось, что в Урянхайском крае, добровольно присоединившемся к России, отныне действуют законы Российской империи. В связи с этим местным чиновникам разъяснялось, что прежние законы Танну-Тувы силы более не имеют. Отменялись, в частности, все меры физического воздействия — пытки и телесные наказания. Виновных надлежало предавать суду.
Вот уж некстати пришла эта бумага. Чейзен места себе не находил. Собрал подчиненных чиновников, отвел душу.
— При старом комиссаре такого не было. Никто не пося­гал на наши законы. Как это отменить их? Мы по ним сотни лет жили. Узнают араты — что будет? Совсем слушаться перестанут. Говорят, людей, совершивших преступление, будут сажать в тюрьму. Кому хуже станет? Посади вора в черный дом, корми его, в тепле держи и жди, когда он исправится! Ни к чему все это. В Танну-Туве должны оставаться свои законы. Вот встречусь с комиссаром, все ему выскажу.
Комиссар, как узнал чейзен, был сейчас в Чадане, где находилось административное управление. Вот-вот, однако, он должен был возвращаться в Белоцарск. Тут и намеревался перехватить его Мангыр чейзен, чтобы еще разок принять высокого почетного гостя, постараться угодить ему, выгоду для себя извлечь. В тот раз, если разобраться, господина комиссара приглашал Домогацких. Теперь хорошо было бы самому его залучить.
Он расставил свои дозоры в Чаа-Холе и Шагонаре, чтобы заблаговременно узнать о возвращении Григорьева, приготовиться к приему.
Своими планами барыкский правитель поделился с Семёном Лукичом, человеком в таких делах опытным и полезным. Домогацких заранее знал, что ничего путного из затеи чейзена не выйдет, но разочаровывать Мангыра не стал. Ни к чему было портить с ним отношения. Намекнул даже, что мешать его разговору с комиссаром не станет.
Время шло. Прокисла арака в больших кожаных когээрах, несвежим стал приготовленный для гостя сыр, курдюки и грудинки заветрели… И тут-то прискакали посыльные чейзена, загнав лошадей.
— Едет!
Весь аал переполошился, как осиное гнездо, растревоженное медведем. Не спали ни чиновники, ни батраки. Ночь напролет гнали араку, свежевали баранов, делали сыр.
Назавтра, примерно перед обедом издалека послышался звон трех медных колокольцев под дугой экипажа господина комиссара. А вскоре он и сам пожаловал со свитой сопро­вождающих.
Водрузив на голову шапку с четырьмя одага на павлиньих перьях и ярко-синим шариком, надев зеленый шелковый халат с обшлагами из черного бархата, Мангыр чейзен на лучшем своем скакуне встретил Григорьева в Ээр-Тереке. Почтительно поклонился, протянул обе руки ладонями кверху, осведомился о здоровье. Тот уже стал немного разбираться в тонкостях тувинского этикета и, не сходя на землю из экипажа, нехотя положил свои пухлые руки на ладони чейзена.
Продолжая кланяться, Мангыр стал усиленно зазывать Григорьева к себе, на чашку чая.
Недовольно покрутив головой, Вениамин Юрьевич что-то сказал переводчику.
— Господин комиссар очень спешит, — объяснил тот. — В прошлый раз он останавливался в Усть-Барыке, был вашим гостем, а теперь у него нет времени.
— Тот раз вы у Севээн-Оруса были, — вырвалось у чейзена, и он стал униженно просить: — Не проезжайте мимо моего бедного аала!
Григорьев подумал и согласился. Обрадованный Мангыр поскакал впереди гостя.
Ни малейшего желания останавливаться «в бедном аале» правителя у Вениамина Юрьевича не было. Его уже утомило тувинское гостеприимство за время долгой поездки по хошунам и сумонам. Его тошнило от одного запаха араки. Он не мог больше видеть жирной баранины. Ему хотелось как можно скорее вернуться к себе, к привычному распорядку, к привычной пище. Но и отказать барыкскому правителю значило обидеть его. А только-только вступившему в должность Григорьеву не хотелось восстанавливать против себя местную знать. Хотя бы для приличия следовало принять приглашение.
Настроение Вениамина Юрьевича слегка улучшилось, когда в аале Мангыра чейзена он увидел радушно подняв­шегося ему навстречу Семена Лукича Домогацких.
— Очень рад, — улыбнулся комиссар. — Как поживает любезнейшая Серафима Мокеевна? Как ее здоровье?
— Благодарствую, Вениамин Юрьевич. В полном здравии.
— Вы один здесь? Без нее?
— Серафима Мокеевна привыкла к одиночеству в этой глуши. Я в постоянных разъездах — торговые дела, хозяй­ство… А у нее свои заботы…
— Жаль, жаль, что вы не взяли ее с собой.
Мангыр чейзен пригласил гостя к столу. В прошлый раз для комиссара все было внове, все любопытно. Теперь же, усталый и пресыщенный, он с трудом отбывал повинность. Хозяин постарался: стол ломился от угощения. Шесть девушек пели для господина Григорьева, шесть самых искусных в горловом пении — хоомее — парней выводили рулады. Как ни потчевал чейзен комиссара, ничего не получалось. Вениамин Юрьевич едва касался губами серебряной чарки с аракой, не притрагивался к самым лакомым кускам мяса. Не расшевелили его и щедрые подарки — гнедой жеребец и шелковый тувинский тон. Видно, нойоны Чадана были щедрее…
Улучил все же момент Мангыр задать свои вопрос комиссару. Даже так вышло, что удалось наедине с Григорьевым поговорить.
— Так о чем вы хотели спросить? — Вениамин Юрьевич недовольно поморщился: его мучила изжога.— Я тороплюсь.
— В моем сумоне развелось много воров. Совсем распустились.
— Надо принять строгие меры, чейзен.
— Какие? Наши законы теперь, говорят, бессильны. Ничего не стоят.
— Правильно. Составьте список расхитителей и пред­ставьте его в положенном порядке для расследования. При хошунных управлениях учреждены полицейские посты.
— Пока разберутся… — чейзен вздохнул.
— А вы как полагали?
— Мы бы быстрее меры приняли.
— Какие?
— Хорошенько пощекотать щеки шаагаем — сразу поможет.
— Нет, нет! Если будете отступать от закона, вас самого призовут к порядку. Так и знайте.
Мангыр предпринял еще одну попытку:
— Я все-таки сам воров утихомирю. Некоторое время еще своими законами попользуюсь…
Григорьев рассердился:
— Я же русским языком вам сказал: закон един! Если в вашем сумоне есть люди, преступающие его, суд разберется, кто прав, а кто виноват. Ясно? Ну, извините, мне пора.
Семена Лукича комиссар усадил в экипаж рядом с со­бой. Ничего не оставалось чейзену, как продолжить застолье со своими чиновниками. А господин Григорьев, который так спешил, как после стало известно чейзену, три дня провел у Севээн-Оруса.