Глава третья

Два сильных, крепких коня впряжены в плуг. Чанчык — парень девятнадцати лет — правит поводьями. Сам Саадак — ему уже на вторую половину шестого де­сятка лет перевалило, но он и силен, и крепок — идет за плугом, равномерно надавливая на рукоятки. Чакпажыку всего только двенадцать, но и он, как взрослый, занят серьезным делом: сидя верхом на смирном сером мерине Борадае, он боронит. Хо! Думаете, Чакпажык еще мал? Да он и лопатой, и киркой работать умеет, и обед старшим вовремя сварит, и за конями присмотрит… А уже если нет для него другой работы — на охоту идет. На сусликов. Не велик зверек, а посевам вредит — значит, надо на него охотиться, как отец охотится на хищных волков!
Араты в Туве — не русские крестьяне, не все издав­на привыкли пахать, сеять и растить хлеб. Иные рады бы и вовсе этим не заниматься, жить, как их деды-пра­деды жили, одним скотом да охотой, а зерно вымени­вать у соседей. Другие вроде бы и научились искусству пахаря, да каждую весну в спорах да разговорах оття­гивают и оттягивают сев — берутся, когда уж землю солнце иссушит, а потом сетуют на малые урожаи. Саа­дак не из таких: с самой ранней весны трудится, вот уже и к концу дело идет.
Бедняками из бедняков были и отец его, и дед его, и прадед. Едва из мальчишки стал он юношей, как судь­ба забросила Саадака в седло табунщика — оберегать байские табуны. Ременный аркан, сыдым, стал его пер­вым другом. На скаку ловил и обучал он диких степных коней для хозяина. Не забывал дедовской науки сеять и обрабатывать хлеб — тоже для хозяина. Добрым охот­ником был, но больше половины добычи шло в хозяй­ский сундук — за ружье да за коня. Своего-то ружья у Саадака не было! Отец его, правда, ни у кого ружья сроду не брал — охотился только с луком и стрелами, да так удачно! И лук, и стрелы сам делал.
Не в добрый для себя час доверил бай Семис — Жирный богач — молодому батраку кремневик, уже не одному охотнику послуживший. Дорогие меха приносил с охоты Саадак — да недолго бай наряжался. Пришло время, и послужило старое кремневое ружье новой, аратской власти. Меткость его на себе испытал бай Се­мис. И глядите, как ныне зажил бедняк, сын и внук бедняка Саадак! Даже не волы — кони добрые тянут плуг по его земле.
Выбрал Саадак местечко в поле, разложил там ко­стер — не из тех он был, кто привык каждый вечер до­мой, в теплую юрту возвращаться, к жене под крылыш­ко. Горит в поле костер, близко — рукой подать! — остроглавая гора, а в ее тени синие сугробы еще лежат сонными овцами. Подбежит к костру ветерок — погреть­ся, видать, захотел, вон он какой холодный — и улетит прочь. Что в таком уголке может случиться? Спокойно все… Но отчего не сидится на месте юноше Чанчыку?
— Эй вы, разбойники! Хватит вам озоровать. Коней на водопой ведите. Да гляди, Чанчык, по сторонам: вдруг синичка попадется? Не спугнуть бы, не упустить бы…— На что это намекает племяннику дядя?
Мал еще был Чанчык, в деревянной люльке спал, а судьба уже оделила его страшным даром — сиротством. От черной чумы умер отец. По тувинскому обычаю имя покойного называть нельзя — так и не узнал мальчиш­ка, как звали отца. «Старший брат его тоже ушел за красной солью — вслед за отцом»,— так говорят в здеш­них местах до сих пор старые люди. Сестры были у мальчугана, выросли уже, замуж вышли обе, детьми обзавелись, добрыми хозяйками стали. А меньшой… Как уберечь его? Думала-гадала вдова Чочагайман, догада­лась плохие имена давать сыну, чтоб болезни обходили его, чтоб злые духи не позарились: то Сорванцом назо­вет — Самдараком, то Кызыл-Хараганом — ведь каждый знает, что черти боятся красной акации! А то просто Биче-кыс, маленькой девочкой: мало ли что может слу­читься, сядет малыш в грозу под дерево — владыка не­бес Курбусту и пронзит его молнией, в услужение, зна­чит, к себе заберет, а девчонка — кому нужна? В черто­гах небесного владыки ей и делать-то нечего, поди…
Соседи запутались: как же все-таки звать сына вдо­вы? Сам он своего имени не знал. И тут началось не­слыханное, невиданное — перепись населения. Приехал грамотный человек, давай спрашивать:
— Как зовут вашего мальчика? — Да еще и присты­дил бедную мать: — В документах должно быть одно имя, понимаете — только одно! Нельзя человеку три имени сразу давать.
Но Чочагайман не так-то легко было убедить: не на­зывает настоящее имя, данное сыну при рождении, и все! Может, сама уже забыла? Нет, боится: начальнику скажет, а злые духи услышат и позовут ребенка к себе… Так ведь старики говорили. Что делать грамотею? Сов­сем не вносить мальчишку в свои книги?.. Но тут вме­шался Саадак:
— Хоть,— говорит,— и не сын он мне, а на охоту всегда с собой беру мальчишку. Везде он со мной, как кисет с табаком. Так пусть и имя ему будет теперь — Чанчык, Кисет, значит!
Записал так грамотей, и родилось в аале новое имя. Было тогда мальчишке восемь лет. Саадака он любил и почитал вместо родного отца, так и мать ему наказы­вала.
Еще немного времени прошло — получил Чанчык но­вое прозвище: «Учителем» его назвали люди. Была по­ра, слово «башкы» считалось вроде монашеского чина, одних лам — буддийских священнослужителей — называ­ли так. В здешних местах, в Хондергее, до революции тоже был «башкы» — лама, хорошо знающий по-тибетски: так его учителем и звали, хоть он за всю жизнь ни одного мальчишки той мудреной грамоте не выучил. А о девочках — что говорить! Учить женщину грамоте лама счел бы позором для себя и своей пресветлой науки…
По совести сказать, Чанчык особенного образования не имел: один только месяц проучился грамоте в крас­ной юрте — уже легко стал читать газеты, рука при­выкла держать карандаш, но писал еще коряво. Однако земляки, особенно старики, гурьбой стали ходить к не­му, просить, чтобы помог он написать письмо или заяв­ление. Что напишет, бывало, — читает вслух, нараспев, с выражением, ну, словно стихи! Послушать — и то при­ятно. А потом и вправду учителем стал в кружке лик­беза. Из трех ли, из четырех соседних аалов ходили туда взрослые и ребята, а Чанчык их всех учил грамо­те, хотя сам был только чуть постарше родной тувин­ской письменности: основали ее русские ученые в том самом году, когда исполнилось ему восемь лет и дядя Саадак назвал его Кисетом.
Ох, как полюбил свою грамоту народ! Старый или молодой, способный или неспособный — все учились. Малые дети старшим завидовали, да случалось и старым у малых учиться. Будто ясное солнце растопило вековой лед темноты. Буквы «Пестрого букваря», как песчинки на льду, помогали ему таять, торопили весну. Раньше как у нас было? Укочевал родной человек за далекие горы — все равно что умер, и весточки о нем не дож­дешься. Выдали девушку замуж — может, только стару­хой побывает она в родных местах, а то и вовсе их не увидит… И вдруг словно исчезли расстояния: все стали друг другу письма писать. Кто едет в чужой аал — це­лую пачку писем берет с собой, завязав в широкую опояску, а оттуда дальше передадут… А каково же сын­кам-то баев да чиновников: они в свое время монголь­ской грамоте выучились, как вроде бы тайнописи, и себя одних людьми считали… И вот — нате вам, все нынче грамотны! Можно сказать, боевой саблей обрубила на­родная революция ядовитые колючки, очистила путь бо­сым ногам бедняков.
Сто сорок человек выучил грамоте Чанчык, и из них девяносто женщин! Десятый год пошел тувинскому букварю — ваялся парень стариков обучать, и их грамот­ными сделал — пятнадцать старых людей. Как же на­звать его, если не Чанчыком-башкы? Словно родниковая вода пробилась из-под камней: проявилась в этом имени благодарность народа…
— Поехали, учи…— начал было Чакпажык, но осек­ся: ему-то следовало звать Чанчыка просто братом.— Поехали, брат!
— Не дорос ты еще мне братом называться: чуть что — ив слезы. Какой из тебя мужчина! — подшутил над младшим парень и первым вскочил в седло. Чакпа­жык — за ним: конником-то он был прирожденным, как ни шути.
Вот и водопой — как раз у родника, где люди воду берут. Но зачем же мутить конями такую светлую да чистую струю? Объехали подальше, остановились у пе­реправы — интересно, куда она ведет?
— Место здесь узкое, колючий караганник кругом — где нам тесниться с четырьмя конями! Напои первыми своих двух, а я потом,— отступил в сторону Чанчык.
На коне Пар-Хурене — Карем Тигре — сидел Чак­пажык, развалясь, словно мешок, набитый шерстью. И Тигр, и второй конь — Челер-Кара — быстро напи­лись и стали рыть гальку передними копытами. «Кон­чай баловство!» — без слов, одним суровым взглядом приказал Чанчык, и Чакпажык направился к костру.
Чанчык подвел коней к воде. Борадай так и припал к ней — пил долго, не переводя дыхания. Потом ото­рвался, покачал головой — того и гляди заворчит по-ста­риковски:
— Ох, смилуйся, владычица речная! С чего бы мне так долго пить — не знаю… Сама вода так в глотку и плывет — да вот беда, не лопнул бы живот…— тут наш Серко шумно выдохнул и сам, не дожидаясь окрика хо­зяина, вышел на берег.
Сарала фыркнул — заметил, видно, как замутил те­чение его сотоварищ; грозно скосил глаз на берег. Чан­чык дернул повод, но буланый стоял так крепко, словно его ноги были вбиты в глубь земли. Потихонечку начал уговаривать его парень:
— Пей, пей водицу, легконогий ты наш! С утра одну сухую траву щипал, даже снегом не побаловался: послед­ний сугроб растаял вчера… Или тебя жажда не мучает?..
Сарала даже не глядел на воду. Чанчык рассер­дился:
— Ишь ты какой! Ну, не хочешь — не надо. Пошел к хозяину! Не наработался ты еще, видать. Нарабо­таешься — не так нить захочешь!
А конь между тем дождался и, едва вода как следует очистилась, медленно, как-то даже торжественно скло­нял голову, прижал остроконечные уши и с наслажде­нием начал пить. Странные звуки послышались из его гортани — будто не воду глотал он, а маленькие шари­ки… Вот он поднял голову, окинул взглядом пригорки, скрывавшиеся в синем мареве… Чанчык хотел было уже вскочить на коня, но Сарала, поигрывая ушами, озорно отскочил прочь от узкой тропинки, спускавшейся к водо­пою.
Обернулся Чанчык — по крутой тропинке девчонка шла. Тоненькая, босоногая. В голубой кофточке, в пест­рой ситцевой юбке. В левой руке у нее было деревян­ное ведро, в правой — ковш. Застучало сердце у парня… А она как будто и не видела никого: у красного валуна остановилась, разровняла гальку на покатом склоне, осторожно поставила ведро. Из чистейшего родника мед­ным ковшом зачерпнула воды и стала переливать в вед­ро, тихо напевая. Неужто не потянулись друг к другу их юные сердца? Всего в десятке шагов стоял от девуш­ки парень…
Вдруг стали над ними так низко кружиться две пташки сайлык — две залетных синицы, предвестницы теплой весны голубой — как будто бы звали обоих с со­бой! Никто не видал, как сайлык улетает, где зиму жи­вет… Но едва расцветает хлебенка по склонам зеленой тайги — сайлык прилетает к местам дорогим. Не так ли бывает и с первой любовью? Неведомо, где ее скрыто гнездовье. Но время приходит, и вот его весть — она прилетела, она уже здесь! В горах, где до лета снега и морозы, родится во льдах ледниковая роза, она проры­вает тяжелые льды — так тянется радость к сердцам молодым. Ни мать, ни отец не сулили вам встречи, но вечен он, трепет несмелый, сердечный, и счастлив, кто с первою искрой в очах уже зажигает семейный очаг….
Молодецким посвистом хотел показать свою удаль Чанчык, но будто великанская рука ухватила его за горло: молчало оно. Провалиться сквозь землю готовый от смущения парень, однако, не уходил и не уезжал, а все стоял и глядел, как проворно черпает воду медный ковшик. Смуглая маленькая рука держала красновато-поблескивавшую ручку, наклонялось над ведром лицо. Губы старательно оттопырены, ресницы — что тебе ки­сточки на ушах у белки. Тихо, совсем тихо пела она. Слов не разобрать, но такой милый голос!
Наконец-то нашелся Чанчык: камушек бросил в во­ду. У самых ног певуньи упал он, студеные брызги так и окатили нежное лицо…
— Эчик! Ой, холодно! — сердито вскрикнула де­вушка.
— Разве же это я? — деланно удивился Чанчык.— Видишь вон облако? Должно быть, это оно запустило в тебя камнем.
— Я не бездомный щенок, чтобы в меня камнями кидаться,— уже спокойно заговорила девушка, рукавом отирая со лба светлые капельки. Ох, как похожи они были на слезинки!
— Прости уж: синичку хотел пугнуть, да вот, про­махнулся,— нашел себе новое оправдание парень; голос, его уже не дрожал.
— Зачем же синичек пугать? Они нам весну прино­сят. Какой от них вред? И вообще, чего тебе-то здесь надо? Коней ты напоил, вот и иди, откуда пришел. Чего ждешь? — после столь суровой отповеди она опять при­нялась черпать воду, хотя ведро было полно до краев.
— И всегда ты сюда по воду ходишь?
— Куда ж еще ходить? Не в гору же! На вершине еще никто колодцев не копал.
— Как же звать тебя, милая?
— Только не милой.
— Тогда сестренкой назову. Скажи мне, сестреночка, какое имя тебе родители дали?
— Никакого.
«Конь ретивый заржет —он другому привет посыла­ет. Парень слово найдет — он девчонку о дружбе пы­тает» — к месту припомнил Чанчык народную муд­рость. Удачно найденная в памяти пословица ободрила его, и он сделал первый робкий шаг к ней, босоногой…
— Берегись! Я — оса. Подойдешь — ужалю.
— Сестренка чужая, улыбнись мне лучше. Я тебе ведро до юрты донесу — вон оно какое тяжелое!..
— У меня и свои руки есть. Чужих мне не надо. Да не смей ко мне близко подходить, а то мама увидит — гроза будет! — Она двумя руками подняла полное хру­стальной воды ведро, перехватила одной, подобрала с земли ковш… Замелькали по тропке босые ноги.
«Ох, синичка ты, синичка, птичка-невеличка!.. Я тебя нашел — я же и напугал, и упустил… Жалко мне! Чего ж ты такая суровая — ни говорить, ни улыбнуться не хочешь, мамой своей пугаешь меня?.. Ужо я тебя дого­ню!» — вдруг будто опьянел Чанчык, хотел уже вско­чить на спину Саралы… Не тут-то было: заглядевшись на босоногую, он давно упустил повод, и кони ушли. Вот беда! Как прийти к костру без коней? Саадак шу­тить не станет… Парень поспешил следом за конями — по счастью, они здесь же, неподалеку, щипали сочную траву, выросшую на солнцепеке. Чанчык легко поймал их и ловко вскочил в седло. Теперь для него расстояний не существовало! Однако, приглядевшись, он увидел: босоногая девушка уже стоит у порога незнакомой бе­лой юрты. Опоздал удалец!
«Как это я так оплошал? Должно быть, потому, что отродясь не дружил ни с одной девчонкой. Что поделаешь, матушка вырастила меня таким робким: ни­когда не позволяла делать, что вздумается. Самого, как девчонку, нежила, до сих пор следит, как бы я в чужой аал не заглянул — ну, как будто мне шестой годок все­го! Коли ей надо куда послать меня, и то наказывает: «Ночевать-то возвращайся!..» Где уж тут до вечерних гульбищ — поют ребята да девчонки, скачут на конях по степи, свищут, вызывают из юрты, а я все под кры­лышком!.. Спасибо дяде Саадаку: помог синичку по­встречать. Не пошли он меня коней поить — где бы я ее увидел? Ну, далеко от меня ей теперь все равно не улететь — сердце догонит!»