Глава десятая

Слово — как невидимая птица: все стоянки облетит, промчится над полями… «Пахари, живей! Всех зовем к горе Бурганныг-Тей! У горы, по-старому Священной, бу­дет сбор, веками освященный: игры, скачки и борьба хуреш — радуйся, гуляй, баранов режь! Но не только праздник — там, на сборе, потолкуем о делах, поспорим: чем красна прошедшая весна, что сулит нам к осени она!»
Саадак на коне Сарале ехал впереди. Следом за ним тянулись Чанчык с Чакпажыком. Сероватые тальники по сторонам старинного Хондергейского канала, каза­лось, тоже к празднику принарядились: молодые листоч­ки распустили, а вершинки у них — кудрявые да ров­ные на удивленье!
Выбитая конскими копытами тропка спустилась с горы, пересекла проезжую дорогу, скрылась в чаще крас­ного караганника. Вот появился на ней Узун-Кулак. Пригнувшись к седлу, сидел он на своем караковом, на усмиренном Доруге. Сынишка прилепился у него за спиной. Нежно, словно женщина, приветствовал наш го­ворун старых знакомцев:
— Мир вам! Все ли благополучно в вашем аале? Куда так рано направились?
— Мир и вашему аалу! Все хорошо у нас. Услыша­ли мы, весенние скачки будут да борьба, состязание си­лачей — вот и едем с ребятами.
— И я туда еду. Место только запамятовал, где со­бираться…
— Где же, как не у Священной горы! Испокон веку там собирались.
— У Священной, говоришь? Надо же, чуть мимо не проехал! Чей же конь, ты думаешь, первым придет?
— Кто это может угадать?.. В старое время, конеч­но, догадывались люди: скакун богача первым прилетит, наемный борец чиновника всех на лопатки положит. И то не всегда сбывалось… А теперь у каждого арата хоть один добрый конь есть, каждый парень силы нако­пил. Одно сказать могу — быстрейший птицей полетит, сильнейший слабых победит,— поговоркой закончил Саадак.
На вершину горы Бурганныг-Тей между тем подня­лись три всадника.
Священная гора!.. Ты помнишь ли сама, как жерт­вы духам гор здесь приносил шаман, как богу своему молился здесь лама,— ты помнишь ли, гора? Теперь прошла пора, и больше ты молитв и жертвы здесь не жди — без них идут дожди, без них цветут поля, зерно дает земля, и, тяжело налит, к ней колос клонится… А на твоем верху не пламя от костра,— ты на своем веку не видела костров и жарче и алей,— там знамя плещется на радость всей земле!
— К скачкам го-товь-тесь! — раздельно, отчасти для того, чтобы слышней было народу, а отчасти — чтобы скрыть свою беду — заикание, кричит Самнаар-оол, председатель партийной ячейки.— У кого ска-кун доб­рый, про-верь его си-лу!..
Саадак вручает сынишке Чакпажыку плеть, наказ дает:
— Смотри, сынок! Саралу на полном скаку даже взрослому трудно удержать. А уж если между трех ко­ней он окажется… Видишь, я тебе поводья дал не ремен­ные, а веревочные, из шерсти плетенные? Это чтоб мяг­че было: ременные руку нарежут, мозоли вздуются… Не рвись вперед с самого начала, это до добра не доводит. Крепче держи повод! Помни: дашь волю Сарале в нача­ле пути — он живо всех обгонит, а под конец устанет и, пропустит других вперед. Плеть без нужды не подни­май да по бокам пятками не стучи — сердце коня уто­мится. Пройдешь середину пути, вот тут можно разок легонько хлестнуть по крупу, тут начинай догонять и обгонять усталых коней да торопливых всадников. Да не свались! Кто на коне в день скачек сидит, тот не ре­бенок, а мужчина, запомни это! Чести моей не урони: ты упадешь — это я упал, значит. Да не бойся ничего, сынок!
На сытом игреневом коне важно восседал судья ска­чек. Щелкнул он кнутом в воздухе и медленно напра­вился к месту, откуда начинались скачки. Вереница ска­кунов с мальчишками-наездниками двинулась за ним.
Хозяева коней и сторонние наблюдатели не трону­лись с места: широким кругом сидели они на земле, в середине круга — три больших начальника, три предсе­дателя. Шыдыраа из сумонного Совета, Самнаар-оол из партячейки, вдова Кундуспай — «женский начальник», как ее звали.
Шыдыраа с места поднялся. Халат на нем синий шелковый, опояска желтоватая, сапоги черные хромо­вые. Пеструю русскую кепку снял, речь начал:
— Товарищи! Вам, конечно, не терпится узнать, чего ради мы вас здесь собрали — не ради же конных скачек да борцовских состязаний! Разумеется, обрядов и жертвоприношений мы совершать не будем, а место это выбра­ли потому, что оно самое удобное: как раз в середине всех земель нашего сумона, с какой стоянки ни ехать — почти одинаково. Может, потому я обряды здесь же раньше совершали? Тоже неглупые люди были… Вопрос у нас, в сущности, один, небольшой, но важный: клуб надо строить, до каких пор будем поодиночке в своих юртах сидеть! Земли свои вы распахали — кто в това­риществе, кто по старой памяти один еще… Как скот пасти летом — тоже вам указчики не нужны, вы сами по этой части все науки превзошли. А вот в строитель­ном деле у нас таких мастеров пока нету. Что делать? Со стороны нам плотников никто не пришлет. Значит, надо самим думать. Вот мы тут список составили: сорок человек со всех арбанов. Общим старостой над ними, или, по-новому, бригадиром, назначаем Саадака. Актив наш — партийцы, сумонный Совет, женсовет — собира­лись уже, все обсудили. Теперь нам надо знать мнение народа: верно ли мы наметили людей да как обеспечить их продуктами. Если по очереди — сперва из одного арбана, потом из другого питание завозить, я думаю, не­плохо будет. Как вы, товарищи, согласны?
— Дайте мне слово! Я имею кон-крет-ное пред-ло-же-ние! — словно ханский сын с престола, закричал с седла Чорттарак.
— Слезь, пожалуйста, с коня, товарищ, тогда и сло­во дадим, — пронзил его взглядом Шыдыраа.
— Мы же не под крышей собрались, а в поле. Кому какое дело, сижу я на коне или на земле, стою или ле­жу? Как хочу, так и выступаю, я человек свободный. Дайте мне слово! — ринулся в спор Чорттарак.
Тишина была ему ответом. Так неприветливо посмот­рели на чванливого крикуна собравшиеся, что он уже без возражений слез с коня и начал говорить:
— Клуб строить — это вам не караганники корче­вать. Кто сказал, что справится с такой работой безгра­мотный Саадак? Здесь человек ученый нужен, а он име­ни-то своего не подпишет!..
— Грамотных людей у нас пока еще мало, на все работы не наберешься,— возразил Шыдыраа.— А Саадак умеет сплотить людей, недаром его уже второй раз из­бирают председателем арбана.
— Что арбан! — разгорячился Чорттарак. — Саадак же охотник, лето придет, думаете, он в тайгу не подаст­ся? Вот увидите, через какой-нибудь месяц потащит уже сдавать в кооператив маральи панты. А строители что будут делать в это время? Да ему и жарко, старому, в поселке летом, он в горы сбежит, поближе к прохладе, к вечным снегам…
Шыдыраа спокойно поднялся. Сказал убеждающе:
— Товарищи, нынешним летом у нас не будет вре­мени на маралов охотиться. Сперва для общества по­трудись, а уж потом для себя — такой у нас теперь ло­зунг. Саадак, конечно, не плотник и не столяр, но смет­ка у него есть, да и как работают столяры да плотники, он пригляделся уже: в одной бригаде с русскими прош­лым летом был, когда школу строили. Грамота хороша, да ведь грамотные-то бывают всякие: иной только и делает, что рассуждает о происхождении Вселенной да по сто страниц жалобы пишет, почему-де его начальни­ком не ставят…
Смех прокатился по кругу сидящих. Поняли они, на кого намекает председатель.
— Ой, дорогие мои односумонцы! — не сдавался Чорттарак.— Или вы не знаете, что Саадак — беглец от общественных дел? Кто из тожзема вышел, коня сдать на общий двор пожалел? Закоренелый единоличник этот Саадак, вот кто! Как же можно такого человека до на­родной стройки допускать? Погубит он все дело и — в горы, на охоту. Тише, тише, товарищи! Сейчас закончу. Я не хочу оскорбить товарища Саадака, а критикую его: известно, что критика — лучшее лекарство. У меня все!
Вскинул было руку Саадак, хотел дать отпор крикли­вому, но Шыдыраа жестом остановил его и задал Чорттараку вопрос:
— Где же ваше конкретное предложение?
— Лучшего агитатора в наших местах — Узун-Кула-ка предлагаю назначить бригадиром! — не растерялся Чорттарак, хотя поначалу, конечно же, думал о другом: себе искал должности поближе к начальству, подальше от лопаты, плуга да и от топора тоже. Можно ведь са­мому не работать, только руководить… — Узун-Кулак у нас основательней всех разбирается в текущем мо-мен-те. Правда, у него неважные отношения с сохой, боро­ной и плугом, да и с женщинами поговорить он люби­тель… Но это ничего, товарищи, это не помешает!
Тут уже Узун-Кулак поднял руку, возмутился на­праслиной насчет женщин, бороны и сохи. Шыдыраа и ему пока не дал слова, опять сам ответил:
— Предложение ваше обсудим, из двух кандидатур одну утвердим. А вы не торопитесь, товарищ Чорттарак, есть и вам поручение: продукты для строителей по арбанам собирать.
— Я про-тес-тую! — подскочил Чорттарак. — Против повестки дня на данном собрании про-тес-тую! Собрали людей на весенний праздник, скачки и борьбу, а сами даете приказания, в работу впрягаете на все лето?
— Приказов мы не даем. И не принуждаем никого. Приглашаем добровольцев, поровну от всех арбанов, строить наш будущий поселок. Не вечно нам кочевать со стоянки на стоянку, со временем все перейдем в де­ревянные теплые дома, школа у нас есть, теперь нужен клуб, чтобы не только детям в школе — и взрослым бы­ло где собраться вместе, живые картины на полотне посмотреть — кино, послушать артистов из Кызыла. Помните, они приезжали к нам? Им ведь тоже не сладко каждый раз в лесу на поляне выступать, какая еще по­года будет… Ну, и вот такие хуралы, собрания тоже в клубе устраивать станем. Все это нужно, всему этому время пришло. Кто сознательный — пойдет на стройку, несознательный может садиться на коня и ехать, куда ему заблагорассудится.
— Товарищ Шыдыраа, от вас ли я такое слышу! — взмолился Чорттарак.— Не меня ли уж вы несознатель­ным называете? Припомните, высокочтимый дарга, на­чальник мой, когда я не выполнил вашего указания? Но ведь я себе не при-над-ле-жу, я член тожзема «Чере­муха», я учетчиком назначен на орошение полей… Ко­торую же из двух работ мне выполнять, дарга? Скажите решительно, по-партийному! — как всегда, когда надо было выкрутиться из затруднительного положения, Чорттарак употреблял особенно много новых, «револю­ционных» слов.
— Ну, ладно. Это уже дело меняет: важная работа тебе поручена, не давать общественный хлеб суховеям. Первое поручение выполняй, товарищ!
— Вот и хорошо. Все силы на борьбу за высокий урожай, — готовым лозунгом отозвался Чорттарак и упер обе руки в бока с таким видом, будто медведя поборол.
Шыдыраа прочитал весь список предполагаемых строителей, подождал, обводя глазами круг аратов. Под­нялся тут Узун-Кулак и произнес целую речь, да еще? начав ее так, будто по меньшей мере перед ханским судом в старое время стоял:
— Высокочтимые начальники мои! Дорогие сограж­дане! Высокие мои горы, привольные леса, синее небо мое! Родной мой край — Хондергей! Я — сын ваш и брат, здесь я вырос, и все меня знают. Не ослышался ли я, неужто и впрямь мое имя назвали в столь премуд­ро составленном списке? Неужели нет у меня другого постоянного поручения? Если бы не Узун-Кулак, кто развозил бы по всем дальним стоянкам письма, газеты, журналы? Мы ведь теперь не безграмотный народ, каж­дый другому письмо послать может, а без газет и жур­налов как разберетесь в политических вопросах? Больше солнечного света нужны они вам, дорогие мои земляки! Стану я работать на стройке — кто же газеты вам при­везет, ответьте-ка?
— Ну и хитер! — не то восхитился, не то возмутил­ся, а может, и позавидовал Чорттарак.— Мягкое дерево дятел находит, к людям сторонкой хитрец подходит. Верно я говорю или нет? Газетки и я прихватить могу, когда в гости поеду. Стройка — дело добровольное, но кое-кого, выходит, и заставлять придется.— На этот раз Чорттарак даже не дожидался, пока ему вновь предо­ставят слово.
— Да это что же такое! Если этот здоровый парень таскает за поясом ситцевую сумку — газет я в ней, правда, не видывал, а справки, бывало, показывал он мне: о своем здоровье да о здоровье своего рабочего бы­ка,— так, значит, он уже и почту может возить! На словах первый активист, а на деле только и видишь, как он коня без толку по степям гоняет, заморил уже, счи­тай! — чуть не налетел на соперника Узун-Кулак.
— Товарищ Узун-Кулак, мы обижать вас не хоте­ли,— веско заявил Шыдыраа.— Как вы были у нас поч­тальоном на общественных началах, так и останетесь. Только вдобавок к этому будете собирать продукты для строителей и привозить в бригаду вместе со свежими га­зетами. Согласны?
Тут-то возликовала, душа у нашего вестника! «Как хорошо! — думал он.— Не буду сидеть все лето под жар­ким солнцем на бревне да топором тюкать. Буду ездить от аала к аалу, каждая хозяйка чаем напоит, каждая сумы мои нагрузит — тут тебе и сыр, и творог сушеный, и масло, и молоко! Привезу людям, сам с ними всего отведаю, наговоримся о разных разностях — и снова в путь!..»
— Работа по сердцу — разве откажется от нее чело­век! — воскликнул он в ответ.— Темной ночью не за­блудится, и в дождь, и в грозу до места дойдет!
И собрание продолжалось.
— Ос-сенью от-кроем для всех дверь нашего клуба,— заверял Самнаар-оол.— Теперь вс-се согласны работать? Если у кого есть возражения, выс-сказывайте скорее, пока борцы в круг не вышли.
— Позвольте еще одно словечко,— вкрадчиво попро­сил Чорттарак. «Словечки» его порядком надоели уже всем, и собрание молчало. — Критику заглушить хоти­те? — возопил он, не дождавшись ответа, и кинулся сно­ва в спор. Чего только не наговорил! И о своем несом­ненном аратском происхождении, и о светлых идеалах, и что решения-то партии и правительства он всегда под­держивает, и что детей учить надо… а договорился в конце концов вот до чего: нельзя ли строительство клу­ба отложить на годок? Школу, мол, построили мы, уста­ли, надо людям отдых дать…
— Ты, что ли, строил школу? — удивился Саадак.— По-моему, ты сроду топора в руках не держал, а гово­ришь «мы»! Одно бревно привезти для стройки тебе ве­лено было, и того ты не привез! «Мы»… Привык людей словами кормить, а им хлеб нужен.
— Так я же агитатором был у лесорубов! — заулы­бался Чорттарак, объяснять принялся, как беспонятному. — Они лес рубили, я им о текущей политике беседы, да нет, целые лекции читал! Слово агитатора — большая сила, не так ли, товарищ Самнаар-оол? Я не одно брев­но привез, а все они были срублены, ошкурены и достав­лены с моей помощью. Доброе слово скажешь — и на душе светло и легко, как после очистительного дождя… Я только говорю, зачем нам сейчас клуб? Летом араты привыкли в прохладе жить, скотом, хозяйством своим заниматься, а тут их на жару, в пыль!.. Передохнули бы после прошлогоднего, а уж потом… И то сказать, деды наши без клубов жили!..— удивительно легко всегда перескакивал Чорттарак от революционных фраз к вос­хвалению старины.
— Значит, ты против строительства клуба? — сдер­живая гнев, спросил Шыдыраа.
— Нисколечко! Просто хочу, чтобы каждый арат сил набрался, на будущий год и работать станет легче. Бревна, от школы которые остались, за год не испортят­ся и еще полежат! — Тут игреневый конь Чорттарака запрядал ушами, как бы выражая одобрение хозяину, и все разразились хохотом.
— Чего ты споришь? Чего ради ты все время со все­ми споришь? — поразился Узун-Кулак.— «Жили наши деды…»  А ты знаешь, как они жили?
В краю этом милом, в ущелье, в горах, лежит моя матушка, Чорттарак. Здесь бедный отец мой, замучен­ный, пал, здесь горе я с самого детства видал. Здесь правил-судил Семис-оол-чагырчы, любому заткнул бы он глотку: молчи! Но сам замолчал он навеки, когда с коня его пулей осадил Саадак. Где знамя взлетает к вершинам седым — молились мы духам земли и воды, просили земных и небесных владык, но часто напрас­ными были труды. Детей моих малых— проклятая хворь! — детишек скосила… Обычная корь, которую нын­че легко укротить… К такой старине ты хотел обратить глаза наши? Жили без школ, без больниц и в грязь пе­ред баями падали ниц. Теперь у нас кони, и скот, и хле­ба, иные заботы, иная судьба… Велела аратам народная власть: не дать и козленку в отарах пропасть, растить двухмильонное стадо скота — и нами высокая цель при­нята! Меня неумелым назвал ты, болтун, но я пона­прасну словес не плету, с народом взбираюсь на ту вы­соту, где радость и счастье для всех расцветут! Сказать еще слово хотелось бы мне великой России, Советской стране, соседка и старшая наша сестра, она к нам, ту­винцам, нежна и добра. Давно ли войною гремел Халхин-Гол? Советской стране благодарен монгол, и мы ей обязаны счастьем своим, араты, воздать ей мы славу хо­тим! Возьмем же пример с этой славной страны! И шко­лы, и клубы мы строить должны, и жить, как живет наш великий сосед. И вот мой тебе, Чорттараку, ответ!
— Ты не понял меня, Узун-Кулак, — растерявшись перед таким натиском, забормотал болтун.— Я не то имел в виду… Я не против! Я только хотел сказать… Вы еще увидите, каким я буду агитатором, не хуже Узун-Кулака!..
— Садитесь, товарищ Чорттарак, и успокойтесь,— сухо предложил Шыдыраа.— Слово предоставляется председателю женсовета товарищу Кундуспай.
Кундуспай поднялась, вытащила из-за пазухи бума­гу, но читать не стала, а заговорила, словно бисер посы­пался:
— Товарищи! Наше собрание получилось, я бы ска­зала, однобоким: к удивлению, вижу здесь только муж­ские лица. Что это — судебный сбор в старые времена, куда женщин не допускали? Но мы ведь теперь равно­правные гражданки, почему же я не вижу здесь ваших матерей, сестер, жен, хозяек? Нет такого хребта в го­рах, который отгородил бы достоинство женщины от до­стоинства мужчины! Ну хорошо, в стройке клуба мы, женская половина населения сумона, примем участие: сыр будем варить, творог сушить, сметану готовить… Но колет меня в самое сердце тоненькая иголочка. И знае­те, какая? Отстали у нас женщины, да и мужчины иные, от политической жизни. Хорошо, нечего сказать, забо­тятся родители о детях! Сыну десять лет, они ему года три прибавляют, дочери пятнадцать — восемнадцатилет­ней ее переписчику назовут. Зачем, спрашиваю? А чтоб скорей девчонку замуж выдать, сосунка женить. Ну, а это зачем? Чтобы в школе их не учить, оказывается, дармовые рабочие руки в хозяйстве сохранить. И не стыдно матерям? И вам, товарищи мужья и отцы, не стыдно? От белого света родных детей отгораживаете, словно баи, батраков себе из них растите… Беда с вами… Даже товарищ Саадак — самый многодетный отец в сумоне, труженик, сам школу строил, а ни одного ребенка до сих пор не отправил в нее. С будущей осени нам не­обходимо добиться, чтобы каждая семья хоть одного ученика или ученицу — девочек тоже, не забудьте! — послала в школу.
— Обещали о женщинах говорить, а сами на муж­чин нападаете. Каково это? — с места, не без заигрыва­ния, кинул вопрос Узун-Кулак. Кундуспай, не заметив или сделав вид, что не заметила, продолжала:
— И что так торопиться замуж выдать своих доче­рей? Или сами матери не настрадались в замужестве, не помнят, каково им было с детских лет на неокреп­шие плечи всю тяжесть хозяйства принимать? Сами еще, можно сказать, дети, а уже детишек рожали, сла­беньких, а потом хоронили да плакали… Равноправными зовемся… Да какое же это равноправие, если девчонку в четырнадцать лет замуж отдают вместо того, чтоб гра­моте выучить! Страшную историю сейчас вам расскажу, а то вы, мужики, думаете небось, нам нет ничего слаще, как в замужестве жить…
Жил в наших местах человек по имени Адыгбан. По­коя мне не дает жены его бедной судьба! Соседями бы­ли мы. Пошла я однажды к ней. И двор, и юрта пусты, и слышится в стороне размеренный странный звук, как будто поленом бьют по толстой шкуре быка… Загадка невелика: работают, верно, там… И я подхожу — и что? Ой, горе, бедняжкам, нам, за что бы это, за что? Лежит соседка в траве, раздетая донага, а муж ее — человек или чертов слуга? — подпругою что есть сил он бьет ее по спине… Сестрица моя! Прости, но как же вмешаться мне!.. Закрыла глаза, стою… Вот смолкли удары и стон — муж бросил жену свою, в крови ее бросил он! Связанная лежит — и муравейник под ней! Неужто он не дрожит, такое сделав, злодей?
Со мной был мой верный пес, сторож юрты моей. Я ему крикнула тут: «Возьми негодяя! Скорей!» К юрте шел Адыгбан — пес мой его нагнал. К подруге я подо­шла, ее чуть живой нашла: лежит она вниз лицом, в горя­чей лежит крови, а на спине кольцом — как бусины муравьи…
– Подняла я ее, бедную, руки-ноги ей развязала, на чистую зеленую траву положила, лежит, как мертвая, только сердце тихонечко бьется, — продолжала расска­зывать Кундуспай. — Всех муравьев рукавом с нее по­сбила… Адыгбан бессовестный кое-как от моего пса от­бился и в юрту уполз. Тут из лесу еще четыре женщины с детьми — вся родня бедняжки — вышли, понесли ее в юрту…
— Жива осталась? — взволнованно спросил Узун-Кулак.
— Ненадолго, — со вздохом ответствовала Кундус-пай.— Заболела она с тех пор. Руки дрожали — чашку чаю удержать не могли, голова тряслась, как у древней старухи… С год помучалась так-то и умерла. Вот об этом я и хотела рассказать. Это не выдумка, не сказка — правда, и как же допустить, чтоб такое снова случилось на нашей земле!.. Может, лучше бы и молчать об этом — но пусть молодежь знает, какая была жизнь. Не зная прошлого, как полюбишь будущее?
Оборвалась речь Кундуспай. Народ вдруг встал, как лес навстречу буре:
— Скачут! Кони скачут!..
Если б не это, Кундуспай, пожалуй, хоть до поздней ночи слушали бы: так она говорила. Но что может боль­ше привлечь к себе сердце степняка-тувинца, чем ле­тящие на скачках кони?.. Чей скакун придет пер­вым?..
— Мой! Братцы! Мой впереди идет! Видите — кара­ковый, это редкая масть! — как ребенок, бегал Узун-Кулак от одного к другому.
— Да не караковый, а гнедой! — возражали ему.
— Сивый! — кричали другие.
— Да погодите вы,— успокаивал всех чей-то го­лос.— Что сейчас, в красной пыли, разглядеть можно?
— А ты мне рот не затыкай! Может, мой конь по­беждает, а я молчать должен? — озлился Узун-Кулак.— Мой Доруг жилист да силен!
— Сарала первым идет! — все сомнения рассеял чей-то голос.
— Э-эй, осторожней! Овраг, овраг впереди! Объез-жа-ай! — во все горло кричал всадник, поставленный на страже возле опасного места.
Что пришло в голову Сарале? Охота ли на волков вспомнилась ему и принял он того человека за загон­щика? Или испугался неведомой беды, подстерегающей на пути — ведь в голосе всадника слышалась тревога? Не знаю… Только свернул он вдруг круто с дороги, пе­репрыгнул через старый канал и скрылся в лесу. Жел­тым пламенем мелькнули сквозь ветви бока, темным дымом заклубилась грива…
Все словно онемели. Однако другие кони не последо­вали за пугливым и чутким Саралой, спокойно миновали овраг и закончили путь там, где их ожидала толпа зри­телей.
Первым вскочил на своего коня Самнаар-оол, отпра­вился в лес ловить буланого беглеца. Следом за ним на Пар-Хурене поскакал Саадак.
— Это что у тебя за глупый конь! — кричал вдо­гонку Узуи-Кулак.— А еще «святым» держал ты его вес­ной, не пахал на нем, а еще в общий двор не отдал… Работать надо было на нем, да так, чтоб кости да кожа остались,— вот тогда бы он не дурил!
— Сылдыс-Шокар победил! Сылдыс-Шокар! — по­слышались приветственные крики. Звевднопестрый, а по-русски — серый в яблоках конь стоял, окруженный во­сторженными зрителями, и весь дрожал, словно ему не терпелось снова пуститься вскачь.
Из леса медленно выехал на Сарале едва держав­шийся в седле от усталости Чакпажык, за ним — еще два всадника.
— Как же ты сумел остановить его? — допытывался у сына Саадак.
Обида и гордость слились в ответе мальчугана. Они с любимым конем потерпели поражение, и все же он, он, Чакпажык, сумел совладать со скакуном, и отец, как взрослого, опрашивает его сейчас:
— Одной рукой я не смог удержать повод. Двумя ру­ками схватился, папка! А он как рванулся вперед и ле­тит, летит… До самого леса, пока вон тот дядька не за­кричал. Я хотел было спрыгнуть, когда он свернул в чащу, да вспомнил твой наказ — не уроню, думаю, от­цовской чести. До Черной ямы доскакал он — помнишь, ты говорил мне, от большого разлива реки в ней вода осталась? Там он сам остановился. Стоит и дрожит, и я дрожу, не знаю, что делать… Тут дядя Самнаар-оол подъехал. Пап, я ведь не хотел домой возвращаться — к дедушке думал поехать… Стыдно было!
— Полно тебе. Какой тут стыд! Хорошо, не упал ты, жив остался. Что? Плетку потерял? Новую сделаем, сы­нок мой!
— Ты, я слышал, крылатым конем называл своего Саралу? Да я и сам видел, как он настиг птицу,— прав­да, низко она летела… Что же он у тебя хотя бы вто­рым не пришел? — Это Кушкаш-оол.
— Что тут говорить? Конь как конь… Нет у него крыльев. Не птица он, но и не человек — не догадался, куда его звал тот, у оврага. Вот и…— Саадак выколотил трубку и сунул ее за пазуху.
— Да я же знаю, что Сарала — конь стоящий! Я же видел, как вы с ним охотились на дроф в степи Шивилиг! Другое плохо: привычка у него дурная, малейшего звука пугается. У вас так много детей, как бы не натво­рил чего среди них такой пугливый да полудикий… Че­ловека не станет — поздно будет. Продайте мне, акым, Саралу! Хорошо заплачу, да еще в придачу что хотите выбирайте из моего добра.— Кушкаш-оол смотрел так открыто, почти по-детски. Может, он и впрямь Саадаку добра хочет?
— За детей моих не бойся: они к коню привыкли, конь к ним привык. Под брюхом у него малый ребенок проползет — он копытом не заденет. Стоит смирнехонь­ко. А уж на охоте!.. Что бы со мной ни было, ни разу он меня не покидал. Ивой раз увидишь козла, соскочишь скорей да и бросишь поводья. И стреляешь!.. Что ж он — думаешь, убегал, напугавшись выстрела? Всегда ждал меня. Повод по земле волочится, а он себе травку щиплет, дожидается… Умница! — Саадак нежно, как маленького, гладил по голове сына, Чакпажыка.
— Старший брат мой, неужели вы не поняли, о чем я говорил вам? Продайте мне коня! — Кушкаш-оол си­дел в седле, словно филин на ветке в ожидании, когда глупый зайчонок выскочит на поляну.
— Как можно продать такого коня? Я же говорил тебе, Кушкаш-оол: он на себе пятерых возит, когда пере­кочевываем. Жена сядет на него, грудного на руках дер­жит, позади себя еще троих посадит — так хорошо!
— Опять ты про жену! Совсем не хозяин ни коню своему, ни слову! Ни купить, ни продать без жены не можешь! — Кушкаш-оол так закрутил плетью над голо­вой — соловьем она засвистала. Добрый конь его ветер­ком помчался…
— Эх, Саадак, подвел тебя твой Сарала! Надо было пахать на нем весной, а не держать запасным конем. Говорил я тебе…— подъехал и Узун-Кулак.— Вот дал бы ты мне его на время вместо того мерина, я бы с него лишний-то жирок согнал, глядишь, и не опозорился бы он на скачках! Не всякому коню отдых полезен. Вот если б мой Доруг так отдыхал, как твой «святой», ему бы равных не было!
Толпа уже рассеивалась, а Узун-Кулак все разглагольствовал, впрочем, совсем безвредно.
— Ничего: пройдет половина лета, наступит наш на­родный праздник, и уж на нем-то увидим, чей скакун лучше, какой борец сильней,— спокойно сказал Саадак.
— Выходит, сегодня — вроде подготовки к тому празднику получилось? Ты так думаешь? Ну и попотели зато кони на скачках. Вся зимняя грязь теперь смыта с них. Полезно! Смотри, твой-то мокрый — будто реку в половодье переплыл! Да, все хорошо,— прищурил Узун-Кулак глаза. — Вот жаль, борьбы не было… Все из-за коня твоего.
— Жаль… — задумчиво отозвался Саадак. — Да не то­го жаль, сосед. Не дослушали мы, что еще такого хотела нам сказать Кундуспай. А слова ее — верные. Успеешь еще побороться, Узун-Кулак. Поезжай пока по аалам, первый припас нам для стройки готовь. И мы собирать­ся станем: тут уж не до теплой постели да кожаной фляжки с аракой, когда работа ждет! Где бревна ле­жат — там соберемся теперь, братцы! — Саадак говорил негромко, но все, кто был записан к нему в бригаду, услышали и поняли его. Медленно растворялась толпа: всадники направляли коней к своим стоянкам.