Глава восьмая

Дорога на Хондергей… Крепко связана она с судь­бой Саадака. В то лето, о котором ведем мы речь, его аал стоял с запада от этой конной дороги — в подгор­ном лугу Чолдак-Кара-Суг — Короткий ручей. Луг этот, или ложбинка, как бы в объятьях двух гор, двух сест­риц. Вода в ручье чистая, прозрачная… И все же до не­давних времен не только ни один аал не прикочевывал сюда на летнюю стоянку, но и запоздалый охотник, гро­за волков и других хищников, не решался заночевать на этом месте. Из поколения в поколение переходили страшные слухи о Коротком ручье: «Опасное место — Чолдак-Кара-Суг! Там синие иск­ры ночами вокруг летают и страшную гибель несут — там кровь заблудившихся черти сосут! Там старое клад­бище серых костей, а духи летают над ним в пустоте. Ночами грохочет над кладбищем бубен, он души, навеки уснувшие, будит: там пляшет-камлает покойник шаман, костры до рассвета видны сквозь туман!
Трава на поляне — и та ядовита! На пастбище это коров не гони ты: коснутся едва они сочной травы — и валятся тут же на землю, мертвы. Босой ли ребенок на землю наступит — и скоро несут хоронить его трупик. А кто на ночлег на лугу остается — тот к жизни земной поутру не вернется! Запретное место — Короткий ручей: раздолье чертям, не житье для людей!»
Саадак не был суеверен, почему бы не попытать счастья и на запретном лугу? Но, сколько бы раз ни предлагал он перенести туда свою стоянку, ни жена, ни Чочагайман, всегда кочевавшая вместе с ними, не соглашались. В нынешнем году иного выхода у них просто не было: место, где прежде стоял каждое лето аал Саадака, занято ячменным полем и сенокосами «Черемухи». Между тем приближался зной, далеко идти ис­кать новые угодья некогда было — пришлось кочевать на Чолдак-Кара-Суг.
Едут теперь люди по Хондертейской дороге, смотрят и дивятся: что такое? Степь под горой, воды нигде не видно, а на самой середине — одинокий аал? Неужто колодец глубокий вырыли его обитатели? Короткого-то ручья с дороги не видно, а он и зимой не замерзает, и летом не пересыхает. Из-под выступа остроглавой горы Суур-Кожагар, из-под огромной красной глыбы бьют прямо вверх тонкие струйки воды, будто хотят до самого неба достать; с этого родника ручей начинается. Старые люди говорили, здесь земная жила порвалась: кто из родника глотнет, не воды — крови земной напьется. Да­же в летний полдень, когда камни от зноя разламыва­ются, вода в Коротком ручье холодна.
Куда бы ни кочевал Саадак на зиму, лето, осень или весну, прежде всего он для овец кошару строил, сам рубил молодые лиственницы, прочно ставил, словно рубленый дом. Завидовали соседи, иные говорили даже: Саадак, мол, о скоте больше заботится, чем о семье…
Перед юртой Саадака проходит старинная пешеходная охотничья тропа. В Шивилиг-Бажы — до Еловой Высоты ведет она, там в скрадках ждут охотники летом маралов, идущих на солонцы,— в пору, когда панты созреют и ценятся на вес золота. А внизу, под горой, встречается тропинка со старшей своей сестрой — Хондергейской конной дорогой. Как увидит Саадак лихого всадника, скачущего по дороге,— так и вспоминает, как он сам, став красным партизаном, сражался за на­родную власть. На гнедом коне скакал, русскую трехли­нейку в руках держал… Курит короткую трубку и снова чувствует себя не просто аратом, а бойцом, победителем. И то сказать — кто первый в Хондергее вывесил крас­ный флаг над убогой своей юртой? Он, Саадак!
Кого только ты не перевидела на долгом веку, Хондергейская дорога! «Божественный посол» самого далай-ламы Когээн-Богда проезжал по тебе с запада.
Совсем еще молодым был отец Саадака, когда потянулись по Хондергейской дороге караваны в Улаастай. Медленно ступали верблюды, и груз у них был необыч­ный — живые люди, обреченные больше не видеть сол­нечного света! Связали их по рукам и ногам, в старый войлок закатали и везли на казнь. Беглецами да разбой­никами называли тех людей чиновники, а было их шестьдесят… Два поколения сменилось, пока вернул на­род своим заступникам гордое имя шестидесяти богатырей! Против жестокого гнета восстали эти смелые люди, долгую осаду в горах выдержали. Многие пали в нерав­ном бою, а кого удалось живыми захватить — тех и везли на вьючных верблюдах на расправу. Через год потянулись назад караваны, на каждом верблюде по две корзины висело, а в корзинах — отрубленные головы богатырей, высушенные, как мумии… Вдоль дороги на перевалах высокие жерди вкопали тогда по приказу чиновников, и на каждую такую жердь для устрашения насажена была голова казненного…
С молоком матери впитал Саадак гнев против тех, кто погубил богатырей. Мстителем рос: ведь старший брат его покойного отца был среди шестидесяти… И вот что слышал о нем Саадак с самого детства:
«В светлый день из черной тюремной юрты вывели приговоренных к смерти. И сказал тогда судья — вид­но, позабавиться захотел:
— Эй, вы, презренные! Кто из вас сумеет голыми руками вытащить из земли вон тот столб — жив оста­нется! Не сумеет — что ж, сабля палача дарует ему беспробудный сон…
Столб тот виселицей служил. Крепко, глубоко был вкопан… Один за другим шестеро осужденных пытались выдернуть его из плотной земли — куда им, изможден­ным, измученным пытками! Стоял столб, как врос. Седьмым пошел наш Токпак. Ноги в железных оковах, сам худой… А сила, видно, осталась еще: рванул — и вырвал столб из земли, отбросил в сторону. Прямо над головой судьи пролетело тяжелое бревно…
— Черный тувинец! Ты победил неподвижное дере­во и тем заслужил себе снисхождение. Был бы ты вором или разбойником — остался бы жив. Но ты страшнее во­ра: ты посягнул на устои пресветлой Маньчжурской империи, а они куда прочней деревянного столба. Пеняй же теперь на себя! — так бесчестно отрекся от своего слова судья. И подскочили к осужденному китайцы-па­лачи, заплясали вокруг, сверкая саблями, вот две сабли скрестились, словно поцеловались в воздухе, звон раз­дался… И тотчас, как шапка, слетела на землю голова твоего дяди, Саадак»…
Буянныг-Арт, Перевал Благородный! Скорбью вели­кой, скорбью народной имя твое изменено: горьким и страшным стало оно. Проклятым, Чертовым Перевалом молва тебя наименовала. И не ошиблась молва: там, где оваа — священное место, ужас нагнав на аратов окрестных, качается в воздухе голова — отрубленная голова…
Маленьким мальчиком еще был Саадак — привел его однажды отец, на Чертов Перевал, на страшное это ме­сто, и такой ему дал завет:
— Видишь череп на высоком шесте? Это голова родного дяди твоего, а моего брата Токпака. Знаешь, за что его убили? За то, что богачам да китайским владыкам не покорился, за бедняков, таких, как мы с тобой, заступился. Запомни, сын! Время придет — мстить за не­го, за друзей его будем. Я не успею — ты отомстишь!
Хондергейская дорога… Давно ли ты конной да караванной была, а теперь и машина на тебе — не в дико­винку.
И с запада по Хондергейской дороге теперь уже не «божественные послы», не чиновники знатные и не китайские купцы проезжают — посол народной Монголии в Кызыл едет, да тувинский посол, закончив срок служ­бы, домой возвращается из Улан-Батора, города Красно­го Богатыря. В таких важных случаях Саадак, хозяйст­во бросая, проводником на время становится: хорошо знает дорогу, где можно спокойно проехать, а где людям лучше выйти и машину порожняком пустить.
А сейчас невесело глядит на эту дорогу из юрты над Коротким ручьем Сергекмаа, думу думает: «Кто ни пройдет, кто ни проедет по нашей дороге — все больше по своим, хозяйственным делам: кто на Со­ляную гору близ Монголии соль добывать, кто в поле, кто за скотом, кто на охоту… Только мой муженек, ви­дать, забыл уже, как и охотничье ружье в руках дер­жать, променял его на плотницкий топор. Второе лето топора из рук не выпускает! То школа, то теперь клуб… Лучшим охотником на маралов слыл — теперь, поди, и сам позабыл об этом. Неужто и осенью белковать в тай­гу не пойдет? Так все и будет на своей стройке топором тюкать? Всякой работе бывает конец. Когда же ты до­мой придешь, Саадак?..»
Совсем разболелась старая Чочагайман.
Но чуть собака залает — со стоном поднимается она, из юрты выходит, стоит и ждет: не Саадак ли?
Крепко уговорились две женщины, только Чанчык знает о чем. Но нельзя им добиться   желаемого,   пока Саадак не вернется: без мужчины такие дела не делаются… Пока обе стараются изо всех сил: араку гонят из обильного летнего молока, да самую крепкую — ни­как не меньше двадцати пяти градусов, хмельна! По­судину за посудиной наливают до краев, закрывают да в тайное место прячут. Сыр готовят, сметаной запасают­ся, боорзаки — шарики из теста — в масле жарят — и все туда же, на холод, в тайное место.
Все готово, хоть сейчас с гостинцами в путь отправляйся — а послать-то и некого. Вот почему так трево­жит женщин отсутствие Саадака.
Саадак бригадир на стройке, что называется, начальник — а на побывку домой самовольно не идет, у товарищей разрешения просит. Позволили сходить ненадолго, но предупредили: сам знаешь, работа к концу идет, не дело бригадиру опаздывать! Шел Саадак снача­ла коровьей тропкой, потом конной дорогой. Пришел к себе в юрту. Чочагайман как увидела, так и велела ему самого большого барана из ее скота зарезать. «Что это так расщедрилась жена покойного брата? — удивился Саадак.— На радостях, что я пришел, угостить хочет или жалеет, что работал много на стройке?» Нет, не угадал Саадак. Для одного человека — как бы ни ста­рались угостить его — целого барана варить ведь не будут. А старуха все мясо велела сварить. Сварили, охладили немножко и в маленькие мешочки сложили. Значит, каждый мешочек отдельной юрте. «Куда это собралась наша старуха?» — с грубоватой нежностью подумал Саадак. Понятно, что он удивился: столько лет никуда не ездила, ни на какие пирушки не ходила, а тут сама целый пир затевает!
— Ничего не забыли, детоньки мои? — озабоченно спрашивала Чочагайман.
Вместо ответа Саргекмаа спокойно и смело обратилась к мужу:
— За невестой ехать надо, старик. Едва не перехватили ее из-под носа у нас недобрые люди. Старик Чогдур аракой поил отца ее с матерью, сватал за сына, а просватали или нет — того мы не знаем. Торопиться надо! Вот тебе наш женский приказ, и хоть я тебе не командир с красной звездой и с саблей, но ты, парти­зан, слушай мою команду! Езжай сейчас же, угости как следует всю невестину родню — авось повезет нам.
«До чего мы дожили! — усмехнулся про себя Саа­дак. — Две женщины, как хотят, так и вертят мужчиной. Командир моя Сергекмаа! А что поделаешь? Ехать так ехать. Сватать так сватать. Бывало, свадебные дела одни мужчины решали — теперь уже все наоборот. Обидно даже: единственный раз за целое лето домой на побывку пришел — и сразу в путь отправляют! Отдохнуть даже не успел. Но ничего, куда посылают, туда и пойду!»
Стадо коров уже возвращалось с пастбища. Поймал Чанчык арканом быка по кличке Шелер-Кара, вдвоем с Саадаком навьючили они на быка переметные сумы с угощеньем, посуду с аракой. Сверху летним мужским халатом накрыли, чтоб не догадаться было сразу, что за груз такой, и шерстяными веревками крепко перевя­зали. Взялся Саадак за повод, пошел впереди быка. Идет, голубой дым изредка из трубки своей выпускает. А позади шагает Чанчык.
— На дороге путника встретите — что ему скаже­те? — на прощанье наказывали Сергекмаа с Чочагай­ман. — Эх вы, не знаете, что и сказать! Спросит вас путник, куда идете — отвечайте: молодое, мол, просо сорняками заросло, полоть идем. И ни словечка боль­ше! — Тут Сергекмаа от души засмеялась, пожелала обоим удачи в таком важном и тайном деле.
Долго стояли возле юрты обе женщины, провожали взглядом своих посланцев, пока не скрылись те с глаз…
«Узенькая тропинка эта встречается с Хондергейской дорогой — дорогой моей жизни, — думал Саадак. — Вот и у Чанчыка самостоятельная жизнь начинается: сперва узенькой тропкой, потом дорогой станет. Как ручеек с морем, с народной жизнью сольется!»
Они шагали и шагали вперед, пока не достигли аала Эзер-Чазаара.