Глава одиннадцатая

Любовь — как дикий непокорный конь. Поймать — поймаешь, обуздать легко ли?.. Но ей не жить на кончи­ке аркана — сама придет, сама прибьется к стану. Дай только ей идти своей тропой — не ставь коварной петли никакой.
И снова, как на праздник, нарядился Чанчык: сапоги начищены так, что издалека на солнце сверкают, халат синий шелковый, кушак красный чесучовый. Кепка на голове пестрая, как оперение дятла. Из всех коней лучше­го — Саралу под седло выбрал. Чепрак тонким узором расшит, бляхи серебряными звездами сияют. Ночь настала — сел Чанчык на коня, знакомой тропкой поехал. Тихо все в аале, покой кругом — даже собаки не лают: привыкли уже. Привязал Чанчык Саралу к коновязи, в юрту зашел — все спят, одна Тоглаа не спит, его дожи­дается. Протянул руку — с ее рукою встретился, сразу она голову подняла. И зашептал, зашептал на ушко подруге Чанчык: вставай, мол, одевайся тихонько, на луч­шем коне я приехал, он ждет!.. Тут наш жених неосторожно двинулся с места, наткнулся головой на трубу железной печки. Застонала труба и разбудила хозяев.
— Кто это гремит по ночам? — грозно спросила Агана.
— Не шуми, баба,— отвечал ей Эзер-Чазаар.— Кто каждую ночь к нам ходит, тот и сегодня пришел.— Он закашлялся, и снова наступила тишина.
Агана все же чиркнула спичкой — вроде закурить хо­тела. Глянула, узнала Чанчыка — обрадовалась:
— А, это ты! Я-то думала, не придешь больше. Ты уж на меня, старую, не обижайся, сыночка, вовсе я не хотела батраком тебя сделать. Управлялись с хозяйством и без тебя, и дальше управимся. Со мной это бывает, болтаю, что в голову взбредет… А как уехал ты — расстроилась прямо. Чего это я, думаю?.. Сейчас я, сыноч­ка, встану, керосиновую лампу зажгу, лапши тебе по­догрею. Варила, думала — придешь, а тебя и нет… Чего это ты поздно-то так? Всегда с вечера приезжал, а тут ночь уже…
— Вы уж простите меня, теща! Есть неохота. Спать сильно хочу. Высплюсь — утром разом и ужин, и завтрак съем.
— А-а! Ну ладно, они, отдыхай, сыночка. Рано вот ты всегда уезжаешь, на рассвете, мы еще спим. А надо бы мне с тобой поговорить, хочу кое-что сказать. Да ты, видать, наработался днем, устал? Спи уж, будь как дома,— и она сама зевнула, и скоро послышался ее храп.
Чанчык, не раздеваясь, лег рядом с подругой. Молча смотрел в дымовое отверстие — там, высоко в небе, сверкала звезда. Долго так пролежал, погруженный в свои думы. Кругом совсем тихо стало. Нарочно ногой задел железную печку — никто не проснулся. Без слов коснул­ся он теплой щеки любимой — она поднялась, достала давно приготовленный сверток, ловко оделась в темноте: в новый коричневый шелковый халат, в подаренные от­цом сапожки… Халат этот шила и вышивала ей мать — думала ли, когда и куда наденет его дочка?..
Вдвоем, никого не потревожив, вышли они во двор. Первые лучи занимающегося рассвета освещали их.
— Боюсь я. Маму боюсь,— по-детски пожаловалась Тоглаа. — Она ведь у нас такая: что задумает, то и вый­дет по ее… На край света готова я с тобой уехать — а вдруг она приедет за мной? Что-то сильно беречь меня стала, последнее время даже ведро воды поднять не да­ет…
Забилось радостно сердце Чанчыка, заклокотала в нем кровь. Ни слова выговорить не мог — только притянул к себе любимую и нежно поцеловал. Загляделись на них две лиственницы, стоявшие рядом, позавидовали: «Из темных глубин, из таежной земли мы вместе про­бились, мы вместе взросли, состарились вместе… Мы ря­дом стоим — друг к другу весь век прикоснуться хотим!
Счастливые люди! Вы порознь родились, но время настало — друг другу явились, и стало вам вместе так славно, так любо — к губам прикасаются нежные губы. Склонить бы нам гордые наши вершины, обнять бы друг друга ветвями большими… Но век нам, деревьям, не сдвинуться с места… Счастливые люди — жених и невеста!» — Каза­лось, лиственницы даже попытались приклониться друг к другу вершинами — не вышло…
— Ну, поедем? Или не хочешь? Спрячься тогда от меня, как спряталась однажды…
— Много ты понимаешь! ‘Это я от Чорттарака в лесу пряталась, а к тебе всегда выходила на полянку.
— Тогда садись в седло! — Чанчык решительно при­нялся отвязывать повод.
— Ой нет, погоди немножко!
— Что ж ты — слова не держишь? Говорила ведь: «На край света…»
— Нет, нет! Я не боюсь. Ничего не боюсь. Только мама… Она никогда никому из нас не разрешала ноче­вать в чужой юрте. Вдруг… будет за нами погоня?
— Глупости. Сарала — это не конь, а летящее кры­ло. Он даже птицу на лету настигает! Кто же догонит его? Да никто — ни волк, ни человек.
— Да ты не понял меня, Чанчык! Я не сказала…
— Некогда загадки разгадывать. Ночь уходит, утро скоро. Назови уж черное черным, а белое — белым. Сразу, чтоб не гадать.
— Твоей матери я боюсь!
— Еще чего придумаешь? Кого бояться!..
— А вдруг она скажет: что и за невеста, без приданого приехала? Вдруг не понравлюсь ей?..
— Глупенькая ты. Не в богатстве счастье, а в вер­ной дружбе и преданной любви,— так меня мама моя учила. Давно она ждет тебя. Да я что же, и не рассказы­вал тебе о ней? Она ведь у меня совсем уже старенькая. Тихая такая, стеснительная. Не пьет, не курит, даже к соседям редко заходит — только все с тетей Сергекмой. Работает, работает… Всю жизнь. Руки у нее болят, с начала весны правая совсем отказывать стала. Еле-еле коров доит. Ты ведь у нас лекарь, может, поможешь ей чем-нибудь? Поживи с нами — узнаешь мою маму, ка­кая она… Да если б она тебя и обидеть захотела — разве я-то дам тебя в обиду? Рядом ведь буду! Милая, поедем скорей, конь заждался! Ничего не бойся. Об одном тебя прошу — роди ты мне сына!
— Ой, дурачина ты! Я еще с родной юртой не простилась — а ты вот уже о чем! Вдруг мама услышит — стыд-то какой! Не болтай! — Тоглаа вынула из волос красную гребенку, расчесала старательно и туго заплела свои длинные косы. Задумчиво посмотрела туда, где раз­горалась уже утренняя заря…
— Садись в седло! — оглянувшись, еще раз сказал Чанчык.
— Не хочу. Садись сам!
Чанчык снял с себя нарядный шелковый халат, мигом сложил его — получилась маленькая подушечка по­зади седла. Переметную суму с аптечкой и домашними вещами к седлу пристроил. Первым сел сам, впереди, а сзади, на синей шелковой подушечке — Тоглаа. Крепко взялась она руками за красный кушак любимого — ника­кая буря не оторвет! Сама, велением своего сердца, про­тив воли родительской, выбрала себе человека по душе эта девушка — первая в Хондергейских краях,— сама и уходит с ним в новую жизнь.
Торопись, скакун Сарала, ветру утреннему навстречу! Чуть позванивают удила, словно тихий, нежный бубен­чик. Вот и рощица позади, а за нею — белая юрта… Бляшки — звездами на груди, гривы дымные крылья вьются… Ты с охоты, бывало, нес на себе большую добы­чу — но такой царевны лесной не встречал в тайге твой добытчик. Легкой рысью меряя степь, не устал, не ус­пел согреться — на дорогу общих судеб ты выносишь два юных сердца. На верху горы Донгуурун светлый лик по­казало солнце — и сверканием тонких струн сноп лучей на дорогу льется. Вот и встретилась ваша тропа с Хондергейской дорогой конной… Вот и взор на тебя упал Чингирлээн-горы благосклонный: «Ранний путник — вестник добра! Далеко вы собрались, двое… Счастья вам желает гора, бодрой встречи с доброй судьбою». Расстава­ния ночь прошла, сизый полог тумана отброшен — так лети, скакун Сарала, со своею бесценной ношей!
Одинокий аал виднеется под горой, в заветном мес­те — у Короткого ручья. Голубоватый дымок курчавится над чистой, будто новая, юртой, высоко уходит — в самое небо.