Глава девятая

— Жена! Скорей готовь мне в дорогу одежду и при­пасы!
Что это случилось с Саадаком? Едва успел соскочить с коня — уже снова в дорогу собирать велит!
— Помилуй нас, высокая гора! — взмолилась по-ста­ринному Чочагайман.— Да наш ли это хозяин? Бывало, летом и на своего коня редко садился, все больше в юрте, с женой да с детишками. Теперь уже на чужом разъ­езжает, передохнуть в родной семье не хочет! Уё-о, и так-то колени болят, роздыху не дают, а тут еще загадки. — И она снова со стоном присела на кошму. — Хурал-то ваш кончился?
— Давно закончили. Лучших коней Красной Армии подарили араты. От всей души! Другое дело впереди, некогда чаи распивать да прохлаждаться в юрте, со стременем надолго придется сдружиться. — Саадак отхлебнул горячего чаю, но тут же отставил чашку на войлок.
— Ты же мне обещал: вот соберем, говорил, подар­ки — и останусь дома, буду хозяйством заниматься. И так уж почти не видим тебя: то клуб, то школу строил. Куда еще-то собрался? Осень на пороге, скоро и урожай убирать. Что у тебя в сердце — кровь или холодная вода, или ты беды семье своей желаешь? Зачем на чужого коня сел? Чья это на тебе шляпа, откуда брезентовый дождевик? Или у тебя в юрте своей одежды нет? — так и сыпала упреками Сергекмаа.
— Далеко мне ехать, жена: до самой советской границы. Дареных коней погоним! А это все не чужое, у свата Эзер-Чазаара одолжено. Нельзя без брезента: долго ехать будем, и дожди, и зной — все встретится в пути.
— Младшенький мой где? Заблудился, может, как дурной теленок? Куда пропал, от молодой-то жены? — Горькая мука в голосе старухи.
— Молодых домой не отпустили. Табунщик он сейчас, дареных коней пасет.
— Служба у него, выходит? Ну, тогда другое дело. Службу честно служить надо. Скоро он домой-то вернется?
— Скоро, почтенная! Только и ему недолго придется в новой юрте сидеть.
— Как это — недолго? Неужто сынок мой покинет свою женушку и старуху мать?
— Война идет. Не время молодым парням в юртах сидеть, не время добрым коням на воле гулять!
— Так я же стара, больна, невестка ребеночка ждет, как его у нас забирать, опору единственную?
— Чанчык далеко не поедет. Может, его в Народную армию возьмут. Может, здесь, в Хондергее, дорогу строить будет. Из Монголии в Советский Союз тоже теперь подарки пойдут, большие обозы. Им крепкая дорога нужна. Все для фронта!
— Ох, смилуйся над нами, владыка небесный! Ви­дать, пока эта война не кончится — ни жить, ни умереть спокойно нельзя.— С этими словами старуха поднялась и тихо ушла к себе в юрту.
— Далеко ты уезжаешь? Без тебя могу ли Чакпажыка в школу отправить? — спросила Сергекмаа. Думала она совсем о другом, но главного пока не сказала.
— Не одного Чакпажыка — всех младших детей, как только дорастут до восьми лет, будем теперь в школу посылать, запомни, жена! Дома я или нет, они должпыучиться. Бояться нечего, в школе не бьют. Это, бывало, ламы хуураков, учеников своих, книгой по голове благословляли. Я смолоду только скот пасти выучился, пусть дети грамотней меня будут!
Не впервой Сергекме провожать мужа в далекий путь. И никогда прежде не спрашивала она, когда он вернется: может, завтра, может, через месяц. Знала твердо: сколько ему нужно, чтоб своего добиться, столько и пробудет вда­ли от родной юрты. Теперь не на охоту уезжал, важное было у него дело: снова, как в юности, стал он табун­щиком, только не у бая, а у всего народа. Подаренных коней доверили ему! Нельзя не ехать. Сергекмаа знала это, но все равно душа ее была в тревоге: война ведь, всякое может случиться. Далеко война, скажете? Но она ведь не знала где.
— Ладно, муженек, не стану тебе перечить. Вот толь­ко за один гвоздик думка моя цепляется: ты ведь всегда перед дорогой все дела по хозяйству старался завершить, сено ли косить или землю пахать или кочевать на новую стоянку. Теперь страда не за горами — как же мы без тебя? Без хлеба не остаться бы.
— Люди помогут. Соседей собери, начинайте жать. Шыдыраа-дарта обещал: семьям гонщиков помощь будет. Он слово умеет держать! Скосите все, высушите на месте, в кучи соберите да и свезите на ток, поставьте стогами. Хлеб в колосьях останется на току — приеду, обмолочу. Главное, на корню не оставить, это уж верная жертва граду да снегу. Торопитесь убрать. Вернусь — сам буду молотить.
— Сынок наш где?
— Ого, жена, он теперь тоже табунщик! Скоро приедет, с Чанчыком. Сынок у нас хоть и мал, да удал. Меня в хозяйстве заменит!
Сынок! Как горделиво произнес муж это слово! Слад­ко стало Сергекме, воспоминания далеко унесли ее.
«Сынок мой единственный, милый сынок! Мой ласко­вый мальчик, мой нежный росток! Как вспомню, какая стояла зима, когда мне тебя подарила судьба! Настигло нас горе, укрыла нас мгла: красавица дочка моя умерла. Тогда соблюдали мы древний закон, всегда от кочевников требовал он: где смерть приключилась — нельзя ночевать, коль горе случилось — пора кочевать. Ох, люты морозы, дорога крута! Где место для юрты, загон для скота?
А ты все толкаешь мне в бок головой, ты рвешься на волю, единственный мой! Как ждали мы сына — и я, и отец! С утра было тихо, как вышли мы в степь. Но солн­це внезапно скрылось от глаз, настигла пурга, закружила нас. Я чувствую, знаю, что время пришло, но только не выдам, как мне тяжело. Идем мы и едем звериной тро­пой, отец твой ведет всю семью за собой, за пазухой — снег, и на сердце тоска! Но вот мы пришли в зимовье Кадыр-Кат. Там юрта стояла, и видится мне: багульник кругом пробивался сквозь снег! Позвал ночевать нас старик Буяндай, и в теплую юрту вошли мы тогда, аркан натянули, вцепилась руками, а ноги промерзли, колени как камень! В ту зимнюю ночь, на поляне лесной родился мой мальчик, багульничек мой. Ты вырос, ты, слышу, теперь — удалец! Охотником будешь, таким, как отец!»
— Что ж ты стоишь, жена? О чем задумалась? Мне ехать пора. Или не хочешь собирать меня в путь?
— Одежда твоя вся давно готова, и припас есть на дорогу. С кем едешь-то, надежны ли товарищи твои?
— Самнаар-оол нас поведет. Знаешь, какой он табунщик! Десятерых заменит. Да нас десять и есть. Всех не упомню — вот Чорттарака имя слышал, ну и Кушкаш-оола тоже.
— Фу-у! Этого-то зачем? Будто другого не нашли!
— Председатель подарочной комиссии не хотел его брать. Дарга Шыдыраа настоял: пусть, говорит, хоть раз в жизни настоящим делом займется, а то от всего, бы­вало, отвертеться умел! Ни на стройку, ни в поле.
— Да он же на руку нечист! Саралу-то — он?
— Полно, жена. Не пойман — не вор, да и смотреть за ним будем.
Вот она какая, Сергекмаа! Обо всем заботится сама. Было ей всего семнадцать лет, как пошла она за ним вослед. Бедная, рожала каждый год, сколько разных вынес­ла невзгод! С первенцем своим, в жилье худом, застуди­ла грудь — и всех потом грудью искалеченной кормила, боль терпела для детишек милых! Всю-то жизнь вставала до зари, чтобы труд свой детям подарить, оттого-то знают стар и мал: бодрость — значит имя Сергекмаа.
Вытащила она из груды всякого добра переметную суму, подала мужу. Саадак живо сложил туда пищу, при­готовленную в дорогу.
— Уже уезжаешь? — подала голос вернувшаяся к ним в юрту Чочагайман.
— Уезжаю, почтенная. Засветло надо в сумон при­ехать. Вы в нашем аале старейшина, помогите моей жене добрым советом. Всех заставляйте работать, не дайте порушиться хозяйству!
— К молодым-то хоть зашел бы в юрту. Чаю сварили.
— В другой раз, почтенная, в другой раз. Не до чаю теперь.
Старуха молча вышла. Тотчас же в юрте появилась Тоглаа с медным чайником, полным араки. Следом за ней опять зашла Чочагайман, вид у нее был самый торжественный.
— Свет ты мой, зять дорогой! — нараспев заговорила старуха.— Прими подарочек на дорогу!
— Правда, дядюшка, возьмите,— ласково сказала Тог­лаа. — Вы ведь нас с Чанчыком поженили, спасибо вам. В дороге всякое может случиться: вон, в желтой бумаж­ке завернуто от кашля лекарство, в белой — от головной боли. Не вам, так товарищам вашим пригодится. А здесь арака. Немножко перед дорогой выпить не вредно! — она наполнила чашку и с поклоном подала.
— Хорошая ты, доченька. Как не принять от тебя подарка! От души предлагают — нельзя отказаться! — И Саадак осушил араку до дна.
— Вот и еще подарочек! — Тоглаа разжала кулак — и Саадак залюбовался крохотной, однако вместительной ко­жаной табакеркой, ее замысловатыми узорами.
— Еще выпей, зятюшка,— уговаривала Чочагайман.
— Разве что одну,— согласился Саадак и добавил: — Прекрасная у нас с вами невестка. Из ее рук да не выпить! Только нельзя. Ехать надо! Еще раз наказываю: хлеб весь уберите, сложите на току, сам обмолочу!
— Живите благополучно! Мир нашему аалу! — Саадак наклонился, всем лицом коснулся пушистых волос меньшой дочурки, тотчас распрямился и решительно отвязал повод.
Миг — и он уже сидит в седле. Миг — и конь каурый мчится в степь. Сколько дней, а может, сколько лет по чужим степям коню лететь?
Во все горло заревела маленькая дочурка. Сергекмаа, почти бежавшая, сама того не сознавая, вслед за конем, остановилась на мгновенье, подняла свое дитя, прижала к груди — и снова устремилась туда, куда удалялся ее муж. Нет, быстрые ноги аратки не могли приблизить ее к нему, но зоркие глаза долго еще видели вдали скачу­щего всадника. Однако всему приходит свое время, вот он уже скрылся за перевалом, унося с собой искру ее любви.