Глава одиннадцатая

Чуть начала рассеиваться предрассветная мгла — на­ши гонщики уже на ногах, перекусили да и в дорогу. Красными тучами летела пыль из-под конских копыт: казалось, бег лихих скакунов приближает румяный вос­ход.
— О-ой, чудо! Чудо невиданное! Вон она, глядите — Великая река! Ох и хороша же, и величава! Глядите, глядите — это я, я первым ее увидел! Она, она самая! Сколько же песен о ней издревле сложено! Братцы мои, это же не река, это настоящее море! — никак не мог унять восторга Узун-Кулак.
Да, пожалуй, из всех десятерых один Саадак раньше видел Великую реку: случилось ему однажды из Чадана в Шагонар, где устроили «речную станцию», сопровож­дать вьючных быков, таежный товар они везли — пушни­ну, обратно же доставили редкостные товары советского производства, каких араты и не видывали прежде. Глаза у Саадака зоркие да цепкие, первым заметил он вдали дым над водой, услышал гудок, пробуждающий скалистые горы от векового их сна. Выручила и тут хозяина стремительность Саралы: успел разглядеть очертания удаляв­шегося парохода. Двое спутников прискакали к берегу следом, кони их чуть не падали от усталости, но поздно, «стальная рыба» уже ушла.
В узкую трубу замкнул силу реки скалистый берег. Сердито катит она в том месте грозовые волны. Но там-то и переправа. Под скалами маленький паром отдыхает, солнце так прокалило его, что он кажется бурым плотом. Толстыми канатами прочно закреплен он, прикручен к пням, — ни дать ни взять, кандалами прикован!
Паромщик уже ждет. Приезжал сюда представитель из хошуна, распорядился:
— Коней здесь погонят соседи наши в подарок Красной Армии. Первым делом их переправить нужно, посто­ронних — потом.
Сердце замерло у нашего Узун-Кулака: и это паром? Такое ничтожное корытце? Да где же ему разом поднять столько могучих коней, перевезти их вместе с людьми на тот берег!
Кони между тем принюхивались к странному, раздра­жающему запаху машинного масла и еще чего-то непо­нятного, исходившему от парома. Вот зачихали, сбились плотно и как один повернули головы в ту сторону, отку­да пришли. Беда! Солнце высоко уже поднялось, но ни один из скакунов, привыкших дышать чистым воздухом, еще не осмелился ступить копытом на страшную бурую площадку.
Местные жители — кто верхом, кто пешком — тоже собрались у парома, волновались, ждали переправы, да паромщик их не пускал.
— Может, сначала их коней пустить на паром? — предложил Саадак.— Они приучены. Глядя на них, и наши пойдут.
Молча кивнул Самнаар-оол. Всадники, еще с утра здесь дожидавшиеся, проклинавшие и соседей, и их строптивый табун, мигом поднялись, заговорили между собой весело, пошли один за другим по узкой доске. Кони их воды не боялись, купались в Великой реке с рождения и поэтому преспокойно выстроились на квадратной площадке. Поплыла, поплыла «худая ложка», как в сердцах успел уже обозвать паром Узун-Кулак, на самой середи­не реки закачалась вдруг, черпнула немного воды,— «ученым» коням хоть бы что, и ухом не повел ни один, косятся только на пугливых чужаков, столпившихся на берегу,— с пренебрежением косятся. Осмелели понемногу и те: вон какой-то гнедой тихонечко подошел, попил воды, поглядел вслед парому, задумался, видно.
«Чем же хуже я здешних коней? Чем они меня, вправду, умней? Я не трус! Я родился в тайге, я пришел от реки Хондергей! Мой хозяин не продал коня — он на битву отправил меня! Если в воду теперь не войду, как же завтра в огонь я пойду? Нет, взойду на паром, если надо. Не боюсь ядовитого смрада!»
И взошел гнедко на паром, когда тот приплыл обратно и причалил к берегу. За гнедым — вороной, за ним — саврасый да карий. Пошло дело! Жаль одно: больше пятнадцати коней паром никак поднять за один раз не мог, дотемна всего сотни две переправить успели.
Сумерки с гор подкрались неслышно, будто волки к стаду.
— Ночью не повезу, — решительно сказал паром­щик. — Вон какие вы непривычные! Испугаются чего кони, шарахнутся в воду — вот и потеря, да, глядишь, и человек еще за ними кинется. Ночуйте!
— Верно он говорит,— согласился Саадак.— На том берегу пусть Узун-Кулак с помощником коней сторожит, а мы тут с нашими дикарями останемся. Пусть вон там пасутся, — он ткнул в сторону пологих холмов, уже затя­нутых мглой.
Всадники, преграждавшие коням путь назад, разомкнули круг — и радостно потек на поляну поредевший табун.
«Чего только с людьми не случается! — задумался Узун-Кулак. — Так мне хотелось ночевать эту ночь на другом берегу Великой реки — вот и ночую, только не у веселого костра с друзьями, в разговорах да в песнях: не-ет, глаз не сомкни, не спусти их с табуна! Мало, что ли, пел я о тебе, река Великая, или не понравились тебе мои песни, что поспешила разлучить меня с друзьями? Или ты крепость нашей дружбы испытать решила? Испы­тай! И дай нам свои богатырские силы, дозволь сыновьям твоим невредимыми пройти через волны твои, через далекие перевалы!»
Едва присмирели ночные птицы — вновь разбудил их топот знакомого нам табуна: его уже гнали к парому. За ночь кони как будто забыли, что примирились было с ним: едва коснувшись копытами деревянных сходней, отскакивали как ужаленные. Просвистел в воздухе гиб­кий прут — так думал припугнуть строптивых один из табунщиков — только хуже: еще злее стали кони, рвались прочь от берега, прорывались сквозь круг всадников. Не горный ли дух в них вселился? — суеверная мысль мелькнула в голове паромщика,— как-никак, из самой тайги кони, из поднебесных высот.
Уже висело в синеве солнце, дивилось: что за туча пыли скрывает от него знакомую переправу? Озадаченно молчал Саадак. Удалось ему было загнать какого-то сав­расого на паром, но тот, постояв там всего одно мгновенье, чихнул и пулей вылетел обратно, через голову паромщика перескочил, чуть не задел копытом. Ухватился тот за голову, закричал, бранить стал и коней хондергейских, и их погонщиков.
— Ты не ругался бы, друг,— спокойно сказал ему Саадак. — Места наши добрые, и коней мы растили, как надо, и фронту подарили от чистого сердца. Был бы твой паром попросторнее — еще вчера бы мы все уплыли.
— Уплыли, уплыли! Плавать-то не умеете, ни вы сами, ни ваши кони! Это же не лошади, это посланники Нижнего мира, чертовы копыта! Гоните их обратно, пока не поздно! — не унимался паромщик.
— Где это ты видел, что я не умею плавать? — с оби­дой спросил Саадак.
— Видеть — не видел, да и так знаю. Что там в ваших местах течет? Горный ручей какой-нибудь. Что ты умеешь — сказать тебе? На шипастые подковы вставать, словно сам конем родился, да по скалам лазать, как горный архар,— вот что умеешь! Мне такого сроду не суметь, да и не надо. А плавать где бы ты мог научиться?
— Правду ты сказал, друг: я — охотник. Но я ведь и скот развожу. И хлеб ращу. Скороспелую пшеницу в высокогорной степи по заданию ученых кто растил? Я, Саадак. Вот шли мы сейчас Чаа-Хольской степью — видел я на пути, скороспелка моя так и колышется. Грустно даже стало, будто с родной дочерью мимоходом встре­тился, да поговорить нельзя — некогда.
Там, где впервые эта пшеница колос на нашей земле каменистой, колос высокий дала,— там, в кукованье летних кукушек, в давних годах, невозвратно минувших, мать меня родила. Рос я над Хемчиком — бурной рекою. Знаешь ли, что это значит такое? Плавал в волнах ее с самого детства, было ученье — куда ему деться! Пусть я не плавал потом четверть века, то, что сызмальства дано человеку, не забывается — слышишь? — с годами! Пусть наши кони реки не видали — мы их приучим, мы их заставим, на берег дальний их переправим!
— Ч-что ты п-предложить можешь, Саадак? — спро­сил тут Самнаар-оол.— Ты же с-старейший из нас, дай с-совет!
— На это корытце надежды у меня никакой, — по­остыв, продолжал Саадак.— Пока оно, помаленьку, возить их будет, суток трое еще потеряем. А комары-то здесь какие обжоры! Выпьют кровушку у наших коней. Да и припасов у нас с собой не так уж много, чтобы рассижи­ваться здесь. Кони-то умные, видят — другие с ними шли, а уплыли на пароме — и нет их. Эти уже не пойдут на паром.
— К-как же быть? — переспросил Самнаар-оол. Он так волновался, что, казалось, это передалось и его скакуну: то и дело поднимался тот на дыбы.
— Широка Великая река, да не так бурлива, как наш Хемчик,— продолжал, будто думая вслух, Саадак.— Эй, парень,— видишь, вон Сарала? Лови его скорей, только не арканом!
Самнаар-оолу ли не поймать коня хотя бы и такого, как несравненный Сарала, хотя бы и на всем скаку! Саадак молча оседлал своего друга, туго-натуго затянул подпругу и малый ремень, соединенный с ней, аккуратно отогнул кожаный чепрак — от ударов стремени на нем темнело бурое пятно. Сам разделся, всю одежду сложил в переметную суму и крепко приторочил ее.
— Ч-чего это ты придумал, с-старик? — снова заволновался Самнаар-оол. — У-утонуть хочешь? Это т-тебе не Ч-Чадана и не Х-хемчик, в-видишь — с-синее море, к-куда т-тебе! У тебя д-дети малые, п-пожалей их. Найдем здеш­него человека, он п-покажет брод.
— С таким конем не боюсь ни сухого пути, ни водного! Гоните весь табун к берегу. Пусть за мной идут! Сами на пароме плывите! — С этими словами Саадак сел в седло и первым спустился с плоского берега. Загорелое тело его отражалось в лазури воды. Следом за буланым, поначалу робко, ступили в воду неоседланные кони.
Волна оплеснула их. Саадак прямо наперерез ей направил Саралу. Вот уже копыта не достают дна. Левой рукой ухватившись за гриву, соскочил в воду Саадак и, широко загребая правой, поплыл. Как новый сверкающий плуг рассекает целину — так прорубались сквозь волны два друга, конь и человек. Страх одолевал коней в табуне, но, глядя на бесстрашного Саралу, плыли и они — вереницей, словно осенние утки.
Лишь один молоденький меринок, тот самый, которого невесть откуда пригнал Кушкаш-оол, с тревожным и пе­чальным ржанием бегал по берегу, махал хвостом, как собачонка, прощался с друзьями. «Так вот он откуда,— мигом смекнул Самнаар-оол,— из Овюра, из сухих степей близ монгольской границы! Этот и впрямь воды не видал. Что же, не оставлять его здесь!» — Самнаар-оол хлестнул заполошного конька по спине, и тот очертя голову прянул с крутизны в воду: погибать, мол, так с друзьями! Ныр­нул было, но вот показалась из воды голова, а там и поплыл следом за табуном.
На самой середины реки высоким гребнем поднялась волна, ледяной водой окатила Саралу, перевернула, потянула вглубь. Только голова виднелась над водой. Но конь все так же рассекал встающие перед ним водяные стены, не страшился их ударов — обманывал даже грозную силу реки: вдруг, казалось, переставал дышать и двигаться, лежал на волне, как мертвый, но, набрав сил, мгновение спустя снова и снова устремлялся вперед.
«Мой конь, мой верный друг,— плыви, плыви! Вот так — достоин ты моей любви! Ты восходил к вершинам снежных гор, ты рысей настигал, победой горд, степями мчался, не жалея сил,— и редкую добычу приносил! Не поддавайся бешенству реки — не силы, честь свою ты береги! Как синие сугробы, перед тобой волна растает следом за волной. Дочь чистой, величавой высоты, река пробила горные хребты, течет она в далекую страну — туда, куда идешь ты на войну. Народ тувинский невелик числом, богато сердце у него теплом, он верен дружбе и друзьям всегда — не пропадет в волнах народный дар!»
Копыта Саралы ступили на твердое дно, поднялось из воды его лоснящееся золотистое тело; темными, почти черными струями стекала грива. К толстой тополевой ветви привязал скакуна Саадак. Вот и остальные кони выходят следом, радуются, ступив на сухую землю, лю­буются: какие все чистые да красивые стали! Встряхнулись, обсушились немного — резвей малых жеребят за­скакали, забегали по поляне, заржали радостно. Снова соединился могучий табун!
Скачет Узун-Кулак, переметная сума подпрыгивает, будто оторваться хочет. Вот доскакал до камня, на котором грелся Саадак, снял с себя теплую куртку, укрыл друга — и, слова против обыкновения не сказав, рванулся снова в степь усмирять разгулявшихся скакунов.
Река позади — перевал впереди. Лучших свежих коней приказал Самнаар-оол заседлать всем табунщикам, уста­лых пустить на свободу. Все помнили, что сказал им на прощанье паромщик, совершенно, оказывается, незлой человек: идите, мол, все вверх по реке Эжим, узкой тро­пой поднимитесь на перевал, оттуда дорога вниз пойдет.
Покинули горные леса — колхозная нива на пути. И о ней паромщик говорил: глядите в оба, чтоб кони не потравили хлеб. Еще на перевале дивный запах спелой пшеницы донес ветер до людей и коней. Рядом, за холмом, колыхалось поле овса. Глазом моргнуть не успели — кони уже кинулись туда. Рвутся, как в зной к водопою! И то сказать, кому же не охота свежего хлеба попробо­вать! Гонятся всадники за табуном, что охотники за стаей волков. Кони от них еще быстрей убегают, обрадовались простору. Кажется, и не догнать их.
«Что за кони — небесное наказанье! Вправду, может, таежных духов созданья? Если полем пшеницы они прой­дут — словно буря промчится, погибнет труд!» — Едва успел подумать это Саадак, кнут его будто сам собой взвился в воздухе, и вот уже летит Сарала, почти не касаясь земли.
Кони, дикие кони в пшеницу едва не забрели — но Саадак догнал их, успел перерезать им путь, заставил завернуть назад. Не бойтесь, колхозницы, не пропадет понапрасну ваш труд, труд ваших детей! Махните платком вслед хондергейским аратам, их могучему табуну и продолжайте вязать снопы. Оглянись, арат, — видишь, как долго мелькает над полем голубой платок!
Вот и подтаежная местность Шивилиг-Кара-Суг — в ельнике черный ручей течет там. Здесь — граница государства аратов и страны Октября. Русские командиры встречают аратов, встречает их тувинец — старый револю­ционер, он самому Коминтерну — дивному Интернациона­лу, как в песне тувинцы поют, — о народе своем говорил, о судьбе его прошлой и будущей. Приветствует наших ара­тов, по именам называет — Самнаар-оол, Саадак. Благо­дарит за щедрость, за пройденный путь. И еще говорит: дальше надо гнать коней, не держать их здесь, на грани­це. Партийное дает поручение: до самой станции Абакан сопровождать табун.
Если в огне старший брат — беги, выручай его! В страшной войне, говорят, сплотится народов родство. Что нам чужие края, трудность неведомых троп! Бой принимают друзья, ждут они наших даров. Тропы ведут к облакам, касаются облаков — до станции Абакан вовсе недалеко!
Конечно, Самнаар-оол не совсем так отвечал — он ведь заикается, и не столь речист, как Узун-Кулак, например,— но поняли его именно так.
К полудню пришли в Борбак-Хаак, на пограничную заставу. Начальник заставы долго о чем-то с Самнаар-оолом говорил, и вот наконец возвратился наш арат к табуну. Нисколько не заикаясь, сказал товарищам:
— Дальше едем.
— Это еще куда? — взбеленился Кушкаш-оол. — Без оружия-то? Чтобы нас всех там побили? Ты-то, понятно, в окопе отсидишься — командир!
— Н-не на-на сссм-мерть,— начал было Самнаар-оол, но тут заикание не дало ему говорить, задергались губы.
— Командирам не возражают,— вмешался Саадак.— Я у Кочетова служил, знаю: кто приказа не выполняет — под расстрел идет! Война!
— Служил! Ты людей убивал, вот что! Крови отца моего тебе мало, моей крови захотел! — совсем потерял рассудок со страху Кушкаш-оол.
— Не отца — врага твоего убил я, врага всему народу! Остался бы он жив — повел бы тебя снова против народ­ной власти, и уж тогда-то тебя, мальчишку, пуля не ми­новала бы. Разве не я тебе жизнь спас, скажи?
— Тихо, акым,— мигом сменил тон Кушкаш-оол,— не поминай старого, не дай бог, услышит русский командир. Я ведь что? Я ничего. Просто узнать хочу: председатель Шыдыраа ведь велел нам только до границы табун гнать? Почему же теперь другое говорят? Это что же, один Самнаар-оол так решил?
— Кто родился мужчиной,— мужчиной и умереть должен. Или ты не мужчина, Кушкаш-оол? Поднимайся с нами в горы!
— Ох, земляки, соседи милые. Скрывать не буду — кони у меня в Хондергее остались, славные кони, да ведь пасутся-то без пригляду, в безводных местах. Не погубить бы!
— Домой запросился? Убирайся,— грозно молвил Саадак.
Тут Кушкаш-оол взмолился, обращаясь к Самнаар-оолу, все еще молчавшему, но одобрительно слушавшему Саадака:
— Начальник дорогой! Разве я дезертир? Разве я не достоин идти дальше с вами? Или я хуже любого из них?
— Не хуже и не лучше. Вырос ты в седле, коней любишь, кони тебя любят — где же тебе быть, как не с нами? — передохнув, чисто, без заиканий выговорил Сам­наар-оол. — Теперь готовьтесь: ф-фотогра-фироваться сей­час будем,— нелегко же далось ему новое слово!
И вот все, один за другим, становятся перед треногой пожилого фотографа, снимают шапки, смотрят, куда он велит. Все шло хорошо, пока не наступил черед Узун-Кулака. Как назло, у него то рукава съезжали, то кепку он принялся пристраивать набекрень, вместо того чтобы снять. Фотограф что-то сказал по-русски — Узун-Кулак не понял, сделал только каменное лицо. Тут фотограф вышел из-за своей треноги, снял тихонько с головы Узун-Кулака кепку, знаками показал, что стоять можно вольно, только смотреть в одно место — на лиственницу в сере­дине полянки. Отошел снова, стал за треногу, вроде как бы прицелился — Узун-Кулак вдруг закрыл глаза. До­садливо вздохнул фотограф.
— Ч-чего людей задер-рживаешь? Т-торопись,— шеп­нул Самнаар-оол.
— Треножки проклятой боюсь. Так и кажется, что он сейчас в меня из ружья выпалит: дедовские ружья-то, помните, все такие же были, на треногах,— отговаривался Узун-Кулак. Кепка ходуном ходила в его руке.
— В-видать, не повезло тебе, Узун-Кулак. В-все едут, ты один остаешься. Ничего н-не увидишь, не о чем и рассказывать будет,— схитрил Самнаар-оол.
— Как не поеду? То есть как это не поеду? — всполо­шился Узун-Кулак.
— Без паспорта через границу не пустят. А без ф-фо-тографии пас-спорт не дадут,— объяснил Самнаар-оол.
— Ну кто же меня не знает? Вы все скажете, что я — это я. Лучший, мол, докладчик по текущей политике во всем Хондергее. Неужто не пустят?
— Никого н-не пустят без паспорта, понял?
— Все, все понял, дарга! Это у меня с дороги голова сделалась — какая-то. Устал, что ли? — И он изо всех сил попытался стоять смирно, но опять, как назло, морг­нул.
Фотограф понял, что так ничего не добьется. Зашел за спину Узуп-Кулака и там дождался, пока тот спокойно заговорит с друзьями. Тут-то, быстро перебежав поляну, он незаметно и нажал свою кнопочку. Готово! Удивленно и почему-то грустно заулыбался Узун-Кулак: видно, так ничего и не понял.
Назавтра рано утром каждому вручил русский командир его первый, временный советский документ. И каж­дый из аратов почувствовал себя гражданином великой страны, в которую так долго шел.
— Замечательные у вас кони,— сказал на прощанье командир по-тувински.— Только берегите их. Здесь тракт, машины часто ходят; ваши кони, заметил я, за­паху бензина боятся. Я по телефону с начальником авто­станции говорил, он шоферам велит переждать, пока ваш табун пройдет. Как завидят коней на дороге, пусть останавливаются. Кто нарушит приказ — мне сообщат. Смело идите. Пусть крепнет дружба Советской России с народной Тувой, пусть высится, как снеговые Саяны!
Тут еще раз пришлось удивиться Узун-Кулаку: думал он, через ворота под красной звездой всех коней разом прогонят — ан нет, по одному пограничники пропускали. Долго? Ну что ж, таков закон заставы.
И пошли они дальше — через Саянские горы, верши­нами касающиеся небесной синевы.