Шангыр-оол Суван. Родная кровь

А это письмо уже целый год лежит в ящике моего стола. Я не найду на него ответа, да автор и не требует его. На это письмо не ответишь. Его можно только понять. Когда бросилось оно мне в глаза из многих других, когда взял в руки толстый конверт и распечатал его, – не знал, что, прочитав его, потеряю покой. Каждое слово в нем было зовом о помощи. И гнев, полыхавший в каждой строке, прожег мою душу, заставив ее метаться необъезженным скакуном, захлестнутым сыдымом. Чужое горе породило в моей душе сомнения в самой дорогой связи между людьми – кровном родстве, что с давних времен так высоко ценилось и оберегалось моим народом. И оно же укрепило во мне веру в человеческое милосердие. Письмо вывернуло все наизнанку, заставило меня обернуться назад, окинуть взглядом прожитую жизнь. Дорога моей жизни была неровной. Сколько раз я, споткнувшись, падал, сколько раз, опершись, вставал?! Сегодня я как никогда отчетливо вижу путь своей жизни. Люди, которые встретились мне, были моими товарищами, моими знакомыми, и если я чем-нибудь вас огорчил, если вонзил в ваше сердце клинок жгучей обиды, простите меня.
А все ли мы живем с чистой совестью? Не прошли ли между ложью и правдой, не коснувшись гривы ни плохого, ни хорошего, прикрылись удобными для нас обстоятельствами, причинами, стыдливо пряча тем самым свою наготу.
Судьба другого человека не дает мне покоя, но я точно знаю, что бессилен здесь, и ничем не могу помочь. Потому что никто и никогда не смог добиться любви ни силой, ни лаской, ни обманом, а тем более с помощью закона. Любовь – особый дар души, ее особое состояние. Если нет его, нет и любви. И это ничем не объяснимо. Я люблю свою мать, потому что она моя мать. Я люблю своего сына, потому что он мой сын. Это чувство исходит из моей сущности. А где оно рождается? Оно просто живет во мне. В каждом любящем существе. Ведь любит же журавль журавленка, и, готовый пожертвовать собой за своего птенца, смело бросается на врага маленький воробей, тоскует энгин по умершему верблюжонку, долго не уходит от того места, где последний раз видела eго. Чувство потери не оставит ее, пусть и выплачет она все слезы. Тоска покинет верблюдицу лишь когда в ней опять шевельнется что-то близкое, дорогое. Почему, как гнилая веревка, обрывается самое дорогое, близкое чувство между отцом и сыном, между матерью и дочерью – кровное родство?
Все, что могу сейчас сделать – это рассказать людям историю, связанную с письмом в моем столе. Об этом просил меня и написавший его. Рассказать и надеяться, что эта история хоть немножко растопит иней равнодушия в сердцах людей, и они станут хотя бы немного внимательней друг к другу, даже в самый тяжелый для себя миг. И человек не оставит человека в беде, и в этой жизни, что нам всем дана природой один раз, никто не будет обделен счастьем.
ПИСЬМО СРЕДИ ПИСЕМ
Здравствуй, незнакомец, первым читающий это письмо. Я хотела черкнуть всего несколько слов на одном листе бумаги, а написала целую тетрадь. Так и решила отправить ее письмом. Если я начну сокращать, то история, свидетельницей и участницей которой я стала по воле судьбы, не затронет сердца. Я надеюсь, что вы, пробежав глазами, не отложите его в сторону.
Учреждение, в котором я работаю – школа-интернат для детей с ограниченными возможностями здоровья. В таких школах растят, воспитывают, лечат и учат больных детей. Наши дети мало чем отличаются от других. Есть у них и игрушки, и одежда, и крыша над головой. Единственное, чего нет, – крепких объятий отца и матери.
Большинство наших детей не помнят своих родителей. Есть такие, которых даже не коснулись добрые руки матери и отца. А ведь от природы всему живому дано не только родить потомство, но и растить его. А человеку тем более.
Вы скажете, что в жизни всякое бывает. Да, всякое. Я не хочу обвинять всех родителей наших детей, но есть среди них и такие, которые их в глаза не хотят видеть, стыдятся их физических недостатков, в которых прямо или косвенно виноваты сами.
Молодая девушка привезла к нам в интернат мальчонку. Посадила его на стул и вошла в кабинет заведующего. Мальчишка был красивый. Молочного цвета открытое лицо, волнистые и густые черные волосы, а глаза – небесно синие. Малыш сидел спокойно, с интересом смотрел на детей, которые играли недалеко от него. Когда дети громко и весело рассмеялись, в глазах мальчика запрыгали озорные огоньки, но он не засмеялся вместе с ними, а как-то по-взрослому сдержано улыбнулся. Видно было, что нрав у него веселый и жизнерадостный, но его приучили не проявлять бурно своих чувств.
Девушка пробыла у заведующего долго, но мальчик не проявлял никакого беспокойства и нетерпения. Будто сидеть на одном месте для двухлетнего – обычное дело. Он даже не пробовал слезть со стула. Но по глазам я видела, как ему хочется подойти к детям, поиграть с ними. Мальчонка не стеснялся незнакомых детей, но что-то держало его на месте.
Заведующий вышел из своего кабинета вместе с девушкой.
– Вера Матвеевна, примите мальчика, – сказал Владимир Петрович резко и холодно. Таким он становится, когда сильно расстроен или раздражен.
Девушка взяла ребенка на руки, начала часто-часто целовать его в щеки, глаза, а затем, крепко обняв, нежно прижала к себе с полными слез глазами. Слезы бежали по щекам маленькими серебряными капельками. Мальчик вытирал их и что-то приговаривал на незнакомом мне языке: он не первый раз видел, как она плачет.
Грустно и как-то вымученно улыбнувшись мальчику сквозь слезы, она обратилась ко мне:
– Я вас прошу, очень прошу. Будьте к нему… с Булатом помягче. Пожалейте его, пожалейте. Пожалуйста, будьте добры к нему. Он очень хороший мальчик, – искала и не находила она убедительных слов.
Затем она на незнакомом языке что-то сказала мальчику, передала его мне и выбежала быстро, будто испугавшись. Ребенок заплакал громко, взахлеб, всем телом потянувшись за ней. Казалось, он сейчас вырвется и улетит, и я прижала его к себе невольно крепко. Он показывал пальчиком на дверь, всхлипывая, повторял одно и то же слово. Я не смогла остановить его плач. Надеясь, что он успокоится среди детей, я подвела его к ним и поставила на ноги. Но он заупрямился, осел на пол, опустив голову. Поняв, что из этой затеи ничего не получится, решила походить с ним, показать ему игрушки, чтобы отвлечь. Я еще раз поставила его на ноги, но они неестественно подкосились. Догадка резанула мне сердце. Я не сразу поверила, несколько раз пыталась поднять его, но он действительно не мог ни стоять, ни ходить. Я вновь взяла его на руки, стала укачивать как младенца.
Он ни на что не обращал внимания. Весь его мир был полон молодой женщиной, имя которой он бесконечно повторял. Так он и уснул на моих руках. Я уложила его на кровать и долго смотрела на маленького человека, который не знал, на какие страдания обречен с детства на целую жизнь. Я смотрела на него, и слезы выступали на глазах. Жалость плакала во мне.
Меня окликнул Владимир Петрович:
– Вера Матвеевна, зайдите ко мне.
Голос его так и остался холодным и резким. Не подойдя ко мне, он ушел к себе в кабинет. Возможно, мы чувствовали одно и то же.
Когда я зашла в кабинет, заведующий показал на стул напротив себя и сказал:
– Садитесь.
Перед серьезным и важным разговором он всегда сажал людей ближе к себе или сам садился к ним ближе. Наверное, чтобы видеть выражение глаз и лица собеседника.
Мы некоторое время сидели молча, пока Владимир Петрович не прервал молчание:
– Я думаю, вы должны взять мальчика в свои руки, – сказал он.
От того, с какой уверенностью это прозвучало, я поняла, что вопрос уже решен. Он только сообщил свое решение. И я решила так же еще по пути в кабинет.
– Я вам верю, – продолжил Владимир Петрович. – Больше двадцати лет работаю с вами и знаю, к детям у вас отношение особое. Вы не просто на хлеб зарабатываете.
– Хороший мальчик, – вслух вспомнила я слова молодой женщины. – С ним все будет хорошо.
– В интернате еще не было ребенка, который не может ходить. Будет трудно.
Вдруг я представила, как тяжело, необычно положение малыша. Дети вокруг него будут ходить, бегать, а он будет сидеть на одном месте.
Я не удержалась от вопроса, который тревожил и пугал меня:
– А родители есть?
– Есть и нет, – резко отрезал заведующий. – Где он появился на свет, там и оставили. Вот документы. Подписали, и с глаз долой.
Я опустила голову, чтобы скрыть слезы.
– Как-нибудь вырастим, – сказала я.
– Не как-нибудь, – похлопал он меня по плечу. – Вырастим, еще как вырастим! Родителям он не нужен, а нам нужен. Ноги – это ничего. Была бы голова. Еще какого парня вырастим.
От его слов стало легче. Откуда такая светлая вера в будущее мальчика появилась у Владимира Петровича, не знаю. Наверное, от желания, чтоб у мальчика все было хорошо.
Я давно заметила, что наши дети более доверчивы, отзывчивы на душевную доброту. Они легче находят с людьми общий язык, охотнее приходят на помощь, чем семейные дети. Те более эгоистичны. У всех, конечно, свои недостатки, но что есть, то есть. После ухода из интерната, попав в другое окружение, другие жизненные обстоятельства, дети меняются. Некоторые не в лучшую сторону. Людская черствость, недоверие и другие пороки оказывают свое влияние. Но здесь, в интернате, мы учим верить в добро. В большой жизни все сложнее: если встретятся с хорошими людьми, значит им повезло, им помогут.
Булат быстро привык к интернату. Дети помогали нам и ему, сами того не зная: к новенькому все тянулись, каждый хотел на него посмотреть, познакомиться с ним. Если Булат грустил или плакал, кто-нибудь из детей давал игрушку, показывал, как с ней обращаться. Старшие ухаживали за ним. Природа одарила мальчика открытым нравом, и он отзывался на душевную доброту. Тоска о девушке, которая была для него, видимо, самым близким человеком, начала отступать. Я временами замечала, как она вспыхивает в глазах мальчика, а следом они наполнялись слезами, и делала все, чтобы отвлечь Булата от воспоминаний о ней. Мальчик привязывался ко мне все сильнее. Его трогательное, теплое отношение ко мне было чем-то большим, чем обычная детская привязанность, и я радовалась этому.
Скоро лицо Булата засияло как солнце после ливня. Мальчик почти не болел, рос крепким и разумным. И за все это я благодарила всех, кто был рядом, когда Булату требовался самый тщательный уход. От девушки, что привезла Булата в интернат, первое время приходили письма. В каждом письме она спрашивала, как он привыкает, как у него здоровье, подрос ли он, и даже на сколько сантиметров. Она была рада всем нашим успехам. Однажды попросила отправить ей фотографию Булата и, получив ее, была благодарна, писала, что очень рада за мальчика, что правильно поступила, отдав его в интернат, а если бы оставила его у себя, то все могло сложиться не так благополучно.
Постепенно тревога в ее письмах утихла. О себе она так ничего и не написала. Звали ее Айланмаа. Красивое, звучное имя. Мне почему-то казалось, что девушка с таким именем обязательно должна быть доброй. Потом письма перестали приходить, но те, что пришли, я сохранила, и когда Булат повзрослел, дала ему прочитать.
Иногда дети забывали, что Булат не может ходить, и тянули его побегать, поиграть. В его глазах появлялось недоумение, а с ним и желание встать и побежать, и он порывался встать, забывая, что не в силах. Тогда я брала его на руки и бежала вместе с детьми. Крепко охватив мою шею нежными руками, Булат весело смеялся. Я и сама любила эту игру, бегать наперегонки с детьми с Булатом – в эти моменты я вспоминала своего сына, которого потеряла в первое лето войны. Мне казалось, что на руках у меня мой маленький сын.
Моему сыну, как и Булату, было всего два года. Когда на поезд налетели немецкие самолеты и начали бомбить, я выскочила из поезда, прижав сына к груди, упала на землю, всем телом прикрыв его от вражеских бомб и пуль.
Очнулась в госпитале. Радом сидела пожилая санитарка.
– Где он? – спросила я тут же.
Она заплакала.
Если он жив, то обязательно найдется. С этой надеждой я живу уже много лет. Где-то, а может быть, совсем рядом, живет и работает. Внуков моих воспитывает. В то военное лето ему он был совсем крохотным и даже фамилии своей не знал. Фамилия у нас старорусская. Длинная, замысловатая. Сразу не запомнить, тем более маленькому. Может быть, помнит меня, а вот фамилию никак не вспомнит.
Нет сердечнее человека, чем маленький ребенок. Дети Булата одного никогда не оставляли. Возили летом на тележке, зимой на санках. Готовы были взять его на край света. А где для них край света? Играли там, где было отведено. Самой любимой игрой Булата было качаться на качелях. Он был готов качаться хоть целый день: чувствовал, что двигается один, без помощи других, и не было человека счастливее.
Он любил рисовать, и я купила ему альбом, цветные карандаши. Однажды, зайдя в комнату для занятий, я застала Булата за рисованием: он был так увлечен, что не заметил, как я подошла. Я взглянула на рисунок: мальчик в красной рубашке и женщина в цветастом платье, взявшись за руки, шли под синим ясным небом и ярким желтым солнцем.
Чтобы не смущать мальчика, я отошла и нарочно громко спросила:
– Что рисуешь, Булат?
Он быстро закрыл альбом.
– Покажи, – попросила я. – Что ты там такое красивое нарисовал?
Мальчик открыл альбом и несмело протянул его мне. Я внимательно посмотрела на рисунок. Мальчика и женщину от меня отделял темно-зеленый забор. Я сразу узнала его. Это был забор школы-интерната. Цвет точно такой же. Он занимал почти половину листа и разделял мир на две части. На рисунке была жизнь, которая бурлила за забором, но без машин, без людей, без ежедневной суеты. От нее остались на бумаге только мальчик и его мама. От жизни интерната остался только один забор. Маленький художник изобразил только то, что было важно. Идти с мамой рука об руку – самая сокровенная мечта Булата, вылившаяся на бумагу рисунком.
– Это кто? – показала я пальцем на мальчика.
– Я – засмущался Булат.
– А это кто?
– Мама.
– А ты видел свою маму?
– Да – уверенно ответил мальчик.
Мечта мальчика превратилась в правду жизни.
– А на кого она похожа?
Он пристально посмотрел на меня и ответил:
– На вас.
Бедный Булат. За годы работы в интернате многие из наших детей говорили, что я похожа на их матерей.
– Когда ты последний раз видел свою маму?
– Когда был здоровым.
Я обняла его и прижала к себе. Так мы, обнявшись, некоторое время сидели. Из наших детей больше всех я любила Булата. Наверное, потому что ему было труднее всех, но он не позволял своему недугу изменить себя к худшему. Я чувствовала, насколько Булат взволнован нашим разговором. Я слышала, как часто билось его сердце.
Вот и пришло к Булату то, чего я боялась, чего ждала. Раньше, чем к другим детям. Наверное, потому, что он не так глубоко, как другие дети, окунается в яркий мир детства, мир игр и шалостей. Он вынужден наблюдать за жизнью, которая кипит вокруг, присматриваться к людям, прислушиваться к их разговорам, замечать то, чего не замечают, даже не обращают внимания его сверстники.
Булат сказал:
– Мама сказала мне, что заберет меня, когда поправятся мои ноги.
– Булат, Булат, милый, это тебе сон снился, снилась твоя мечта.
Немного помолчав, он спросил:
– А если не поправятся, не возьмет?
Последнее слово он с трудом выдавил из себя. Комок подкатил к горлу:
– Может, и будешь ходить.
Булат сразу же схватился за эту соломинку.
– Буду! Ведь буду? – Обернулся быстро и заглянул в глаза, ища подтверждения.
Я отвела их и тихо сказала:
– Да.
Все герои его рисунков бегали, прыгали, и на каждом рисунке можно было увидеть мальчишку в красной рубашке. Это он сам, маленький художник.
В первых рисунках были всего два сюжета: мальчик с мамой и бегущие дети. Потом появились другие. Он рисовал много, увлеченно. Рисовал врачей, воспитателей, детей. Многие находили, что на рисунках Булата они очень похожи на себя. Немало рисунков повествовали о событиях в жизни интерната. Просматривая их, я узнавала, что маленьким художником подмечены были даже самые незначительные, незаметные происшествия. Его рисунки показывали, что глаза Булата зорки, а ум пытлив. Рисунки не были тронуты мрачными тенями, темными красками. В рисунках мальчика жила его мечта. Я стала бояться, что она разобьется о тяжелый недуг.
Но надежда жила. Однажды, когда я показывала Булата врачу-специалисту, на мой вопрос: “Оживут ли ноги мальчика?” он ответил: “Не знаю. Бывают случаи, когда проявляются резервы”. Затем, похлопав Булата по щеке, сказал: “Может быть, и встанешь”. Булат тогда был еще маленьким и не понимал, что могли означать эти слова.
Булат крепко держался за свою мечту. И друзья мальчика поддерживали его. Они играли с ним в “ходилки”. Так назвали придуманную им игру: двое мальчиков становились с обеих сторон Булата. На их ноги Булат ставил свои, перекинув руки через плечи товарищей, держался за них. Так они ходили вместе по всему интернату. В первое время смотреть было как-то неловко. Потом все привыкли и даже перестали считать это игрой. Просто “ходилки”. Кто первый раз увидит, подумает, что мальчики ходят, обнявшись, и может даже не заметить, что средний из них не держится на ногах.
Однажды я вошла в спальню мальчиков и застыла в дверях. Между кроватями стоял Булат, и только присмотревшись, я заметила, что он руками опирается на спинки кроватей, а ноги лишь касаются пола. Он пробовал встать на ноги.
– Ну как? – спросила я.
Булат только помотал головой.
Подошло время Булату учиться. Его должны были перевести в школу-интернат в другом городе, и я очень беспокоилась за его дальнейшую судьбу. Кто его там встретит, как к нему отнесутся? Примут ли его дети? Совершенно беспомощного, поддержат ли его там? В непривычной обстановке, среди других он может растеряться, измениться не в лучшую сторону, лишившись своей мечты. Но, к счастью, в тот же год наш интернат решили преобразовать в школу-интернат. Я приняла это как милость судьбы. Булат будет учиться среди друзей.
Любознательный, с быстрым умом, он легко осваивал учебную программу и стал одним из лучших учеников. Но больше всего по-прежнему любил рисование. Рисунков накопилось много. Выбрав, на мой взгляд, лучшие, я показала их художникам. Они понравились. Некоторые взяли на общую выставку и они сразу же привлекли внимание ценителей, восхитившихся необычностью сюжетов, своеобразным почерком, – хоть и говорили о нехватке техники исполнения, художественной завершенности. Посетители удивились бы еще больше, узнай они, что за мальчик иx рисовал. Чтобы избежать разговоров, организаторам выставки я не дала сведений о Булате, только возраст, имя и фамилию. Даже я, много раз видевшая его рисунки, заново открыла их на выставке. Большинство участников, семейные дети, учившиеся в школах искусств, занимавшихся в кружках рисования, в навыках превосходили Булата, но рисовали на привычные, избитые темы. В них не было наблюдения за жизнью. В этом они Булату и уступали.
Рисунки Булата получили хорошие отзывы, его даже удостоили наград. Мы в интернате гордились им. Награды Булат отдавал мне на хранение и говорил: “Когда за мной приедет мама, я ей покажу”. В начальных классах он часто спрашивал, не потерялись ли награды. Но со временем перестал, потеряв к ним интерес. А потом отказался выставлять рисунки. Я не стала настаивать – он рисовал не для выставок. Рисовать для него значило выражать свои мысли, свои чувства, и чем больше художник взрослел, тем меньше хотел, чтоб о них знали посторонние. Я до сих пор храню дома первые рисунки, а с ними и первые награды Булата.
* * *
Сейчас Булату двадцать. Он встал на ноги и ходит.
Врачи долго наблюдали за состоянием его здоровья и знали о страстном желании мальчика ходить. Когда ему было тринадцать лет, врачи, наряду с лечением, предложили специальные упражнения. Врач, в упор взглянув на Булата, тихо и строго сказал:
– Если хочешь иметь ноги, занимайся постоянно, долго, упорно. Год, два, три. Твои ноги должны проснуться. Хватит, брат, сидеть и ждать. Пора действовать и самому, если сильно хочешь встать. Сможешь?
Полный готовности днем и ночью заниматься, Булат не мог делать это самостоятельно. Снова на помощь приходили друзья. Однако время шло и не приносило изменений. Ноги оставались неподвижны. Однажды во время занятия Булат оттолкнул товарища, который помогал ему.
– Не надо, – зло сказал он. – Все равно не выйдет.
Когда ощущение бессилия и безысходности слегка ослабло, Булат долго сидел, опустив голову. Молчали и мы. Затем он вытер ладонью глаза, уперся руками в скамейку и приподнялся, чтобы пересесть в кресло-коляску. И в это мгновение я ясно увидела, как напряглись мышцы его ног и едва заметно шевельнулись пальцы.
Я от радости крикнула:
– Булат! – и толкнула его обратно на скамейку. Он удивленно посмотрел на меня.
– Теперь снова пересаживайся в кресло и смотри, – сказала я.
Опустив взгляд, он приподнялся на руках. Мышцы ног снова напряглись, пальцы шевельнулись.
На крики друзей сбежались остальные. Ликовали все: дети, врачи, учителя, воспитатели. Все поверили, что Булат будет ходить. И в пятнадцать лет он встал на ноги.
Он ходил на костылях и каждый шаг давался ему с большим трудом, и все же победа была огромной. Он поверил в свои силы, поверил, что в жизни может достичь того, что раньше казалось невозможным.

* * *
После окончания школы-интерната Булат поступил в училище. Получив специальность художника-оформителя, устроился работать на посудную фабрику. Он любит свое ремесло и подолгу может говорить о том, как нужно расписывать посуду, чтобы она пришлась людям по душе. Может быть, и на обеденном столе его родителей есть сервиз, расписанный их талантливым сыном. И они, не ведая того, любуются его красотой. Я думаю, мало на свете людей, так увлеченных своей работой, как Булат, она стала смыслом его жизни, еще одной опорой, чтобы тверже держаться на ногах.
К восьмому марта Булат прислал мне подарок и письмо.
“Здравствуйте, Вера Матвеевна, – писал он. – Поздравляю Вас с праздником, низко кланяюсь за все, что Вы сделали для меня. Примите пиалу, расписанную мною только для Вас. Нет и не будет ни у кого другой такой. Каждый раз, когда будете пить из нее ароматный чай, вспомните обо мне. А я помню Вас и думаю о Вас всегда. Вы не только вырастили меня, Вы заменили мне маму.
С праздником, мама!”.
Никогда в жизни никто не говорил мне таких теплых слов. Слезы счастья покатились по щекам, обжигая их.
Фабрика, где работает Булат, находится на другом конце города, поэтому он приезжает ко мне только по неотложным делам или когда необходимо посоветоваться. И он никогда не писал мне писем. Поэтому письмо не только обрадовало, но и встревожило: что-то происходило с моим мальчиком.
Булат приехал в выходной день. Я любила пить с ним чай, рассказывать ему о последних событиях в интернате, узнавать, что нового случилось в его жизни. В тот день он был задумчив, слушал меня рассеянно, на вопросы отвечал кратко. Обычного непринужденного разговора не получилось. Он был чем-то озабочен. И вдруг спросил:
– Вера Матвеевна, меня привезли с фамилией или уже потом ее придумали?
Я давно ждала этого вопроса, готовилась ответить на него, даже придумала несколько вариантов ответа, но прозвучал он все равно неожиданно. Я поняла, что ответ может быть только один. Сказать, что его привезли без фамилии и отчества, означало оборвать невидимую нить между ним и его родителями, погасить искорку надежды на встречу с родными. Такого права я не видела. Да и сама считала, что Булату обязательно нужно встретиться с мамой и папой. Может это изменит его жизнь к лучшему.
Почему же я не слукавила, спрашивала я себя позже. Не стал бы тогда Булат искать другой конец безнадежно оборванной нити. Не оказалась бы его надежда растоптана самыми близкими людьми. Не коснулось бы его доверчивого сердца безжалостное острие равнодушия. Но кто живет сегодня без надежды на завтра? И я ответила:
– С фамилией.
Мне показалось, что он обрадовался.
– Значит все, что написано в моем свидетельстве о рождении, правда. Значит, я могу найти их.
“Зачем они тебе?” – хотела я спросить, но поняла, что уже ничего не изменить: его звал голос родной крови.
Я ненавижу легкомыслие родителей, бросающих своих детей, но оставляют им “на память” фамилию и отчество. Кто не захочет увидеть родивших его людей.
– Я найду адрес и напишу отцу, – твердо сказал Булат.
Слово “отцу” он произнес так, будто каждый день говорил это слово, будто знал его. В его голосе послышалось едва уловимая нежность. По его тону я поняла, что у меня не спрашивают совета, и промолчала. Молчание он принял как согласие.
Я провела в ожидании несколько дней. Ждала Булата. Наконец он пришел, взволнованный, не поздоровался, положил на стол лист бумаги и сказал:
– Вот его адрес. Нашел через адресное бюро. Живут в том городе, где я родился.
Я пробежала глазами по листу. Действительно, те же сведения, что и в свидетельстве о рождении. Рядом название улицы и номер дома.
– Хочу написать ему письмо. Как вы думаете, Вера Матвеевна?
Слово “отец” он не произнес. Я видела его сомнения. Он пришел посоветоваться со мной. Но что могла я посоветовать? Я всем сердцем желала, чтобы все обстояло именно так, как представляет себе мой мальчик, чтобы он был счастлив. И в то же время чувствовала, как он все сильнее отдаляется от меня. От мысли, что юноша, выросший у меня на руках, ставший мне сыном, уходит к чужим людям, к тем, кто бросил его младенцем на произвол судьбы… у меня внутри стало пусто.
– Не знаю, — сказала я. – Ты уже мужчина, решай сам. Если будет трудно – приходи.
– Спасибо, – порывисто прервал меня Булат. – Я знаю, где-то есть мать, но я ее не могу представить. Закрою глаза и вижу вас. Я знаю, роднее, чем вы, у меня никого нет. Я всегда буду с вами. А пока простите, простите меня, пожалуйста!
Булат с самого детства был сдержанным. Я никогда не видела его таким открытым.
Весь следующий год Булат не заводил разговора ни о родителях, ни о письмах, будто и не собирался им писать. И я не спрашивала. Он все глубже погружался в мрачную задумчивость. Поначалу я надеялась, что он сам откроется, но однажды не выдержала и спросила:
– Ну как?
Он сразу понял мой вопрос.
– Писал несколько раз. Не отвечают.
– Может быть, адрес изменился.
– Или не хотят отвечать.
– Может, переехали? И письма не доходят.
– Если адрес изменился, письмо обратно отослали бы, – ответил Булат.
Позже в школе-интернате Владимир Петрович позвал меня в кабинет.
– Вы знаете, что Булат ищет родителей? – спросил он.
– Знаю.
– А может быть, лучше будет, если он с ними вообще не встретится?
– Почему вы так думаете? – спросила я.
– Пришло сообщение от начальника милиции. Из города, где родители Булата живут.
Он протянул мне сообщение. К нему был приложен запрос, где Булат просил уточнить адрес родителей и кратко излагал свою историю. Ответ на запрос был отправлен не Булату, а директору школы-интерната.
“Граждане (фамилия, имена, отчества отца и матери Булата) проживают по адресу, указанному в запросе. Граждане (фамилия) действительно получали письма от своего физиологического сына (фамилия, имя, отчество Булата), но в связи с тем, что не воспитывали его, отказываются устанавливать с ним какие-либо родственные связи.
Имеются соответствующие документы об отказе. Прошу вас сообщить об этом воспитаннику в доступной форме.
Начальник отдела внутренних дел, майор милиции
Э. Ооржак”.
– Сообщить в доступной форме, – сказал Владимир Петрович, когда я прочитала сообщение. – Легко сказать.
Вместе мы долго думали, как сообщить мальчику об ответе на его запрос, но так и не нашли “доступной формы”, о которой писал начальник милиции. Не могли и промолчать о сообщении. Не зная о нем, Булат продолжал бы тщетно искать встречи с отцом и матерью. Узнать об отказе родителей означало получить еще один жестокий удар. И мы не могли ни отвести этот удар, ни принять на себя. Оставалось лишь показать ему ответ.
Прочитав сообщение, Булат долго сидел молча. Наверное, такую возможность он тоже успел взвесить за месяцы ожидания, потому достойно принял удар судьбы.
– Насильно мил не будешь – решительно сказала я. – Больше не пиши им, и ездить не вздумай.
Погруженный в себя, Булат будто не слышал и не видел ничего вокруг. Долгая тишина успела отдаться звоном в ушах, прежде чем он заговорил:
– Да, я такой не нужен им. Не хотят даже взглянуть. Я хочу доказать им, что не хуже других, – сказал он. – Вера Матвеевна, поймите меня. Может быть, только ради этого я и встал на ноги. Мне обязательно нужно их увидеть. Узнать, что это за люди.
Голос Булата был полон решимости. Он встал. Я посмотрела на него и увидела совсем другого юношу: красивого, высокого, широкого в плечах. Занятия изменили его. Недуг выковал из него сильного, волевого человека. Я смотрела на него и с чувством мести думала: “Пусть увидят, какой у них мог бы быть сын. Пусть пожалеют”. И я решила, что Булату надо обязательно ехать. Пусть его родители почувствуют свою ничтожность перед сыном. Это будет победой. Маленькой, но победой.
Через несколько дней мы проводили Булата в путь. Товарищи предложили поехать вместе, но он категорически отказался и поехал один. Не хотел, чтобы в нем увидели человека, который нуждается в помощи. Могу только догадываться, каково было Булату, но во мне опять затеплилась слабая надежда, что родители отнесутся к нему благосклонно.
Булат вернулся быстро. Хмурый, весь почерневший.
– Встретился? – спросила я, хотя сама все понимала.
– Даже на порог не пустили, – зло бросил он.
– Выкинь их из головы, – отрезала я.
– Жаль, – сказал он тихо. – Теперь у меня нет ничего общего с ними. Не было и не будет. Может быть, к лучшему.
Когда прошло смятение, он рассказал мне о встрече с родителями.
Его встретил исступленный лай собаки за высоким забором. Булат постучал в калитку. Через некоторое время ее открыла женщина лет сорока. Увидев Булата, вскрикнула и побежала к дому, то и дело оглядываясь назад. Булат понял, что это его мать. Собака на длинной цепи не пустила его дальше порога. Прошло минут пять. Из дома вышел мужчина. Булат догадался, что видит своего отца.
– Здравствуйте, – поздоровался Булат.
Отец ему не ответил. Только смерил холодным безразличным взглядом. На мгновение безразличие сменилось другим чувством. Булату показалось, что он испугался.
– Я вас не знаю, – сказал отец и быстро захлопнул калитку.
Так навсегда закрылась перед сыном дверь родительского дома.
Прочитав мое письмо, вы, наверное, не поверите, что есть на свете родители настолько беспощадные к своим детям. Я знала людей, оставивших детей в нашем интернате, но никто из них не был столь бездушен, как родители Булата. Такова жизнь. Мы принимаем ее как есть или стремимся сделать лучше.
Прочитав это письмо, не поднимайте шума, не публикуйте его, не взывайте со страниц газеты к родителям Булата и их совести. У нас нет права судить. Перед законом они чисты, и только собственная совесть им судья.
У таких родителей не должно быть ни имен, ни фамилий, поэтому я ни разу их не упоминала. Я хотела бы, чтобы вы каким-то образом рассказали людям о судьбе Булата.
АЙЛАНМАА
В нашем небольшом городе есть один-единственный родильный дом. Это добротное старинное здание служило местом великого счастья – рождения на свет. Здесь женщина впервые видела свое дитя.
У окна стояла молодая мать. Одной рукой она бережно прижимала к себе завернутого в пеленку младенца. Сияющий от радости молодой отец привстал на цыпочки, чтобы лучше рассмотреть сына.
Мне не верилось, что в этом доме счастья какой-нибудь малыш может остаться сиротой при живой матери.
– Да, я слышал, что бывают такие случаи, но в моей практике этого еще не встречалось. Мне не верится, что это случилось именно здесь, – сказал заведующий роддомом, узнав причину моего прихода. – Говорите, что ему уже лет двадцать? Можно спросить у тех, кто много лет здесь проработал.
– А девушка по имени Айланмаа… Женщина у вас работает? — спросил я, вдруг вспомнив имя из письма.
– Айланмаа… Айланмаа… – перебирал в памяти врач. – Тоже двадцать лет назад работала?
– Я не знаю, – пожал я плечами. – Ее имя указано в письме.
Немного подумав, врач предложил:
– Знаете что, давайте завтра встретимся. Я поспрашиваю. Если это действительно было, кто-то из врачей и медсестер должен помнить.
На следующий я пришел в назначенное время.
– Есть такая у нас, – сказал он. – И тот случай, того мальчика помнит. Вы немного подождите, я позову ее.
Через некоторое время в кабинет вошла пожилая женщина в белом халате. Цвет халата приятно оттенял ее серьезное смуглое лицо. Она сдержанно поздоровалась со мной.
– Эта история такая, что лучше не вспоминать, но не вспоминать не получается. Многие помнят, но мы никогда не говорим о ней. Да и служебный долг не позволяет, – сказала Менги Кежиковна, когда мы познакомились.
– Это не для газеты, – сказал я. – Я хочу понять, что побудило родителей отказаться от своего ребенка и оставить его на произвол судьбы.
– На произвол судьбы они его не оставляли, – ответила врач.
Я удивился:
– Как не оставляли?
– А вот так, – пристально посмотрела на меня Менги Кежиковна. – Оставили, потому что знали, что его вырастит государство.
– Это конечно так, – еще больше удивился я. – Но ведь работники детских домов – не родители. А люди всякие бывают.
– А что с малышом? – этот вопрос выдал прикрытое показным безразличием волнение.
– Он уже не малыш. Взрослый человек, – сказал я.
– Да, да. Прошло много лет. Я его часто вспоминала. Чувствовала вину, – уже не скрывала своих чувств Менги Кежиковна. – Как он? Трудно ему?
– Трудно, – я понял, что эта женщина – человек прямой и открытый. – Но у него все хорошо. Выучился, работает.
– Даже работает?! Кем?
–Художником.
– Даже художником!
– Да, расписывает посуду.
– Это же прекрасно! – восхитилась она.
Передо мной была уже не сдержанная суровая врач, а обыкновенная женщина, мать.
– Спасибо вам! Быстрый у вас скакун. Хорошую весть привезли. Извините меня. Не хотела ворошить скверную историю. Но раз жизнь мальчика сложилась, я расскажу все, что о нем знаю.
Лицо ее вновь стало серьезным и сдержанным, когда она начала рассказывать.
* * *
– Вечером поступила женщина, сразу родила мальчика. Ох и богатырь у неё! Четыре с лишним килограмма! – тараторила молоденькая акушерка Айланмаа. – Я его приняла. Какая она терпеливая! Первой раз рожает, а хоть бы застонала. Нет. Губы в синяках. Искусала. Говорят, от таких женщин рождаются настоящие богатыри…
– Состояние матери и ребенка? – Я резко оборвала говорунью. Айланмаа сердито поджала губы и коротко ответила:
– Хорошее.
Развернув пеленки, я увидела, что мальчик и вправду очень крупный.
– Да, действительно богатырь. Вот кто всех переборет на Наадыме.
Но мальчик двигал только руками. Я сначала подумала, что слишком туго затянули пеленки, и ножки затекли. Помассировала их, но они не двигались. Я подняла их и отпустила. Они бесчувственно упали.
– Посмотри, – показала я Айланме.
– Затруднений с родами не было. Может, я не так приняла… – побледнела Айланмаа.
– Возьми себя в руки. Ребенка надо обследовать. Там будет видно.
Айланмаа удивленно посмотрела на меня и сказала с упреком:
– Как вы спокойны.
Обследование позволило поставить мальчику диагноз, и в целом его состояние оказалось хорошим. Пока трудно было предположить, сможет ли он ходить, когда подрастет. Болезнь, считалась трудноизлечимой, но лечение иногда показывало результаты. Все зависело от потенциала организма и оставалось только надеется, что недуг когда-нибудь отступит.
Пришло время выписывать мать и новорожденного. Отец каждый день навещал их, не скрывая нетерпения взять на руки сына. Малышей приносили только на кормление, так что ни он, ни молодая мать еще не знали о болезни. Разворачивать пеленки им не разрешалось. Видя счастье молодой пары, мы не осмеливались сказать им о болезни малыша, боялись хрупкости этого счастья. Я отодвинула срок выписки, не объяснив причины. Но рано или поздно требовалось сообщить горькую правду. Удар судьбы первым должен принять отец. Я верила, что он устоит.
Когда он в очередной раз пришел навестить жену и сына, я пригласила его в кабинет, поинтересовалась, где и кем они работают, каковы их жилищные условия. Оказалось, что они оба недавно окончили институт и работают в научно-исследовательской лаборатории. Увлечены работой, собираются, получать ученые степени, но пока не имеют своего жилья.
– Да вы не беспокойтесь, – сказал он. – Родители нам помогают, и няню найдем. Скоро должны получить квартиру. Отец договаривается. – Он назвал человека, занимавшего тогда высокую должность.
Узнав, что у родителей есть все условия выходить и вырастить больного сына, я вздохнула с облегчением.
– Дело даже не в квартире и няне – начала я. – Вы только крепитесь… И жену поддержите.
Лицо мужчины стало белым как лист бумаги, он весь напрягся:
– Что случилось?
Тогда я еще не знала, что страх в его голосе – не за сына, а за себя.
– Ваш сын болен, – стараясь быть спокойной, сказала я. – У него не двигаются ноги.
– Что?! – приподнялся мужчина. – Нет, не может быть!
– Да, это так.
Он тяжело сел обратно. Пальцы сжались в кулак. Будто в мужчине кости затрещали под огромной тяжестью. Некоторое время он молчал.
– Это лечится? – спросил он наконец.
– Болезнь тяжелая. Сочетание лечения и физических упражнений может дать положительные результаты. Когда он подрастет, можно будет начинать. К тому времени, конечно, появятся новые лекарства и новые методы.
Я поймала себя на том, что уговариваю его, а он только медленно кивает. Он не верил мне.
Молодой отец молча вышел.
Я смотрела, как он переходит площадь, покрытую опавшими желтыми листьями тополей. Мало осталось в нем от высокого молодого мужчины, который недавно заглядывал в окно палаты, громко разговаривал с женой и весело смеялся. Он ссутулился, стал ниже ростом, в походке появилось что-то старческое.
Мне показалось, что я обманула его. Что, если его сын здоров, если я сейчас разверну его пеленки и увижу, что он лежит и дрыгает ножками и ручками. Быстро я прошла в палату новорожденных и, распеленав малыша, потрогала его ноги. Они были по-прежнему неподвижны. Можно обмануть себя, но жизнь не обмануть.
На следующий день я ждала прихода молодого отца. Когда он появился, то не пошел как обычно к окну палаты, где лежала его жена, а направился прямо к двери в мой кабинет. Я сидела, готовая выслушать все.
Он поздоровался со мною.
– На думал я, что жена родит мне инвалида, – начал он, и в голосе слышалась досада. – Даже не представлял себе, что человек может родиться больным. Я просто хотел сына, хотел его воспитывать, хотел с ним играть, хотел, чтобы все было как у людей. Теперь этого всего нет.
– Да, вы не расстраивайтесь, – хотела успокоить я его. – Самое главное – у вас есть сын. Все будет так, как у всех отцов. И воспитывать будете, и играть. Вот только выпишем его и…
– Нет! – испуганно взмахнул руками он.
– Почему?
– Мы оставим его в больнице. Он же больной!
– Мы не лечим, у нас только рождаются, – я еще не успела понять, что именно он имел в виду.
– Это я знаю, но ведь оставляют же у вас, – он понизил голос. – Я был у специалистов. Вы тоже говорили. Болезнь неизлечимая. Кем он будет? Ладно, младенец есть младенец. А когда вырастет, кем он будет? Живым пнем. И это на всю жизнь.
– Но ведь он ваш родной сын, – теперь я поняла, к чему он клонит.
– Больной сын, – поправил он.
Когда я встала, давая понять, что разговор закончен, он быстро вскочил и с какой-то вороньей повадкой преградил мне дорогу.
Я поняла, что передо мной плохой человек, нет, хуже плохого. Только что я его жалела, сочувствовала ему, а теперь от всего этого во мне ничего не осталось. Я его ненавидела.
– Знаете, при определенных обстоятельствах родители ведь могут отказаться от… – он осекся.
– Говорите, говорите, – зло сказала я.
– Это же предусмотрено, – тем же заговорщическим тоном пробормотал он, – мы заполним нужные бумаги. Но только чтоб без шума… работа, диссертация, авторитет, вы понимаете…
– Довольно! – оборвала я его. – Мать решит.
– А что мать! – его голос заледенел. – Она прежде жена, а потом уже мать.
Мне стало скверно. Казалось, что собою он занимал все больше и больше пространства. Столько, что в нем становилось трудно дышать.
– Рада бога, уходите отсюда! – мне хотелось раздавить его как насекомое. Не знаю, какое у меня было выражение лица. Он попятился к двери.
Когда он исчез, я села на стул и откинулась на спинку. Потребовалось время, чтобы успокоиться. Я думала о молодой матери, которая еще не знает, какие потрясения на нее обрушатся. О том, как ее подготовить к ним. Нужно было сегодня же рассказать ей обо всем. И решающее слово останется за ней. Я верила в нее и боялась только за ее здоровье, еще не окрепшее после родов.
Потом прибежала медицинская сестра:
– Доктор, мать малыша забрала его в палату и целует, плачет, – сообщила она.
Я отправилась в палату. Малыш лежал на коленях матери. Пеленки развернуты. Она целовала и гладила ноги сына, словно хотела их оживить. На заплаканном лице застыло выражение глубокой задумчивости. Она плакала молча. Мать всматривалась в лицо сына, будто запоминала. Мне стало не по себе, но я села рядом с ней. Сидела, не находя слов, чтобы ее утешить.
– Скажите честно, доктор, его могут вылечить?
Я вместо ответа спросила ее:
– Как вы узнали? Кто вам сказал?
Она раскрыла ладонь, на которой лежала скомканная бумажка.
– Наш папа.
После этих слов она разрыдалась и, всхлипывая, начала целовать сына часто-часто в щеки, глаза, живот, ноги… омывая его слезами.
– Давайте сюда вашего сына. Лежит в развернутых пеленках. Простынет, – сказала я и чуть ли не силой забрала у нее малыша. Запеленав, я велела отнести его в палату. Когда ребенка унесли, мать взяла себя в руки и немного успокоилась.
– Я хочу сказать вам, что в целом здоровье вашего сына хорошее. Нужно тщательное медицинское обследование, наблюдение, тогда и видно будет, как его лечить, чем лечить. Это дело не одного года. И от вас, самого близкого человека, от мамы, зависит очень многое. Крепитесь, вам будет очень тяжело.
Рыдания душили ее. Я хотела взять ее за руку и успокоить, но она испуганно отвела руку, и мне стало неудобно.
– Мне жаль. Очень-очень жаль, – сказала она и упала на подушку лицом.
Я не догадалась тогда, почему она не дала мне руку, почему сказала это. Догадка опоздала. Если бы взяла ту скомканную записку с ладони женщины и прочитала ее, может быть, она не оставила бы сына. А может быть, к лучшему, что я прочитала ее не тогда, а позже. Неизвестно, как сложилась бы жизнь малыша с отцом, который заботился только о собственном благополучии. А государство вырастило, выучило, воспитало.
Во время кормления новорожденных одна из медсестер прибежала ко мне с малышом на руках.
– Не можем найти мать! – Взволнованно сообщила она. – Нигде ее нет.
Страшная догадка завертелась в голове.
– Как это нет? В другой палате сидит, наверное. Смотри внимательней, – только и сказала я, взяв малыша на руки.
Я не верила своей догадке. Не верила, что мать может оставить дитя. Пошла в палату роженицы и стала ждать с ребенком в руках. Вскоре медсестра вернулась, и, чуть не плача, сказала:
– Обыскали все. Нигде нет.
Я решила, что она пошла домой поговорить с мужем и распорядилась съездить за ней. Несмотря на время кормления, малыш еще спал. Чтобы положить его, я поправила подушку. Из-под нее выкатилась скомканная записка. Я не люблю читать чужие письма, но к этой рука сама потянулась. Я почувствовала, что из нее узнаю причину ухода матери. Быстро пробежав по строкам глазами, я запомнила каждое слово письма на всю жизнь.
“Ты не смогла родить мне здорового сына, родила инвалида с больными ногами. Я консультировался у специалистов. Даже если мы вырастим его, он будет живым пнем. Будет сидеть на одном месте. Это для человека не жизнь. Нужно отдать его на государственное обеспечение. Я готов за это платить, но деньги государство не берет. Другие люди оставляют даже здоровых детей. За его судьбу не беспокойся. У него будет там соответствующее окружение, ему будет хорошо. Если возьмем его, то свяжем себя по рукам и ногам. Надо будет распрощаться с научной работой. Перед нами выбор: инвалид и вечный уход за ним или… Я выбрал второе, Тебе тоже предлагаю. Ты знаешь, что я не разбрасываюсь словами. Если выберешь его, будешь растить и ухаживать за ним до самой его старости одна. Я тебе принесу одежду и ты выйдешь оттуда одна. Нужно оставить его”.
Я поняла: она тоже выбрала второе. У меня внутри все оборвалось. Впервые я почувствовала, как хрупки связи даже между родными людьми. Любовь, вера, преданность не зависят от кровного родства. Они проникают в нас, в нашу душу и плоть, с поступками окружающих нас людей. Как и подлость, трусость, коварство. Эта записка и эта мать в мгновение ока изменили мое отношение к людям. Я стала куда пристальней присматриваться к людям, к их поступкам, и по ним строить свое отношение к человеку, вот что оставил тот случай во мне.
Проголодавшись, малыш начал плакать. Мы решили перевести его на искусственное кормление. Я боялась, что у него случится расстройство желудка, но все обошлось. Я же говорила, он крепыш. Узнав, что он встал на ноги, я в этом еще раз убеждаюсь. Видите, какая она, жизнь. В чем-то нас одарит, в чем-то обделит.
За женщиной поехала Айланмаа, но вернулась без нее. Отец не дал даже поговорить с матерью малыша. С порога заявил, что отказывается от ребенка. В том, что он таким родился, обвинил врачей. Девушка даже не смогла уговорить мать в последний раз покормить сына, та не вышла. Заперлась в комнате. Мужчина силой выпроводил Айланму из квартиры. Так они отказались от сына. Органы опеки не стали настаивать, чтобы родители взяли ребенка, в целях его же безопасности. Начали оформлять документы для определения малыша в дом ребенка.
Айланмаа, принимавшая роды, остро переживала каждый из этих шагов. Ей казалось, что она виновата в несчастье малыша. Говорила, что у нее несчастливые руки. По обычаю нашего народа она приходилась малышу матерью, завязавшей его пупок, крестной матерью. Она отказалась впредь принимать роды, попросилась работать медсестрой, взяв на себя уход за новорожденными.
Однажды Айланмаа пришла ко мне в кабинет и заявила:
– Менги Кежиковна, я хочу усыновить малыша. Он будет мне сыном.
В душе я обрадовалась, что у малыша будет заботливая мать. Но прагматизм оказался сильнее радости и надежды.
– Ты осознаешь, какую ношу на себя взваливаешь, какую ответственность на себя берешь? – спросила я.
Айланмаа кивнула.
– Вижу, что нет, – возразила я. – Он болен, а тебе всего двадцать. Ты сама еще ребенок. Нет, даже не думай.
– Я все для него сделаю. Помогите! – не отступала она.
– Мы все его жалеем. Но жалость не скакун, на ней далеко не ускачешь, дунмам…
Айланмаа не дослушала. Ушла, хлопнув дверью. Я поняла, что была резка с ней в своем желании больше не возвращаться к этому разговору. Я и сама иногда подумывала взять малыша к себе, но куда более отчетливо, чем Айланмаа, представляла все трудности, и чувствовала, что они мне не по плечу.
Айланмаа добилась, чтобы малыша оставили у нее до двух лет. По истечении этого срока обязалась отдать малыша в дом ребенка. Я была против. Считала, лучше отдать ребенка сразу, пока он ни к кому не привязался. Айланмаа сердилась на меня и всем своим видом давала понять, что я не смогу ей помешать. Смотрела на меня косо, при мне брала на руки малыша, целовала, ласкала его, называла сыночком. Я нисколько не сердилась на нее. Была в душе рада, что в таком возрасте, когда ребенку нужен тщательный уход, она взяла его к себе. Желала, чтоб жизнь была щедра на добрых людей.
Когда Айланмаа выписывала малыша из роддома, наш коллектив устроил проводы. Купили подарки: пеленки, распашонки, игрушки. Назвали мальчика Булатом, пожелав ему быть в жизни стойким, твердым, как булат, из которого ковали самые лучшие клинки и ценили выше золота.
До двух лет Булат рос на руках Айланмы и ее бабушки. Бабушка жалела мальчика и очень привязалась к нему, но никому не позволяла баловать ребенка. Мудрая, много видевшая, она понимала, что самое трудное впереди и была со мною одного мнения. И Айлану, и Булата она готовила к предстоящему расставанию.
Эти два года я следила за здоровьем Булата. Пыталась давать советы бабушке, как ухаживать за ребенком, но она не нуждалась в них. У нее были свои способы воспитания и ухода. Она ругала Айланму, когда та кутала и ласкала Булата. Говорила, что мужчина должен быть закаленным и серьезным, и Булат вырастет таким. И действительно, Булат рос крепким, неизбалованным мальчиком.
Однажды Айланмаа пришла в мой кабинет и сказала:
– Завтра ему исполнится два года.
– Уже? – удивилась я, – Как быстро летит время.
В глазах Айланмы сверкнула обида.
– Да, два года, – сказала она, с упором на последние два слова,
Я поняла причину обиды девушки.
– Прости меня, – сказала я. – Я действительно не заметила этих лет.
В голосе Айланмы обида сменилась грустью:
– Приходите завтра к нам на праздник.
Я подумала: раз она приглашает меня на день рождения Булата, значит, не так плохо ко мне относится. Я была рада приглашению и знала, почему она так печальна. Пришло время отдавать мальчика в дом ребенка. Меня удивляла такая пунктуальность. Айланмаа могла отдать Булата через год, и вряд ли кто-то возразил бы.
Невеселый праздник был у нас. Один Булат много говорил и весело смеялся, чувствуя, что все устроено ради него, и он в центре внимания. Айланмаа целый вечер не отпускала его от себя, держала на коленях, порывисто и нежно ласкала, а бабушка не ругала ее как обычно.
Я поняла, что ее решение отдать Булата в дом ребенка необратимо и окончательно. Мне хотелось остановить её, но убеждение, что это решение единственно разумное, удерживало меня. Айланмаа сегодня собрала нас, причастных к судьбе мальчика, чтобы мы попрощались.
Когда мы расставались, я сказала:
– Это к лучшему.
Айланмаа кивнула и ответила:
– Вы были правы. Люди изменяются и жизнь тоже. Трудней всего на свете тем, кто нуждается в помощи других: старым, сиротам, больным, – она немного помолчала. – Тогус-оол относится к Булату как к обузе. Хочет завести своих детей.
– Видишь, не все мы и не всегда добры.
– Мне кажется, что без Тогус-оола я не смогу, – грустно улыбнулась она и добавила язвительно:
– Любовь, наверное.
Я несколько раз видела Айланму вместе с её парнем. И Булата у него на руках. Он играл с мальчиком, баловал его. Мне показалось, что он привязан к малышу. Но это было лукавством.
– Ты еще молода. С больным ребенком на руках будет трудно. Ты сама почувствовала это. Поэтому я была против, хотя не колеблясь отдала бы его тебе. Никого надежнее я не знаю. И понимаю, как тебе сейчас нелегко. Но решение трезвое. Не изводи себя. Крепись, Айлан.
Хотелось найти нужные слова, но все выливалось опять в какое-то нравоучение:
– Жизнь неустойчивая штука, она не только от нас зависит. Наивно думать, что в твоей жизни не будет никаких изменений. Там Булату будет легче, среди других детей. Может быть, есть и такие как он.
Айланмаа слушала молча, и я видела, что она думала о своем.
Через несколько дней Айланмаа отвезла Булата в Дом ребенка в другом городе. Ходила сама не своя. Глаза заплаканные, каменное лицо. Все у нее падало из рук. Но постепенно жизнь взяла свое. Она начала привыкать к жизни без Булата, но перестала встречаться с Тогус-оолом.
Веру в доброту людей, в их сердечность сохранила во мне эта девушка. Когда натыкаюсь на людское зло, встречаюсь с человеческой подлостью и коварством, когда оказывается обманута надежда, я вспоминаю Айланму. Вера в то, что есть на свете такие люди, лечит душу, – закончила рассказ Менги Кежиковна.
– Где сейчас она? – поинтересовался я.
– Где-то через полгода после расставания с Булатом она легла в больницу. У нее было сложное заболевание почек. После ее смерти я догадалась, о чем она промолчала в тот вечер. Правду говорят, что первыми уходят хорошие люди. Наверное, оттого, что больше беспокоятся, больше переживают, сгорают в своих чувствах, – сказала она и горько пошутила. – Мы-то живем. С нами ничего…
– Да, живем.
– Откуда вы узнали о Булате?
Я вынул из кармана письмо и подал Менги Кежиковне.
– Здесь все о нем. Как рос, как учился вставать на ноги, ходить…
– Так он ходит! – вспыхнула Менги Кежиковна. – Невероятно! Болезнь-то какая. Редко кто встает на ноги.
– Значит, он из редких, – сказал я. – Ходит, только на костылях.
– А кто вам написал это письмо?
– Такой человек как Айланмаа. Ее зовут Вера Матвеевна. Ей Айланмаа передала Булата.
– Была бы жива девочка, порадовалась бы.
В глазах серьезной смуглолицей женщины заблестели слезы. Она не стеснялась их.
РОДНЫЕ ЛЮДИ
Я решил встретиться с отцом и матерью Булата, заглянуть в их глаза. Но прежде, чем идти на встречу, поговорил с милиционером, который занимался запросом Булата. После встречи с ним я несколько дней ходил в каком-то сне.
– Нет, он не человек, камень, – рассказывал молодой лейтенант. – Я знавал по долгу службы родителей, которые оставили детей или были лишены родительских прав. Они не такие, они по-своему любят своих детей, хоть сами и опустились до такой степени, что родительские чувства в них притупились. А этот считается хорошим работником, имеет научное звание, не пьет, не курит. Другие находят какие-то причины, оправдывают себя, а этот просто сказал: “Он с детства отрезанный ломоть”. Ломоть, понимаете? Я посмотрел ему в глаза, а там лед. Но по закону к нему ни с какой стороны не подъедешь.
– А с матерью вы встречались?
– Да. Но только виделись. Она избегает разговоров, расспросов. Думаю, боится мужа. Говорят, есть такие женщины, которые могут вынести все. По-моему, она из таких. Я поехал к ней на работу, дождался конца рабочего дня. Когда она вышла из здания, где работает, пошел ей навстречу. Она узнала меня, но не остановилась, только сказала: “Простите меня”. Я не услышал слов, понял по губам.
…Когда я постучал в калитку высокого темно-зеленного забора, ее открыл высокий мужчина. Узнав, по какому поводу я пришел, он зло процедил сквозь зубы:
– Это не ваше дело. Не трогайте нас! – и захлопнул дверь.
Я сразу понял, какая бездна лежит между сыном и родителями. И не смог себе представить, в какую бездну одиночества и обреченности погрузился Булат, стоя у этой самой калитки.
* * *
Хотя Вера Матвеевна не просила, я написал ей ответ и рассказал все. Предложил Булату и ей приехать, повидаться с людьми, причастными к его жизни. Долго ждал ответа. Вера Матвеевна написала, что она и Булат очень рады и решили обязательно ехать. И через полгода мы с Менги Кежиковной пригласили их.
Среди прилетевших, входивших в зал ожидания аэропорта, я сразу заметил широкоплечего юношу на костылях и пожилую женщину. Я узнал их. Булат растерянно озирался, но заметив, что я иду прямо к ним, радостно улыбнулся.
Мы поехали прямо к Менги Кежиковне, таково было ее желание. Когда мы зашли в дом, Менги Кежиковна села на диван и, восхищенно глядя на Булата, сказала:
– Какой большой ты стал!
Затем она поднялась и, выражая уважение к Вера Матвеевне, протянула руки вверх ладонями для чолукшуур, подхватила ее за руки снизу и прикоснулась к ним головой. Потом повела их к дивану, посадила около себя, улыбаясь с полными слез глазами.
– Сейчас будем шайлаар, пить чай, – сказала она им, будто старым знакомым. – Я быстренько согрею.
Видно было, с каким нетерпением хозяйка ждала гостей. Все в доме блестело, а в зале стоял накрытый стол. Менги Кежиковна разливала чай, суп, расспрашивала, как гости добрались, спокойной ли выдалась дорога. За этой восточной церемонией она скрывала свое волнение. Вскоре она пригласила гостей за стол. Веру Матвеевну посадила на почетное место. Перед ней на подносе лежал целый жирный ужа, а перед Булатом – грудинка. Гости не знали, что делать с ними. Заметив это, я и Менги Кежиковна засмеялись. Булат и Вера Матвеевна недоуменно переглянулись. Когда мы им объяснили, почему их угощают целыми частями барана, засмеялись и они. В веселье растворилась неловкость, которая сковывала нас, и мы разговорились, как будто не раз встречались за этим столом.
– Менги Кежлковна, примите мой скромный подарок, – сказал Булат и вытащил из чемодана небольшой, но красивый чайный сервиз. – На моей фабрике делают, – с гордостью в голосе добавил он.
– Сам расписывал? – весело спросила Менги Кежиковна.
– Откуда вы знаете? – удивился он. – Вам нравится?
– Красиво, Булат, – восхитилась Менги Кежиковна.
Сервиз был украшен гроздьями плодов красной смородины. Казалось, что они только что сорваны и можно взять их пальцами, положить в чашку. И пить с ними чай.
– Спасибо, Булат. Ты молодец, – сказала Менги Кежиковна. – Этот сервиз – самый дорогой подарок. Я не буду из него пить чай, а только любоваться.
– Он так и рисует, чтобы любовались, а не чай пили, – пошутила Вера Матвеевна.
– Видишь, какая у тебя легкая рука. Нет большего счастья, чем дарить красоту людям, – сказала Менги Кежиковна. – Знаете, Вера Матвеевна, украшать посуду, вещи – любимое занятие нашего народа. Я вам покажу настоящую юрту. В ней, начиная от ширтека, ковра на полу и до хараача, обруча дымохода, все в орнаменте. У меня даже в доме есть аптара. Я покажу вам. Пойдемте! – позвала она гостей в другую комнату. – Видите, какой орнамент.
Раньше я не обращал внимания на предметы быта своего народа. Все для меня было привычно с детства, украшено какими-то узорами. Ничего особенного. Подойдя к аптара, Вера Матвеевна прошептала чуть слышно:
– Какая красота! Какое таинственное переплетение! – И провела пальцами по орнаменту. Тогда я и сам будто впервые увидел красоту, которую вдохнули народные мастера, подарив вещам жизнь.
– Этот орнамент называется угулзу, – пояснила Менги Кежиковна.
– Так это же готовое оформление! – воскликнул Булат. – Бери и рисуй.
– Я найду тебе образцы, – пообещала Менги Кежиковна. – Пойдем шайлаар, чай пить.
Пригласив гостей обратно за стол, хозяйка налила в пиалы крепкий зеленый чай с молоком. Вера Матвеевна обхватил двумя ладонями пиалу и сказала:
– Как удобно из пиалы пить. Держишь вот так в руках и чувствуешь тепло. Разливается по всему телу и согревает. Булат, подари мне пиалу с тувинским орнаментом.
– Обязательно, – пообещал Булат.
– И мне тоже, – не удержалась Менги Кежиковна.
– Всем, всем, каждому подарю.
Лицо Булата светилось счастьем. Счастливее его в ту минуты, я в жизни больше не встречал.
– Вот видишь, Булат – сказала Вера Матвеевна. – Вернулся туда, где родился, где белый свет увидел, и нашел красоту.
– Я очень рада за тебя, оглум, – сказала Менги Кежиковна. – Так звали тебя, когда ты был бичии-бичии, маленький-маленький. А ты помнишь меня?
Наступило недолгое молчание.
– Нет, – смущаясь, но честно ответил Булат.
– Сейчас, – сказала Менги Кежиковна. – Покажу альбом, может и вспомнишь.
Она принесла альбом и раскрыла.
– Смотри.
На фотографии две женщины держали на руках маленького мальчика.
– Это же Айланмаа, – сразу узнала Вера Матвеевна, показывая пальцем. – Такой ее я видела.
– На память фотографировались перед тем, как… – сказала Менги Кежиковна. – Это ее последняя фотография. Есть еще одна, но там…
Булат долго смотрел на фотографию.
– Я помню ее, – сказал он. – Я вспомнил ее. Когда я был маленьким, то думал, что она моя мама.
– Простите меня, – Менги Кежиковне стало неловко. – Я не хотела ворошить старое.
– Так надо, – Вера Матвеевна взяла руку Менги Кежиковны в свою. – Надо помнить доброго человека. Если кто забудет, напомнить.
Так они и сидели, взявшись за руки, две пожилые женщины, две матери. Я смотрел на них и думал, как похожи друг на друга матери земли.
– Менги Кежиковна, дайте, пожалуйста, мне на память эту фотографию, – попросил Булат.
Менги Кежиковна бережно достала снимок из альбома, отдала Булату и коротко наказала:
– Храни и помни.
На следующий день Вера Матвеевна захотела познакомиться с городом. Экскурсию начали с родильного дома. Когда они подошли к дому, Менги Кежиковна сказала:
– Вот, Булат, в этом доме ты родился. Здесь мы с тобой познакомились.
Вера Матвеевна по русскому обычаю поклонилась дому.
– Поклонись, – сказала она Булату.
Он едва заметно кивнул.
Были мы и в доме, где жила Айланмаа с бабушкой. Навстречу вышел хозяин. Булат поздоровался с ним.
– Извините, – сказал он. – Я когда-то жил здесь. Когда был совсем маленьким. Захотелось заглянуть.
– Проходите, – пригласил хозяин.
Небольшой дом состоял из двух комнат и кухни. Дальняя комната имела высокий порог, который сейчас упорно пытался перелезть маленький мальчик.
– Помню этот порог, – улыбнулся Булат. – Он и для меня был высоким. Хотел перелезть и никак не мог.
– Я сначала тоже удивился, – сказал хозяин. – Но когда сын стал ползать, я понял его назначение. Он оттуда никуда не денется. Вот целый день штурмует, а перелезть не может.
– Перелезет, когда-нибудь все равно перелезет, – вспомнив что-то, сказал Булат.
Ходили к могиле Айланмы. С фотографии на нас смотрела юная девушка. Толстая коса густых бархатно-черных волос небрежно брошена на грудь. В веселых карих глазах озорство и едва сдерживаемый смех. Сейчас щелкнет затвор фотоаппарата и она весело, громко засмеется. Я отвел глаза от ее беззаботного лица.
– Самая лучшая ее фотография, – сказала Менги Кежиковна. – Такая молодая…
Булат положил цветы и сказал:
– Помню. Все помню.
Да, помнил он многое. Впечатления детских лет просыпались в нем от каждого прикосновения прошлого. Я спросил его:
– Ты же совсем маленький был, как же ты все до сих пор помнишь?
– Не знаю, – ответил он. – Увижу или услышу что-нибудь – вспоминается.
За все дни пребывания Булата в родном городе никто ни разу не вспомнил о его родителях. Для нас и для него их словно не существовало. А когда мы провожали Булата домой, он сказал:
– Спасибо за все. Это мечта моего детства: встретиться с родными людьми. И она сбылась. Я очень счастлив, очень.
Самолет серебряной стрелой стремительно поднимался в небо, унося Булата и Веру Матвеевну, ставших для меня близкими людьми.
Перевод Игоря Принцева.