Смерть
Когда я проснулся, солнечный луч едва тронул дымовое отверстие юрты. Некоторое время со сна я глядел на луч и вдруг сообразил, что это не наша юрта. Я сел на постели и увидел, что тут же спят брат Бадый, сестра Узун-Кыс и маленькая Ужук-Тар. Я выбежал на волю. У коновязи нашей юрты стояло много оседланных лошадей, неподалеку горел большой костер, и на нем что-то варили.
Я решил, что у мамы снова приступ болезни, поэтому пригласили шаманов, накинул на голые плечи свою старенькую шубейку и помчался к юрте.
Из юрты были вынесены все сундуки и посуда, а то место, где стояло ложе, было занавешено белой кошмой. Я бросился туда и увидел, что мама лежит не на кровати, а на полу, на подстеленной кошме, а лицо ее накрыто шелковым хадаком[1]. «Что они, араковали ночью, что ли?» — подумал я и сдернул с ее лица хадак. Нечаянно мои пальцы коснулись ее лица — я быстро отдернул руку: оно было ледяным.
Я задрожал от ужаса, шубейка свалилась с моих голых плеч, я подобрал ее и, побежав что было мочи, забился в заросли караганника.
В просветы кустов мне было видно, как возле нашей юрты появляются все новые и новые всадники. Они спешиваются, садятся к костру, курят, передавая друг другу трубку. Некоторые сидят у ручья, подперев голову рукой, а двое мужчин в стороне что-то молча и мрачно мастерят из дерева.
Вдруг прискакала еще группа всадников, а с ними мой отец. Он уехал только вчера в Западный Амырак — и вот уже вернулся!.. Всадники, едва спешившись, бросились в юрту. Мне показалось, я слышу крики отца, будто он бьет кого-то или с кем-то ругается. Две женщины волоком вытащили его из юрты и усадили у костра.
Все собрались возле отца, шумят, подают раскуренные трубки.
«А может, мама только в обмороке? Ведь и раньше у нее бывали такие длинные обмороки… А где же ламы и шаманы, почему они ее не оживляют? А может, мама зовет или даже ждет меня к себе, может, ей хочется подняться, а меня возле нет?..»
Я побрел обратно к юрте, медленно ходил между плачущими людьми, слушал их. Взглянешь на отца и бабушку — точно у них в груди масло кипит, клокочет. Точно отраву выпили, и она подступает к горлу — бьют, колотят себя в грудь, рвут волосы. Бабушка, словно верблюдица, потерявшая детеныша, так протяжно и страшно кричит, что ужас берет, хочется снова убежать, хочется куда-нибудь спрятаться.
Появились знакомые ламы, те, что маму лечили и много всего забрали у нас за это. Наверное, они приехали оживить ее? Я воспрянул духом.
— Ах, беда, беда!— причитала бабушка.— Ведь только вчера она говорила: «Это же мой месяц, надо готовиться заполнять люльку». А теперь, гляди, кто подумал бы, кто во сне такое видел! Ах, лучше бы на ее месте лежала я, сколько детей сиротами оставила!..
Вокруг юрты поставили шесть шестов с флажками, один, на котором изображена бегущая священная лошадь, возле самой мамы. Теперь в юрте шумно, ламы хором читают, бьют в барабан и тарелки. Перед разукрашенными изображениями богов в медных чашах еда, зажженное масло: провожают мамину душу.
На кострах варят много вкусной пищи, все ласково говорят о маме, гладят меня по голове. Хорошо маме, весело, не одиноко…
На следующий день в полдень все снова заволновались, стали седлать лошадей, опять появились ламы, раздались громкий плач и причитания. Я спрятался в караганнике.
Люди вынесли из юрты что-то длинное и белое, положили это дяде Шевер-Сарыгу на седло, и всадники тронулись. Отец тоже уехал вместе со всеми.
В юрте слышались голоса, я побежал туда. Вокруг бабушки собрались женщины, курили можжевельником, чтобы привести ее в чувство. Занавеса больше не было. «Может, оживили?»— подумал я и тут же спросил старшую сестру:
– А где мама?
— В божий мир отправилась, — ответила какая-то женщина, а сестра начала рыдать.
— А где божий мир? Это туда поехали и белое на лошади повезли? А почему эти ламы ее не оживили? Они тоже в божьем мире живут?
— В божий мир только душа мертвого уходит. Тело должно покоиться на Танды[2], а душа пройти сквозь ад, этого никто не минует. Эти люди поехали провожать тело твоей матери. А ты, значит, смотрел, как увозят покойницу? Это не положено, это нехорошо. Надо тебе теперь помолиться.
Женщина увела меня, я повторял за ней слова молитвы, а после ламы коснулись моего лба священной стрелой и книгами, а тот, что стучал в тарелки, приложил их к моей голове, и я услыхал еще не погасший звук — словно собачонка скулила рядом.
На следующий день ламы поделили между собой оставшихся овец и одежду и уехали.
