Скучаю по матери

Однажды утром, еще не совсем проснувшись, сквозь сон услыхал я веселые голоса, шипение закипающего чая в чаше, равномерный стук деревянной ступки и задремал снова под эти благостные звуки. Показалось мне, что отец толчет тару в ступке, а мама варит наш желтоватый соленый чай с молоком. Мама такая свежая, только что умытая, расчесывает свои длинные волосы. Расчесала, заплела косы, перекинула за спину и покачала плечами, чтобы косы поудобней легли на спине,— так делают лебеди, опустившись на воду. Потом весело улыбнулась, обнажив свои белые зубы, сказала отцу:
— Быстрей толки тару до белизны, чтобы твои сыновья и дочки поживей выскакивали из постелей да бежали к реке умываться. А потом мои дорогие ребятишки возьмут чашки, а в них полным-полно тары со сливками.
Вижу, как мама расставила наши чашки подряд и, наклонив ступку, горстью достает оттуда тару, такую белую-белую, и раскладывает поровну. Вижу, как ее тонкие белые пальцы, сложенные корытцем, быстро мелькают то в ступку, то обратно, а серебряные кольца так и сверкают.
Я слышал даже запах тары. Бывало, когда я съедал все, то еще долго лизал уже совсем пустую чашку, она пахла тарой, и мне казалось, что я все еще ем.
Мама сказала:
— Сыночки, поднимайтесь, пора! Надо овечек выгонять с утренней прохладой.
Я открыл глаза и увидел не маму, а бабушку. Она трясла нас с братом.
«Ох, зачем мне это счастье приснилось! Что бы я ни отдал, лишь бы не просыпаться и все смотреть сон. Хоть бы умереть мне!»
Я поглядел на бабушку, и она показалась мне тенью какого-то странного существа, навсегда обреченного двигаться в этой опустевшей юрте. Бабушка села неподвижно и сразу сделалась похожей на давно обгоревший пень. Мне ничего не хотелось видеть, я крепко зажмурился и натянул шубейку до самой макушки. «Эх, какой я нескладный! Надо бы взять той тары да поесть из маминых добрых рук… Целый бы месяц сытым ходил!..» Только заснуть не удавалось, сон, наверное, умчался туда, куда злые духи унесли маму. Серд­це мое билось так громко, что, казалось, его слышали все.
— Эх, бабушка, зачем ты меня разбудила? Я маму видел в хорошем сне! — пожаловался я, поднимаясь с постели.
— Ох, сынок, в это время, когда трава начинает пробиваться и закукует кукушка, человек особенно тоскует па ушедшим. И я услышала поутру голос кукушки — больше уж спать не могла… Помнишь, как мама пела: «Прокуковав, улечу как кукушка… Зазеленею травой и увяну к осени…» И на самом деле увяла…
Бабушка пыталась скрыть от меня набегающие на глаза слезы, принялась громко стучать посудой, которую мыла, Я выбежал из юрты на волю. Утро было солнечное. Неподалеку в тополиной роще слышался голос кукушки. «Поет-поет, а потом тоже улетает»,— подумал я, сел, прижавшись спиной к стене юрты, крепко обхватив колени. Закуковала еще одна кукушка, потом еще. Из юрты вышла бабушка, встала, согнувшись, глядя слезящимися глазами куда-то вдаль.
— Бабушка, а что они перекликаются? Сговариваются улететь и умереть там?
— Глупенький ты какой! Когда из твоей головы непригодная вода вытечет, а ума прибавится? — удивилась бабушка, а я подумал, что в ее голове очень много черной воды слез. Вытекают слезы — бабушке становится легче, и она веселеет. — У всех птиц есть своя пора. Кукушка кукует о весне, это время так и называется «кукушкин голос». Когда кукушка закукует, все травы зазеленеют, и лес листвой покроется. «Голосок милой кукушки по лесу разносится, окликнет милый — вся кровь оживет».
— А другие птицы когда поют, бабушка?
— Ранней весной самая первая засвистит выпь-свистулька: «туть, туть»… А рыбаки говорят: «Выпь запела — таймень заиграл». С этого времени принимаются ночами лучить с острогой, а днем сети ставят. Есть совсем маленькая птичка, перепёлочка, и кричит она: «пат-падак». Напоминает, что наступила самая молочная пора, да и песня-то ее похожа на слова «хойтпак-тарак» (творог-простокваша). II правда, в это время скот дает самое обильное молоко.
Закукует кукушка — люди говорят, что наступает пора красных вод, когда талая вода гор берега размывает. В эту пору сильно бродят соки под корой деревьев, и лес бирюзой одевается. Самые короткие ночи наступают. После голодной зимы люди рады сокам деревьев, особенно березовому, да и тополиным или ивовым тоже не брезгуют. Молодые съедобные побеги растений появляются, корешки копают, где снег сошел… «Как откроются южные склоны — кандыком буду сыт, когда западные растают — саранками пропита­юсь…» Еще это время называется временем доброты и щедрости божества наших гор великого Танды. «Исхудавшему скоту на дрожащих ногах зеленой травой рот наполнит. На голеньких мышатах солнечные зайчики заиграют».
Ну, да это тебе не совсем еще понятно, мой маленький совенок…
Потом лето наступает — пора трудолюбивых. Даже маленькие бурундук или мышка и те летом на зиму готовят гнезда и еду. В старину говорили: кто лето хорошо потрудится — зимы не заметит. Хлеб посеешь — будет что жать, сена накосишь — скот сохранишь. Скот в горы погонишь, накормишь хорошо — творога и сыру насушишь. В лес пойдешь саранок и кандыка накопаешь. На охоту пойдешь — заготовишь сушеного мяса впрок…
– А после кукушки кто будет петь, бабушка?
– После кукушки, сынок, наступает пора дикого голубя.
Он начинает петь свое «угу-угу», совсем как наши певцы поют хоомей[1]. Он величиной с кукушку и такого же, как она, цвета. Когда летит, крылья у него звон издают… Он сродни горным голубям пестро-белым, с красными ножками… Его называют «кукушкин раб».
— Он на нее работает?
— Говорят, она в его гнездо свои яйца откладывает, а го­лубок этот птенцов кормит и растит… Когда кукушкин раб запоет, жара наступает, хлеба начинают сохнуть. Говорят: «Голубь кричит — хлеб воды просит». Это пора цветения всякого разнотравья, пора начала сенокоса…
— Бабушка, ну чего замолчала? Дальше говори!
— Эх я, болтливая сорока, дай хоть трубку закурить, не погоняй, не натягивай поводья!.. Слушай ушами да быстрее чай из чашки тяни… После начинает трещать саранча, за ней теленок замычит…
— Ой, смешно! И у теленка своя пора есть?
— Ранней осенью орут телята не переставая. А после наступает пора маральих песен… Хорошая это пора, сынок. Дай бог всегда жить в такую пору. Листопад в разгаре, на вершинах гор седина проступает, края речек серебром чеканит… Время это еще бабьим летом называют, потому что как раз в эту пору ленивые жены, которые все лето с аракой воевали, за голову хватаются. Начинают торопиться, запасы делать, к зиме готовятся. Летом на них ниоткуда не дуло, а осень подошла — из любой дырки холод язычки высовывает. Только холод и приводит в чувство негодниц этих!..
В пору маральих песен у всякого зверя мясо и шкура поспевает. В юртах охотников пусто, только половики из войлока лежат. Охотничьи костры обновляются, пламя вкусные запахи жаркого разносит… У охотников праздник наступает. Радость добычи, веселые разговоры, песни, шутки. Лошади возвращаются тяжело груженные, лица у охотников загорелые — сейчас они истинные дети Танды, привыкшие кормить семью своими нелегкими трудами…
— Ах, бабушка, как же мне хочется поскорее с братишкой Бадыем на настоящую охоту пойти!
— О, совенок мой, а как же я жду этого времени!.. Мама не дожила, а то бы тоже порадовалась. Ну, да ничего: новая кошма вытянется, человек вырастет… — Бабушка вздохнула, вытерла своей коричневой, с узловатыми пальцами рукой глаза и закончила разговор:
—Да это время еще не скоро настанет. Доедайте быстрей да бегите к хозяевам, давно пора овечек выгонять.
Я тут же представил, какую злую рожу сделает мне хозяйка за то, что опоздал, а под плохое настроение и шлепнуть может. Быстро допил чай и бросился бежать.
Попало мне здорово, но в поле я забылся и продолжал вспоминать свой утренний сон, маму, а потом стал размышлять над бабушкиным рассказом о птицах. Теперь я по-новому слушал кукушку, жалел горемычную: ей, как моей маме, не доведется с детишками пожить-порадоваться…
Тут я услышал, как неподалеку в горах свистит птичка чплдабай: «Чилбак-куяк, пе cap! Чилдабай, кулун тырт!» («Чилбак-куяк, дай кобылу! Чилдабай, держи жеребенка!») Тут же припомнились мне мои хозяева, которые целыми днями держат своих жеребят в некрытом дворике на жаре, чтобы возле них доить по шесть раз в день их матерей. Жеребят к кобылам они отпускают только на короткую летнюю ночь.
Замученные малыши становятся совсем смирными, ручными, как щенята. Подойдешь к ним, протянешь руку, они лижут ее, прося чего-нибудь поесть. Любой пучок травы с радостью хватают, не разбирая, из каких он растений. А хозяева нечесаные, неумытые, с головы до ног все в навозе, пьяные, из молока кобылиц араку варят. Когда их попрекают, они говорят, что такой жеребенок закаленный, его джут не возьмет, и пищи ему мало требуется. Только я думаю, врут они…
В тайге есть еще птичка размером с куропатку, она поет по ночам «токпак-чаак», что значит «круглые щечки». Крик ее становится назойливее и громче, когда люди разжигают в лесу костер и привязывают лошадей. Говорят, что токпак-чаак ищет себе невесту, непременно круглощекую красави­цу, зовет слезно: «Токпак-чаак, токпак-чаак!» Вьется над становищем, взлетает вверх и вдруг камнем падает вниз, крылья у него гудят — словно орел бросается на куропатку. Почти до самой земли упадет — и вдруг вверх взовьется. Все птицы, мол, живут парами, с детьми, я же, несчастный, один. Лучше погибнуть, чем век одному вековать… Вот-вот расшибется о куст или о землю, но в самый последний момент все-таки передумывает и решает пожить еще немного. Есть среди людей такие, что от первой трудности в лес с веревкой или ружьем бегут.
Живет у нас еще небольшая серенькая сова. Весь день она сидит на вершине дерева и спит. Поет она так, будто дрожит озябший: «ву-ву-ву-ву…» О ней тоже есть легенда, что это ленивая соня, всю жизнь себе не может устроить гнезда. Ночью не спит, дрожит и плачет от холода, клянется себе: «Ладно, сегодня как-нибудь перетерплю, а уж завтра-то днем непременно теплое гнездо сделаю!..»
Наступает утро, всходит солнышко, сова сядет на макушку дерева, угреется — и проспит весь день. Проснется от ночной сырости и холода, снова дрожит и плачет, обещает теплое гнездо сделать.
И людей, похожих на нее, я сколько хочешь знаю.