Доигрались

— О-ой! Арандол! Выгоняйте овец на пастбище! Ловите скорее бычков для езды, а то коровы уже уходят! — кричала тетка, возвращаясь в юрту с двумя полными хумунами молока.
— Ладно. Мы и так собираемся выгонять, — лениво ответил матери мой приятель.
Вообще-то мы были заняты совсем другим делом: увлеченно собирали листья тополя по ручью. Листья эти нам были нужны для игры. А овцы все еще томились в кошаре. Только козлята, взобравшись на спины овец, перепрыгивали через изгородь и резвились вблизи нас около ручья. Они вскарабкивались на склонившийся над ручьем тополь, добегали почти до самой середины ствола, потом спрыгивали, бодались, жевали упавшие листья.
— Ангыр, ты давай беги скорей, поймай того рыжего рысака, а то ведь он второй раз собирается сосать,— распорядился Арандол и поплелся открывать кошару.
Отара дружно поплыла в степь. Стадо это, принадлежало четырем соседним юртам нашего аала. Не меньше трехсот голов было у отца моего друга, и ни единого моего козленка в стаде не было. Но я охотно отправился за стадом: ведь и Арандол часто сопровождал меня. Я его слушался, потому что он был старше меня года на два, потом он был сыном моего дяди и нашим признанным вожаком. При всем этом он не зазнавался, как другие сынки богатеев. Мы с Арандолом были всегда неразлучны и даже чем-то похожи внешне и по характеру. Разница между нами только в одежде: у него она новая, целая, да к тому же не одна смена — рабочая и выходная. У них в юрте всегда много еды, и Арандол наравне со взрослыми может есть и жирное мясо, и тару со сметаной, и пить свежий, густо заправленный чай с молоком. Часто он делал вид, что не может доесть, чтобы отдать мне свою еду. Его младшая сестренка Тазаран, изнеженная и балованная девчонка, та могла, ни с кем не считаясь, распоряжаться любым куском еды. Она тоже часто совала мне разные вкусные вещи.
Вот мы уже миновали местечко Мадраш с пересохшим руслом реки, и отара наша приостановилась, рассыпалась и принялась спокойно пастись. Хотя отсюда до нашего аала было не больше пяти верст, пастбище было еще не вытравленное, свежее.
Мы с Арандолом поднялись на возвышенность, туда, где у нас давно было построено несколько юрт, кошары со скотом и семьи людей — все из разноцветных камешков.
Надо сказать, что игры занимали в нашей жизни, как и в жизни всех ребятишек, большое место. Так же, как и другие дети, мы играли в то, что видели: игра — это ведь приготовление к настоящей жизни, к настоящим обязанностям. У нас говорят: «Делаются лошадью с жеребенка, а человеком с детства…»
Нередко пастушки, пустив своих овец и коз пастись вместе, играют в разные игры, по очереди следя за стадом. Сюда же прибегают и те, кто послан за дровами. Или все сядут на прутики и такие устроят состязания бегунов! Потом следует и национальная борьба — хуреш. Проводятся все эти состязания по всем правилам, с приношениями: у истоков поливных канав или в честь Танды. А то станем играть в свадьбу, построим аал, сделаем юрту, а в ней всякую домашнюю утварь: сундуки, кровати, подушки, посудные шкафы и аптары для богов, ширтеки[1] для пола до самого очага — все это из камней. Камни разрисовываются, украшаются и вправду становятся похожими на домашнюю утварь. В юрту сажают хозяина, хозяйку и детей. Каждого «наряжают» согласно возрасту и положению. Затем строят загон для коров и сарлыков; лошадей, верблюдов, коз и овец изображают камешками. Аалы эти называются сайзанаки.
Когда сайзанаки построены и заполнены людьми, имуществом и скотом, начинаются езда друг к другу в гости, сватовство и свадьбы, торговля, приглашения на особые торжества и просто чаепития. Поскольку камушки не могут ни говорить, ни передвигаться, за них все это, конечно, делают сами играющие. Нужно изображать словоохотливых или мудрых советчиков, знатоков старины, красавцев, храбрецов, застенчивых и смельчаков, мудрецов и глупых. Надо по всем правилам изображать объездчика диких лошадей, мчаться вскачь и сдерживать бег лошади, учиться на скаку накидывать аркан на бешено мчащуюся лошадь при помощи палки с петлей и, главное, уметь держать заарканенную лошадь. Оставаясь в седле на своей лошади, надо перекинуть аркан под стремя своего седла и оставаться при этом спо­койным и важным. Надо изображать и крепко подгулявших, и бедняков, и важных, надутых баев, и чиновников, ездящих только на рысаках и иноходцах. Чиновник важно откинется назад, подъехав к аалу, а к нему со всех сторон спешат, чтобы встретить подобающе: помогут сойти с коня, привяжут иноходца, отвесят гостю низкий поклон.
Конечно, игры не всегда изображали мирную жизнь, бывали и войны. Оружием служили дудки из коры ивняка. Срежешь ветку потолще, вытащишь древесину, а кору подсушишь — вот и готово ружье. Теперь заготовляй побольше тополевых шишек или других круглых штук, вкладывай в ствол, дунь в него что есть силы — вот и выстрел. Но этому военному делу приходилось немало учиться, чтоб стать метким стрелком. Бывает, что такая война заканчивается «перестрелкой» камнями.
Охотились мы обычно с луком и стрелами. Наконечники стрел делали из игл караганника или облепихи. «Зверей» было несметное число — саранча, стрекозы, оводы, осы… Наши стрелы пронзали их насквозь. Охотились и с ивовой дудкой и с камнем на лыковом ремне. Если требовались прочные наконечники для стрел, мы изготовляли их из сердцевины корней.
Ножи для разных поделочных работ таскали из дому: мы любили заниматься резьбой по дереву. Материалом для резьбы чаще всего служила тополевая кора. Вырезывали фигурки разных животных, домашнюю утварь, купола для юрты и все, что подсказывала фантазия. Девочки учились шитью, вышиванью, сучению ниток разной толщины, чаще из жил животных, игре на хомусах[2] собственного изготовления. Так у каждого постепенно проявлялись свои наклонности. Некоторые девочки научились так играть на хомусе — заслушаешься!.. Звуки его передавали чувства бурные, как вешний разлив вод, или тоску, подобную надвигающейся туче, или зов сердца: «Встань, помоги!»; «На медноствольном хомусе играя, спрячу его за пазухой, как сокровенные мысли мои о прекрасном возлюбленном…»
Зимой мы катались с горки, качались на качелях, играли в городки, стреляли из лука, играли в овечьих кошарах в прятки, в «хромую бабушку». Вечерами, сидя в юрте вокруг очага, играли в лодыжки, раскрашенные в два или четыре цвета, на них же гадали. Затем загадки, сказки — все это занимало длинные зимние вечера.
Были у нас игры для всех возрастов: шахматы, хорул[3], играли на музыкальных инструментах: на игиле, бызанчы, чадагане…
В общем, у тувинских ребятишек, как и у всех других, игр хватало.
В этот раз мы с Арандолом решили, пустив стадо пастись, продолжать игру в построенном нами раньше аале. Его разрушил скот, и мы, поглядывая вокруг, благо с вершины далеко было видно, стали поднимать и очищать сваленные камни.
Вдруг мы увидели поднявшееся облако пыли — наши дальние соседи гнали большущее стадо. Когда они подъехали ближе, мы узнали и седоков — это были девушки. Они заливались песнями.
— Ойт, это же девчонки! Может, они к нам подъедут? Давай скорей налаживай наши сайзанаки, а то видишь, как скот их разломал, — торопил меня Арандол, огорченно разглядывал груду сваленных камней; недавно здесь у нас было сооружено целых четыре юрты, как и в настоящем аале.
— Они сюда не подъедут, побоятся, что их большое стадо перемешается с нашим, — сказал я, привязывая своего бычка к длинному камню, чтоб он мог пастись, но не смог бы убежать: камень тяжелый и таскать его бычку нелегко. — Ой, беда! И правда, как все тут у нас разрушено! И юрты, и стада — все перемешалось. Ладно, я весь скот правильно переставлю и кошары тоже, а ты, Арандол, поправь юрты, — кричал я, словно мы были очень далеко друг от друга.
— Помнишь, мы же ведь в прошлый раз нашли хорошую девушку и так ее разукрасили в свадебный наряд, что вот-вот пора свадьбу играть. А где же она? — горевал Арандол, разбирая камни.
Эх, ты, простофиля, даже дочку свою запомнить не можешь! Еще позавчера я видел ее в нашем аальском сайзанаке у сестренок Тазаран и Ужуктар. Стояла дочка твоя совсем отмытая от наших украшений. Видно, они хотят ее разрисовать заново. Ведь это же длинный красный треугольным камушек, совсем как настоящая девушка.
— А ты им что сказал, когда увидел дочку?
— Спросил, зачем они украли у нас с Арандолом дочку. Да еще сказал им о том, что ведь не положено с сайзанаков ничего воровать. Ведь это же все знают. Тазаран сначала хотела обмануть меня, говорила, что не брала ничего и на нашем сайзанаке не бывала. А потом сбегала, принесла целый кусок вкусного пыштака[4] и отдала мне, приговаривая: «Милый мой братик, вот это тебя твоя доченька перед свадьбой угощает».
— Да ну тебя! Такую нашу дочку-красавицу отдал за кусок какого-то жалкого пыштака!..
— Не горюй, к чему тебе тот красный камень? Иди лучше помоги мне делать священные книги.
Я устроился на большом квадратном камне и на нем аккуратно стопками начал раскладывать листья тополя. Арандол подошел и, достав из-за пазухи ворох листьев, тоже принялся складывать их в стопки.
Когда накопилось несколько равных стопок, мы стали обкусывать их по краям так, чтобы получились ровные четырехугольники, как у настоящей писаной книги, которые мы видели у лам. Потом нашли кусочки коры, подогнали их по размеру вместо корочек для книг.
Моим другом овладела новая затея, и он весело закричал:
— Давай, Ангыр, сделаем праздник «Освящение огня»!
— Ладно, ладно!— завопил я, подпрыгивая и размахивая руками.— Как хорошо жить ламам! Ведь им всегда почетное место в юрте, и самая почетная еда для них — курдюк и грудинка. Они не работают, да еще им хадаки и разные гостинцы дарят. Домой с полными сумами провожают!.. Давай играть в лам!
Мы быстренько расчистили место для костра, обложили его, как положено, камнями.
В этот праздник много питья и еды получает костер, а люди вокруг него пируют и молятся.
Наконец все было готово, и мы с другом чинно уселись. Он изображал хелина[5] и сидел, конечно, на почетном месте. А я сел пониже, изображая кечила[6]. Мы с увлечением принялись «зазывать счастье», громко распевая:
— Ку-рей-ей, ку_—рей-ей!
А сами все время поглядывали на тех пастушек-девчонок, что мимо нас гнали стадо. Мы все же надеялись, что они соблазнятся и подъедут на наш громкий зов. Мы, подражая ламам, вытягивали руки, подставляли счастью ладони, потом схватывали полы своих халатов — подставляли их, чтоб счастье не минуло, чтобы принять его непомерно много. Следуя роли своей, я воздел взор к священным горам Танды, вопя свои выдуманные подражанья, и… замер.
Наша отара, словно сухие листья под вихрем, кружилась на маленьком бугорке, а вокруг шныряли серые тени. Я даже не смог кричать, просто вскочил и помчался что было сил к овечкам, а за мной и Арандол. Он обогнал меня, крича на бегу:
— Ку-у! Ку-у! Э-эй!
Ему где-то попалась палка, он, не останавливаясь, схватил ее и мчался, размахивая своим оружием. У меня успело мелькнуть в голове: «Вон какой храбрый! Я тоже найду палку и буду ему помогать».
— Смотри, смотри, сколько их, проклятых! — кричал Арандол. Целая стая хищников напала на наших овец, рвут одну, другую…
Мы не раз слышали, что волки в азарте способны все стадо загубить. Овцы блеяли, но особенно жалобно орали козы. Те, что посильней, падали не сразу, пятились, упирались и затаскивали повисшего на них волка в центр стада. Мы от страха орали до изнеможения и размахивали палками.
Сколько продолжался этот кошмар — не помню. Но вдруг мы увидели всадника на белом коне, скачущего от нашего аала. Хотя он был еще далеко, но это ободрило нас, мы стали наступать на четвероногих разбойников. Перед нами шагах в десяти рвал овец крупный зверь. Он видел нас, но отступал не спеша, злобно скаля зубы. Было ясно, что ближе он не подпустит, что он вот-вот может напасть и на нас.
Когда всадник подскакал к стаду, из середины не спеша вышли девять волков и небыстро потрусили в гору. Они то и дело приостанавливались, отхаркивали шерсть и также не спеша бежали дальше.
Теперь и наездник увидел отступавших зверей.
— Ах, беда, беда! Что же народ так медленно подъезжает с ружьями и собаками? — Он обернулся, замахал рукой, закричал тем, кто спешил от аала к нам на помощь.
Мы тоже увидели, что скачут еще четыре всадника, а за ними все собаки нашего аала маленькими прыгающими точками растянулись друг за другом.
Первый всадник погнал своего коня не вслед за зверями, а далеко в сторону. Волки прибавили шагу. Мы поняли, что человек хочет отрезать волкам путь, чтоб они побежали не в горы, а в степь. У остальных четырех всадников мы разглядели только две кремневки да семь собак. Лошади и собаки были недавно хорошо кормлены, поэтому бежали они тяжело, не то что голодные поджарые звери. Следом за всадниками из аала показалась целая толпа женщин и ребятишек.
Только теперь мы немного пришли в себя, вспомнили, что надо собрать и успокоить разбежавшееся стадо. Взглянули мы на стадо — и оторопь нас взяла. Трупы зарезанных животных валяются в несчетном количестве: одни еще борются со смертью, блеют и пытаются подняться, другие бегут с распоротыми брюшинами, третьи хрипят, залитые кровью,— больно смотреть на них!
Когда приблизилась их хозяйка, вся окрестность огласилась жуткими рыданиями и проклятиями. Мы с Арандолом невольно отступили поближе к своим бычкам. Погоня за волками вскоре вернулась ни с чем.
Мы горевали вместе со всеми и пытались оправдаться, что боролись, как только могли, но звери на нас не обращали никакого внимания.
В суматохе нам удалось незаметно спрятаться в кусты. Добивали и свежевали овец до самого вечера. Их оказалось не менее сорока да еще подранков штук до тридцати. А несколько козлят погибло просто от страха.
— До чего же пораспустили мы своих пастухов безнаказанностью! Несколько юрт совсем без пищи оставили, как говорят — детишек с перерезанным горлом оставили… — переговаривались между собой мужчины, свежуя овец.
— В любом аале, возьми, совсем маленькие спокон веку овец пасут, и почему-то у них все благополучно бывает, ни овцы, ни ягнята не теряются, и не слышно, чтобы вот так средь бела дня звери нападали бы на стадо при пастухах, пусть даже совсем маленьких!
— Трудно поверить, что так осмелели хищники — ведь это не голодное зимнее время…
— А ты так и поверил, что они неотступно при стаде были оба и не запускали своих глаз куда не следует? Забавлялись чем-нибудь, пакостники! Вот и нагрянула беда. Другие маленькие пастухи постоянно на возвышенности сидят, а стадо ниже пасется. Они все вокруг видят, шумят, кричат или песни поют. Поэтому и не осмеливаются четвероногие разбойники нападать на их стада!
— Палками не угощали мы своих пастушков — вот в чем причина! По-моему, их следует привязать на веревку да перекинуть через толстый сук, а после хорошенько угостить прутьями, чтоб не переломались, как солома, об их спины…
Крики, плач, проклятья и угрозы щедро сыпались со всех сторон, а мы, затаясь в кустах, даже друг с другом не осмеливались словом перемолвиться.
Все, как один, и взрослые и дети, ругали и проклинали нас, только бабушка пыталась смягчить нашу вину. Она говорила:
— Ну, не хватит ли вам? Что это все сегодня вдруг так много разума набрались? Разом все на двух несчастных мальчишек напали. Будто все забыли старое поверье наших скотоводов, что звери теперь лежат и радуются: «Ругайте, ругайте да бейте покрепче своих ротозеев пастухов, чтоб у них ноги охромели, чтоб глаза от побоев ослепли, чтоб уши их перестали слышать. Все это за то, что нас, бедных волков, они долго заставляли голодать! А еще лучше будет, если они совсем откажутся пасти после вашей ругани». Ведь в старину пастухов не ругали, если случались такие беды!
Отец Арандола не проронил ни звука, даже когда к нему подошла тетка, мачеха Арандола, и начала скороговоркой ему выговаривать. Когда же тетка стала причитать громче, дядя крикнул:
— Да замолчите! Я не стану волчьих объедков собирать! Пусть воронье и сороки ими насытятся! Лучше уж я сварю хойтпак[7] и выпью араки. Не лезьте ко мне больше с этим, если хотите от меня доброго!
Арандол тихо сказал:
— Если нам суждено умереть, так пусть хоть наши уши будут спокойны! Убежим, как наступят сумерки.
— Я давно решил так! — ответил я, обрадованный, что наши мысли совпали.
Мы подобрали лепешку сухого кизяка, сделали в середине отверстие, незаметно утащили из костра уголек, положили его в кизяк и укрылись в соседнем лесу. Главным — огнем — мы обеспечены. Потом стали обсуждать, куда податься. Решили, что здесь, в Амыраке, оставаться нам никак нельзя, лучше подняться вверх к зимовью, в узкое ущелье. Наступила ночь, холодный ветер смелее стал ворошить опавшие листья, заставляя настораживать уши — нет ли погони? Путь наш лежал в горы. Мы спешили, но не забывали и об осторожности — все время останавливались, прислушивались. А когда взбирались на возвышенность, всматривались в ночь, полную своих отличных от дня очертании и звуков…
Прошло двое суток. Днем мы не разжигали костра, опа­саясь, что могут заметить наш дым. Ночь проводили в старых кошарах. Наступили уже третьи сутки нашей голодовки. Арандол предложил:
— Давай сегодня ночью спустимся к аалам, незаметно проберемся к бабушке в юрту и выспросим, что там о нас говорят. А главное, ведь там всюду полно сейчас еды. Мы можем совсем незаметно взять себе сколько угодно мяса и убежать снова сюда.
Но я возразил:
— Насчет мяса ты прав, Арандол. Его мы возьмем, оно развешено прямо на деревьях. А вот разговаривать с нашей бабушкой, по-моему, никак нельзя. Там, наверное, так и думают, что если мы появимся в аале. то непременно раньше всех пойдем к бабушке.
За полночь мы подошли к нашему аалу. Аал спал. Ноч­ную тишину разбудил лай собак, но, когда мы спустились ближе, собаки узнали нас и смолкли.
Мы сняли с одного сучка переднюю лопатку вместе с реб­ром да с соседнего дерева — четверть тушки барана. Ноша для двоих достаточная. Потом, как заправские воры, таясь, поспешили покинуть родной аал и удалиться в безлюдную глушь.
Утром мы развели костер на вершине горы у выступа скалы. На углях поджарили большие куски мяса, крепко наелись и тут же заснули, забыв о всякой осторожности. Проснулись только на следующее утро. После еды принялись за устройство шалаша, этой работы нам хватило ненадолго, но играть что-то совсем не хотелось, занять себя было нечем. Мы сели на выступ скалы и стали всматриваться в ту сторону, где расположен наш аал. Молчали. Радость не возвращалась, и песни любимые не приходили на ум. Мы чувствовали себя несчастными и никому на свете не нужными существами. Хотелось заплакать, но мы старались не показать друг другу слез. Смотрели вниз в ущелье, где еле заметным ручейком вилась дорога в Амырак. А на западе медный таз солнца уже катился навстречу зубастой скале, и снова наступала ночь. «А что будем делать завтра?» — думал каждый из нас…
Внизу послышался человеческий голос. Он доносился снизу и был полон тоски, словно плакал кто-то по умершему. Мы замерли, вслушиваясь в этот плач. И вот на повороте дороги мы увидели отца Арандола. Он, наверное выпивши, плакал и звал сына:
— Сыно-ок, Аранд-о-о-ол, где ты?..
Мы, не сговариваясь, спрыгнули со скалы и, словно листья в бурю, бросились с криком и плачем вниз.