Отступление Белой армии

Однажды перед нашими зимними стоянками появился русский всадник и на плохом тувинском языке приказал нам, мальчишкам, чтобы мы проводили его в юрту мерена. Войдя в юрту, русский сказал, что неподалеку от озера Успа-Нур расположился со своей армией русский генерал. Надо по­слать людей помочь им юртами и продовольствием. За все заплатят. И пусть об этой армии, мол, никто не болтает, а то будет плохо.
От волнения у нашего мерена Майндый-оола побелел его горбатый нос. Он отодвинулся подальше от очага, занялся своим кисетом и трубкой, растягивая время, чтобы обдумать ответ. Потом спокойно, будто речь шла о совсем обыденном деле, сказал:
— Я тут совсем маленький начальник, надо ехать к Калгажику — он большой начальник, он прикажет, как делать.
— Так поедем! — сказал русский и недвусмысленно положил руку на револьвер.
Видно, визит мерена к Калгажику ничего не изменил, потому что на другой день стали сгонять людей ставить юрты для генерала. Из Кош-Терека потянулась нескончаемая вереница русских, и скоро весь наш Арыг-Бажи сделался военным лагерем.
Прежде всего поставили юрту генералу. Это была монгольская белая юрта из новой кошмы. Посредине юрты водрузили железную печь, у стены — русскую железную кровать с железной сеткой. Потом поставили несколько юрт для чинов поменьше, разбили много палаток, но все равно для всех не хватило крова, солдаты оставались просто у костров.
А обоз все шел и шел, конца ему не было видно. Вокруг наставили много возов и вьючных лошадей. На закрытых брезентом возах лежало оружие, оружие было и в верблюжьих вьюках. Нам, отроду кочевникам, смешно было смотреть, как неумело это все было связано. В долгом пути эти возы и вьюки, наверное, не раз разваливались. Особенно жалко было бедных животных: у некоторых железные тяжести оказывались прямо на голой спине и боках, стирая их едва ли не до кости. Среди вьючных животных было несколько вконец замученных ослов — они у нас не водились, поэтому мы разглядывали их с особенным любопытством. На этих крошечных лошадках сидели жены начальников — на них ведь легче взобраться не умеющей ездить верхом женщине, да и падать не так высоко. Этих смешных малюток русские приволокли из самой Средней Азии.
С этой армией шли не только солдаты и женщины, но также дети и старухи. На них вообще было страшно смотреть. У всех были обмороженные лица и руки. Женщины, которым пришлось ехать верхом, хромали, стонали и ругались, но те женщины, что ехали в санях, ругались тоже, хотя были тепло одеты. Видно, это были жены больших чинов. А когда они подходили к костру и протягивали к огню руки, то ржали, словно жеребята.
Одежда у всех была очень пестрой, даже у военных. На некоторых для тепла были надеты ламские ритуальные одежды из желтого шелка — для нас это, конечно, выглядело кощунством. На головах у многих были лисьи малахаи — не разберешь, кто мужчина, кто военный, а кто старая женщина. Мне особенно запомнился один — в очках, с лицом, дочерна обмороженным. Мне показалось, что это священник почтенного возраста или даже монгольский лама. Я покло­нился ему насколько мог почтительно, он тоже ответил, склонившись, «Амыр!» — «Мир вам!» Но тут же заговорил по-русски женским голосом. Оказалось, что это старуха.
Многие женщины были в коротких овчинных полушубках, но внизу носили тонкие ситцевые либо шелковые юбки. А обувь! Стоптанные, рваные башмаки, валенки, маймаки, просто куски овчины или войлока, обмотанные вокруг ступни, у некоторых даже свежеснятые шкуры обмотаны, заледеневшие, скрюченные, — ходить в них, наверное, было больно.
Едва мы разожгли костры, эти люди, словно ночные бабочки, полезли прямо в огонь, подставляя пламени побелевшие конечности. Огня они не чувствовали, иные тут же обгорали, сгорала одежда, обнажая тело, на обмороженных местах вздувались волдыри. От боли они так страшно кричали, что нельзя было слушать.
Женщины, увидев костры и палатки, плясали от радости и пытались поцеловать нас в знак благодарности или погладить по голове. У нас было много хлопот с ними в ту ночь: ставили и окапывали палатки, таскали лед и снег для чаш, оттаскивали от огня обгорающих.
Впрочем, среди плачущих и стонущих были и такие мужественные женщины, которые сами разыскивали дрова, разводили костры, кипятили чай. Казалось, чем холодней, тем бодрей они становились, даже к костру не подходили греться, а беспрерывно работали. Они насмешливо кричали что-то мерзлякам солдатам, скрючившимся у костров, точно замерзшие птицы. Особенно мне запомнилась светловолосая крепкая женщина. Она была в овчинном полушубке и в овчинных штанах, в монгольских толстоподошвенных кутулах. На голове у нее была лисья шапка. Она упорно, даже весело работала и до поздней ночи не присела ни на минутку. Другие женщины ей сильно завидовали, говорили, что ей: хорошо, раз она так тепло одета.
Некоторые плохо одетые люди подходили к нам и, указывая на нашу одежду, жестами просили для себя такую же. Но мы отвечали, что другой одежды у нас нет, только та, что на нас. Еще русских удивляло, почему мы не мерзнем — многие из нас работали без рукавиц, один тувинец прискакал в шапке с поднятыми ушами.
Нас же, в свою очередь, удивляло и смешило, как эти люди грубо ссорились из-за только что содранной шкуры и тут же, еще теплой, обматывали свои обмороженные ноги. Мы понимали, что от такой шкуры мало тепла, да к тому же она ломкая. Удивляло, как они без конца и без видимых причин ругались между собой, плевались и проклинали друг друга.
Откуда-то просочилось к нам известие, что за хребтом — красные. Тут генерал начал вызывать чиновников и предупреждать их, чтобы о присутствии здесь этой армии наши араты не болтали. Видно, боялся, что слухи просочатся за хребет к красным. Чиновники обещали, предупредив генерала, чтобы люди его не ходили с поборами по юртам. «Народ наш кочевой, — объясняли они. — Увидят, что грабят их солдаты, — снялись с зимовья — и нет их! Куда укочуют, кто знает? Может, за хребет — тогда уж красным будет точно все известно про вас».
Генерал обещал, что мародерства не будет, но как удержишь огромную массу голодных и раздетых людей? Сначала брали теплую одежду и обувь под видом обмена, потом по пустым юртам пошли и тайные посетители. Араты всполошились, стали уносить в тайгу и зарывать кошмы, шубы, обувь, меха, угонять скот.
Стояла у нас армия долго, топливо в окрестностях сожгли, провиант тоже подошел к концу. Среди беженцев начались болезни, люди мерли как мухи, еще долго после мы находили тут и там трупы и скелеты. Мародеры больше не стеснялись. Чиновники стали шептаться между собой: что же предпринять, как избавиться от этого превратившегося в общую беду нашествия?
На помощь пришел наш храбрец Тарачи. Он придумал, каким способом можно «проводить гостей от собак» (нежелательного гостя у нас вежливо выпроваживают, сославшись на то, что собаки в аале злы).
В один прекрасный день Тарачи появился на хорошем коне с серебряной сбруей в одежде большого чиновника. Он важно проскакал мимо часовых к юрте генерала, столь же важно проследовал в юрту, поклонился и попросил переводчика. Тот не замедлил явиться.
Тарачи заявил следующее:
— Я один из здешних старших нойонов, долго не давал о себе знать, потому что не хотел влезать в эту кашу, но теперь мне стало жаль тебя. Озеро Упса-Нур дымится, значит, скоро начнется такой мороз, от которого птица к ветке примерзает, а у коров рога лопаются… Недавно мне пришлось побывать за хребтом — кое-что видел, кое-что слышал… — Тут генерал особенно насторожился, а Тарачи продолжал:
— Красные там, вроде тебя, сидят, тепла ждут. Только их сов­сем немного — сотня партизан с лошаденками, гибнущими от джута. А об их вооружении и говорить не приходится! У тебя, генерал, столько штыков, а ты сидишь в таком неудачном месте, ждешь неизвестно чего, теряя армию, морозя своих женщин и детей. За хребтом есть теплые русские избы, стоят зароды сена, ну, а разбить эту жалкую горстку красных для тебя не составит ровно никакого труда.
Тарачи умолк, а генерал долго глядел на невысокого тувинца, на его корявое лицо с шустрыми глазками, пытаясь понять, сколько в его рассказе лжи, а сколько правды.
За этой кучкой партизан Красная армия стоит, — сказал наконец генерал.
— Если ты слышал про какую-то несметную армию, которой никто не видел и не знает, — беги от нее! Передай свое нойонское звание твоей жене, пусть командует. А сам обед вари, сапоги с нее снимай! — произнося эти дерзкие слова, Тарачи откинулся назад и громко захохотал.
Генерал побагровел, но гнев сдержал и долго думал о чем-то. Потом спросил:
— А дорогу за хребет ты хорошо знаешь?
— Пожалуй, не ошибусь, если скажу, на какой тропинке на любом из этих тандинских хребтов заяц прячется! — насмешливо ответил Тарачи. — Могу перечислить не только дома в селе Суг-Бажы, но даже собак в каждом дворе! Слушай нойон, дай мне только одну тысячу твоего войска, я поведу его и вышибу красных из-за хребта! Да они от одного вида войска без боя сдадутся — голову даю на отсечение! — Тарачи снял шапку, показал жестом, как отсекают голову, и добавил:
—Мне выгода: наши люди от красных поживятся немного, и тебе выгода: на хорошую зимнюю стоянку станешь!
Тут генерал, видно, поверил Тарачи — да и что ему оставалось делать: в наших местах его армия от холода все равно за зиму погибла бы. Он улыбнулся, похлопал Тарачи по плечу, а жена приказала солдату подать угощение «храброму тувинскому нойону».
Через день белые двинулись в Элегест в сопровождении Тарачи. Мы весь день наблюдали с вершины Чуректея, как течет по степи эта злополучная огромная армия. Голова обоза была уже в Аткале, а хвост еще из Арыг-Бажи не выбрался. На десятки километров растянулась.
О дальнейшей ее судьбе мы знали уже только из расска­зов дяди Шевер-Сарыга и самого Тарачи.
Когда Тарачи привел армию на вершину перевала в верховья рек Элегест и Эрбитей, разыгрался буран, занесший глубоким снегом летние конные тропы. Там не только на санях или вьючным нельзя было двигаться, но и всадники налегке еле пробивались. Стояли стон, крик, площадная брань. Плакали женщины, кричали верблюды, перевертывались в глубоком снегу возы с поклажей.
В разведку, чтобы не наткнуться на красных, посылали тувинцев — они же протаптывали дорогу. Но следом шел военный дозор, контролируя передовых. Тарачи приказывал своим храбрецам, чтобы они выбирали путь потрудней. «Нам эти людишки хорошего не несут, так пусть из них большая часть отправится по дороге к Эрлику в ад, остальную же часть пусть разобьют красные. А всякое барахло, которое они побросают, мы подберем, когда нас обратный путь позовет».
Мужчин-солдат жалеть не приходилось — они сами выбрали себе этот путь. Но на женщин и детей даже нашим видавшим виды тувинцам смотреть было тяжело.
В нашей юрте собрались дядя Мукураш, дядя Шевер-Сарыг и еще несколько мужчин: обсуждали по горячим следам результаты похода. Бабушка разожгла очаг, поставила чашу с водой на огонь, а сама толкла соль, прислушиваясь к тому, как говорят мужчины.
— Вот разделились русские на красных и белых, а зачем? Как их различать? По цвету волос или по цвету печенки? — спросил вдруг кто-то. — Если нам, черноголовым тувинцам, выбирать придется, — кого выберем?
Дядя Шевер взглянул на дядю Мукураша, не желая нарушить обычай: первым должен был говорить старший. Дядя Мукураш сказал:
— Разобраться, почему так назвались они, трудно. Все русские — народ светлый. Есть, правда, среди них, как пламя костра, огненные — может, эти и считаются красными?
Дядя Шевер весело улыбнулся и развел руками:
— Вот тебе и на! Додумался! Ну при чем тут волосы, что ты мелешь?.. Когда какое-нибудь царство меняется, меняя печать и знамя, как сейчас у русских, тут непременно вражда внутри себя идет. Говорят, захребетинские тувинцы с красными связь держат. Те, что похрабрей, конечно… А наши чиновники притаились: видно, понимают, что если белый хан слетит, с их шапок шишки свалятся!..
Бабушка мешала чай, зачерпывая полный ковш и вновь выливая в чашу, чтобы осела гуща. Потом разлила чай по деревянным чашкам, и все принялись пить, громко причмокивая. Разговор на время прекратился. Вдруг дядя Шевер громко сказал, погладив свои щеки, покрытые после пыток шрамами:
— Есть такая пословица: «Валежник, и тот когда-нибудь перевернется!» Лично я старого не люблю. И мне не жаль шишек наших нойонов — это ведь они мне на память по всему телу зарубок понаставили!
Тише, тише! — испуганно проворчал один из мужчин. — Что будет, мы пока не знаем. Голова мне и старая хороша, новую не прошу!
До нас дошли слухи, что белую армию, которую Тарачи вел через перевал, красные разбили и всех солдат, женщин, детей, обоз и сопровождавших их тувинцев взяли в плен, бежать удалось лишь немногим. Говорили, что Тарачи убит, но весной он вернулся как ни в чем не бывало. Мне, конечно, очень хотелось послушать его рассказ о том, что там произошло. Но Тарачи был человеком непоседливым, и мне никак не удавалось застать его в юрте во время разговора.
Да и мало он бывал в аале, все в разъездах. Я не раз видел, как где-нибудь в степи встретятся два всадника, слезут с лошадей, сядут, обменявшись трубками. А лошади их подойдут близко, положат головы на шеи друг друга, и кажутся они издали двумя дерущимися верблюдами, а люди, что сидят возле, — неподвижными каменными бабами. Любого спроси в это время, кто же сидит там, — ответят: «Тарачи дружка встретил».
Но как-то раз Тарачи подъехал к юрте Мукураша, войдя, почтительно протянул руки дяде и, склонившись, проговорил приветствие «Амыр!» Я был тут как тут: сел возле входа, разглядывая больного теленка, лежавшего тут же, и навострил уши. На мое счастье, после обычных приветствий и вежливых расспросов дядя Мукураш велел жене сварить суп для гостя и попросил Тарачи рассказать, что же произошло за перевалом. Тарачи, в ожидании чая и супа из молодого барана, не заставил себя долго упрашивать. Вот что он рассказал:
«Конечно, если бы у меня не было надежды на успех, я не стал бы совать голову в пасть зверя, у которого она и так переполнена человечьей кровью.
Правда, начальники русского войска подозревали, что мы нарочно путаем дорогу, но у них, видно, не было иного выхода, как верить нам. А ведь какие были мои проводники — смех один! Умный человек сразу понял бы, что его обманывают.
Встречались среди русских такие бородатые и волосатые — словно ели замшелые. Они пользовались у остальных особым почетом. Я позже узнал, что это были их ламы. Молились они — будто клещей с себя смахивали. А вообще начальников в этой армии было человек пятьсот — шестьсот, старших из них называли генералами, а мне поначалу слышалось все: «хини-аран» — «заболевший живот». Они были важные, ходили не сгибаясь, точно и вправду у них живот болел. Других начальников называли «атаман», а мне слышалось: «ат омани»—«боже, случилась беда». Когда кто-нибудь из них подходил к чину повыше, то сразу вытягивался, делался похожим на журавля, проглотившего лягушку, и говорил «ваше благородие». А я слышал по-тувински: «паш хородый» — «на одну голову меньше стало», и думал: неужто их столько гибнет, что каждый говорит об этом? Если и вправду так плохи их дела — недолго ждать времени, когда они все переведутся.
Однажды я «поносил» своих проводников: махал плетью, кричал громко, рассказывая по-тувински, куда, каким путем ладо теперь вести русских.
Но главный их не верил уже в то, что я ругаюсь всерьез, и вообще мне не верил. Он подозвал меня и сказал об этом. Тут я захохотал так громко, что они все оторопели, потом стал сразу злым и серьезным и сказал, что если они мне не верят, пусть ищут другого проводника, а с меня хватит! Слез с лошади и сел в снег. Тогда они снова принялись уговаривать меня не сердиться, хвалили меня и напоминали, как хорошо они меня вознаградят, когда дойдут до места.
В конце концов мы вышли к Суг-Бажи, и тут впереди раздалось несколько выстрелов, показался небольшой отряд красных, который тут же, после короткой схватки, отступил. Голодные отряды белых рванулись следом, а я — к чему мешать моли, которая рвется к огню, — от греха подальше, перешел в хвост обоза. Там были только женщины, дети да больные солдаты — «охрана». А охранять там было что: столько возов со всяким богатством, с военным снаряжением, с разной поклажей.
И вдруг со всех сторон замелькали конники, раздались вопли и стоны перепуганных людей, ржанье лошадей, выстрелы. Я еще не кончил молитвы, как весь этот огромный аал — люди, верблюды, лошади со всем грузом — оказался под надежной охраной красных партизан. Попал туда и я. Мне не сделали ничего плохого, только велели ехать вместе со всеми и спросили, кто я такой. Я объяснил, что ведь это же я привел им в руки все это богатство. Но долго им со мной толковать было некогда, пленные прибывали — думаю, больше трех тысяч человек захватили тогда красные. В перестрелке убили главного начальника этой несчастной армии генерала Казанцева. И много еще было убитых. Вся эта толпа напоминала большое стадо быков, закупленных русскими купцами у тувинцев для перегона в Кяхту. Я глядел на убитых и раненых и молился про себя: «Орше хайыракан! — Дай бог, чтобы все грехи отошли от меня подальше, ведь это я на головы белых накликал кровь! Может, все их проклятия на мою голову теперь обрушатся, и суждено ей за это слететь, как осеннему цветку чертополоха?.. Крыльев у Тарачи нет, он пленник. Война есть война. В эту горячую пору человеческая голова падает с плеч легче, чем с елки шишка».
Длинной вереницей, но под конвоем красных проследовали мы по направлению Белоцарска[1]. Когда мы прибыли на место, всех нас разделили на небольшие группы и посадили под стражу. Больше двух месяцев я просидел в тюрьме вместе с белыми. Их водили на допросы часто, меня не вызывали ни разу. Постепенно арестованных становилось все меньше — видно, получали кто что заслужил, — я же все сидел. Русского языка я не понимал, и потому был в камере совсем одинок — только и мог, что вертеть головой, ловить ушами их непонятные слова да бегать глазами по лицам…
Выручила меня, как всегда, удача. Когда меня все-таки вызвали на допрос, в эту же комнату привели белого офицера на очную ставку. Едва он меня увидел, как начал ругаться и плевать, крича, что я главный виновник и нарочно завел их в ловушку. Тогда красный командир сказал: «Этот бедняга пострадал напрасно. Он не только не виноват — наоборот, он нам помог сильно!.. Теперь уже тепло на дворе, ехать домой ему жарко будет. Дайте человеку нужную одежду, коня и отпустите с благодарностью…»
Тут перед мужчинами появились большое деревянное блюдо с дымящейся бараниной, суп и большой медный чайник с зеленым чаем. Тарачи и дядя Мукураш принялись с аппетитом есть, а я побежал к дружкам передать им рассказ Тарачи и поделиться своими мыслями про красных и белых.