Беспокойные времена
В такие беспокойные путаные времена у кочевников есть преимущество: они могут вдруг исчезнуть со всем своим хозяйством, со скотом и семьями. А на прежнем месте останется лишь черное место от стоянки. Сегодня живут в Западном Амыраке, завтра окажутся на вершине Таннуольского хребта, через день, глядишь, раскинули стойбища где-нибудь в тихом логу Овюрского Амырака.
Вот и я встретил весну 1921 года в Овюрском Амыраке. Эта весна для овюрцев оказалась нелегкой, голодной. Мужчины и верховые лошади исчезли из аалов. Порой, правда, они приезжали к своим семьям ночами, тайно, так что даже соседи не замечали. Чем они занимались на стороне, никто не знал.
Иногда вечером мужчины сидят преспокойно, ведут неторопливую беседу, а назавтра и след их простыл, словно и не бывали тут совсем. Хорошо, если хозяин юрты появится через несколько дней или через несколько месяцев. А бывало, и вовсе не возвращались или возвращались, но в таком виде, как, бывает, скотина, каким-то чудом отбившаяся от волков, добирается до своего стойбища.
Вдруг давно знакомые люди сделались совсем непохожими на себя, будто это и не они вовсе. Смотришь, таскают постоянно за собой ружья, а разговор ведут словно бы и на нашем языке, да ничего не попять из отрывочных таинственных фраз. Разговор этот скорей напоминает пулю, загнанную в ствол, готовую к выстрелу. От коновязей далеко не отходят, всегда куда-то торопятся, скрытничают, настороженно оглядываются. А если уж сядет на лошадь, то словно птица вспорхнет, карьером помчится, а когда подъезжает к своему аалу, так словно волк, осторожно подкрадывается, долго всматривается в каждого человека и в каждый кустик. Но большей частью сидят они где-нибудь на высоком месте, будто беркуты высматривают добычу.
Однажды вечером дядя Мукураш встретился со своим другом Орус-Хунду. Они чистили и смазывали ружья, а наутро, когда я проснулся, уже ни оружия, ни их обоих в юрте не оказалось.
Я огорченно подумал, что меня считают еще мальчишкой и ничего мне не доверяют.
— Тетя, а где же дядя с Орус-Хунду? — спросил я. Тетка ответила шутливой поговоркой:
— Хоть знаю — не скажу, хоть скажу — да не все до конца.
Мне стало еще обидней, что даже женщина меня считает совсем несмышленышем, а тетка заметила мое огорчение и засмеялась:
— Зачем спрашиваешь? На то они и мужчины! Небось, по аалам скачут, красуются, хвастаются, какие они наездники. А может, по горам да по лесам волков гоняют… — Но при этом она как-то тяжело вздохнула, а по лицу ее пробежала тень. — Хватит болтать! Лучше намочи ячменной муки в кипятке да поешь. Пора уж козлят отлучать да коз выгонять пастись. — И немного погодя добавила:
— Не забывай одно: рыжего коня надо крепко держать за костяным забором!
Прошло несколько дней, и дядя появился так же внезапно, как и исчез. Лицо его сильно обветрело, потемнело, как кора лиственницы, глаза красные, усталые, и конь сильно отощал, даже седло и войлок под ним говорили о большом переходе. Главное же, в юрте появились какие-то странные запахи.
Утром, когда дядя встал, я нарочно приветствовал его так, как приветствуют охотника, возвратившегося с удачной охоты:
— Ужа! Курдюк мне!
— Кш-ш!— остановил меня дядя, приложив палец ко рту. — Понял?
— Разве не знаешь, он же ведь настоящий бук! — сказала тетка, помешивая в большом котле только начинающий закипать чай. — Как только проснулся, так и пошел носом водить по юрте! Ладно, держи, хитрая лиса! — Тетя положила в мою руку с таинственной миной кусочек настоящего сахара!
От радости я забыл всякую осторожность и крикнул по-детски:
— Уучак! Спасибо!
Я вертел в руках этот кусочек, даже полизал, но вдруг у меня вырвалось:
— Ой, ой, а вдруг на нем кровь тех осталась?!
— Что ты мелешь, дурак! — тетка в ужасе замахала руками, а дядя спокойно остановил ее:
— Не шуми! Достался дурачку кусочек сахару, он и потерял рассудок. Не часто это лакомство видит.
Я испуганно смотрел то на тетку, то на дядю и сам не знаю, как это получилось: проглотил свой сахар, не успев даже наглядеться на него. Вместе со слюной он провалился в желудок. Так мне было жаль, до слез прямо!
Скоро в юрте появился дядя Шевер с приятелями. И опять замельтешили в разговоре непонятные фразы и намеки.
Снег сошел с гор — воды для питья не стало, и аалы перекочевали с подножья гор в низины, к ручьям и речкам.
Только юрта дяди Мукураша все еще оставалась на возвышенности и одиноко маячила на склоне Оскус-Тея. Семье нелегко было выискивать остатки залежалого снега и таскать его в кожаных мешках, чтобы приготовить чай или сварить суп.
У тувинцев считается дурной приметой такое одинокое житье, когда все уже откочевали, а кто-то остался на старой стоянке. Страшно становится жителям такой юрты. Не только людей, но и ни одного животного вокруг не осталось: ни человек не крикнет, ни собака не тявкнет,— тишина, страшная тишина одиночества. Скот весь отправили с соседскими стадами, а за скотом убежали и собаки. Теперь все чаще стали появляться обнаглевшие волки. Они забегали прямо на брошенные места стоянок и рылись там в мусоре.
Осталось нас в этой юрте — бабушка, тетка с двумя младшими ребятишками да я. Мы ожидали возвращения дяди Мукураша.
Однажды днем мы увидели, что к нашей юрте приближаются шагом три всадника. Между двумя лошадьми висят носилки с чем-то тяжелым. Они подъехали к юрте и молча спешились. Мы все сгрудились вокруг носилок. Переднюю лошадь с носилками мы узнали издали: это была лошадь дяди. А на носилках лежал с неподвижным белым лицом дядя Мукураш.
Трое мужчин, что его привезли, торопливо, но ловко принялись снимать его с носилок. Один из этих людей строго прикрикнул на нас:
— Ну, что рты разинули! Раненых никогда не видели?.. Готовьте в юрте скорее кровать! Да прежде дверь откройте!
А бабушка, увидев сына, горько запричитала:
— Ой, оммани! Да что же это с ним приключилось? Да мой ли это бедненький сыночек, такой бессильный, что и в юрту сам не может войти?
У дяди Мукураша лицо всегда было полным и румяным, а теперь щеки ввалились, под глазами синие круги. Когда тетка увидела его лицо, то сделала такие страшные глаза и так крепко зажала руками рот, словно там был спрятан драгоценный камень.
— Сыночек мой, что случилось с тобой? — спросила бабушка, наклонившись к самому лицу дяди.
Но дядя ничего не отвечал, только медленно поводил глазами, ища кого-то. Увидев детей: дочку Севиль и сына Арандола, — он попытался покачать головой, желая, видно, показать, как ему худо.
Тем временем мужчины, словно ничего такого особенного не произошло, отвязали носилки, внесли дядю на руках в юрту и осторожно, как израненную волками овцу, положили на приготовленную постель.
Поздороваться с приезжими убитые горем бабушка с теткой смогли, только когда в юрту вошел лама. В переднем углу на самом почетном месте они постелили для него расшитый квадратный коврик и жестами пригласили ламу сесть.
– Мир вам, добро пожаловать. Садитесь.
И бабушка тут же принялась горько жаловаться ламе: Это был мой единственный сыночек! Ох, за что на мою бедную голову такое наказанье свалилось, святой лама? Спасут ли его три ваши ламские сокровища, ваши святые молитвы?.. Какие будут предсказанья вашего божественного предвидения о судьбе моего сына?
Лама-лекарь, пряча свой взгляд от несчастной матери, пытался как-то успокоить ее:
— Ваш сын не от болезни страдает, за ним пока еще не приехал гость из страны ада. Он, повинуясь мужской храбрости да нетерпеливости быстрого коня, помчался провожать «китайскую родню». Настигла его шальная пуля, но ведь говорят: «Кто попал в собачью пасть — увидит кровь свою». Что делать, судьба! Но не бойтесь за него, я думаю, все обойдется.
— Вот-вот, я же говорила! Сердце мое материнское не могло ошибиться, — будто чему-то обрадовавшись, перебила ламу бабушка. И, взглянув вверх, в отверстие дымохода, она опять сложила ладони надо лбом и опять стала молиться.
А лама начал осторожно растолковывать ей состояние дяди:
— Правда, рана у него нехорошая: пробита насквозь прямая кишка. Если воспалится, то долго ему мучиться… Он много навредил себе сам: когда его ранили, он не меньше суток не сходил с лошади. И крови потерял очень много. Да и перевязку ему сделали плохо. В таком виде он ко мне только через сутки прискакал. А это же не комариный укус — ядовитый свинец жалил!
— Ой-ой, бедненький мой, да как же он еще живым остался?! Наверное, им не страх руководил, а ненависть? — плача, говорила бабушка.
А один из сопровождающих подтвердил:
— Мать говорит правильно. Когда после перестрелки мы сделали раненым перевязки, Мукураш вдруг сказал: «Раз пуля в теле, таким больным и домой стремиться незачем. Пока сгоряча боли не чувствуем, давайте продолжать наступление. По крайней мере, каждый за себя расплатится сполна!» Мы их уговаривали: так нельзя. Жертвы с нашей стороны увеличатся, а толку немного будет. А они на своем стоят: «Все равно: если сегодня, то попозже вечером, если завтра, то пораньше утром закончить дело надо. Пусть ни одного гоминдановца на нашей земле не останется! Мы возражали, что нет смысла самим на острия оставшихся ножей лезть. И так сегодня мы неорганизованно и безрассудно действовали. Если мы сегодня не одолеем их до конца, то тут дело не в их силе, а лишь в наших беспорядках. Подыхающая змея жалит ядовитее.
— Ну-ну, я же об этом и говорила вам, сыновья мои, но вы меня, старую, и слушать не захотели. Разве это шуточное дело? Остатки армии сильнее и отчаяннее будут драться, чем свежие войска. У тех ведь страху еще не было, а эти знают, что им пощады не будет.
— Правда, правда, старая мать! Быть бы нам немного поосторожней, ни одни гоминдановец не ушел бы от нас, а потерь было бы меньше с нашей стороны, — сокрушался участник перестрелки. — Беда в том, что хемчикские нойоны захотели присвоить товары китайских факторий. А чтобы товары никому, кроме них, не достались, они послали отряд русских белых казаков. Снабдили их бумагой с большой печатью, чтоб они никого не подпускали к этим товарам, дали право стрелять в каждого, кто приблизится к фактории. А мы, дураки, этого подвоха не раскусили сразу. Вот эти казаки и открыли по нас неожиданно огонь! Так неудачно вышло…
Очень скоро слух о несчастье дяди и его друзей облетел все аалы. В соседние аалы тоже вернулось много раненых. Хургул ранен в грудь, сосед Сандак притащился пешком, потеряв лошадь, взамен же получил восемь ранений. Идти ему пришлось ни много ни мало — двести сорок верст. Многие же и вовсе не пришли домой, попали в руки гоминдановцев.
Впрочем, раненые овюрцы сидели дома недолго, многие вскоре снова стали объединяться группами и действовать храбрей и организованней. Нам же, мальчишкам, все было интересно: как и где добивают они остатки белой армии, как и где расправляются с небольшими группами гоминдановцев.
Как-то утром я проснулся и услышал негромкий разговор приехавших родственников с дядей Мукурашем. Сразу после коротких приветствий гости начали рассказывать о страшных новостях. Я побоялся, как бы они не замолчали, увидев, что я проснулся, и лежал тихо, уши мои крепко впились в их разговор, а сердце так и замерло от ужаса. Одни из приезжих сказал:
— Наших родственников, пропавших без вести, нет в живых.
Голос говорившего дрожал, словно человек, рассказывая, плакал.
— Ой-ой! Ужас, ужас! Спаси нас Будда!.. — ахали, причитали бабушка и тетя, как будто средь бела дня при чистом небе на юрту упала молния.
Дядя Мукураш спросил:
– Где была стычка, как это произошло?
Совсем недалеко отсюда, под Мойнараком, — печально ответил рассказчик.— Заехали они чинно и мирно в аал Ноган-Хуулгана, спешились, зашли в юрту, поздоровались по всем правилам. Хозяйка налила всем чаю, хозяин спросил, куда и откуда держат они путь, они отвечали, что едут в аймачный центр Монголии, в Улангом. Вот так сидели, неторопливо пили чай, разговаривали. Как вдруг в эту же юрту вошли несколько мужчин, молча напали на каждого из сидевших гостей — по двое на одного. Скрутили назад руки.
— Пах, халак-халак! Беда, беда! — крикнула бабушка.
— Что они, одурели, что ли? — вырвалось у дяди.
Хозяева начали упрекать приезжих: «Вы все ездите в Улангом. Что вам надо там? Только кровь проливаете, наши священные хуре оскверняете, урянхайцы безбожные! Свободно жить захотели!»
Выволокли монголы их из юрты, а потом всех пятерых нашли в логу, недалеко от аала, по-чингисхански замученными: вытянутые руки были привязаны к палкам.
— Ах, проклятые! — негодуя, выкрикнул дядя.
— Хуже зверей, — сказал приезжий.
— Вот вам и святые богомольцы!
— А хупура! И что это они так мирно подставили руки этим врагам? Ведь можно же было хоть кого-то из напавших на тот свет вместе с собой увести!
— А ты откуда обо всех этих зверствах узнал?
— Один монгол-очевидец рассказал обо всем, — ответил приезжий.
— Ах, подлые! — в гневном отчаянии выкрикнул дядя и: даже вскочил, но тут же сел, не в силах держаться на ногах.
— Кто погиб в этом логу? — спросила тетка, все еще не веря своим ушам.
— Агбан, Делик, Адавастай, Чамзырын, Ичин-Хорлуу, — перечислял по пальцам приезжий.
— О-о! Твои родные два брата среди них! — обернувшись к приезжему, простонала бабушка. — Беда, беда!..
Тетя, разделяя скорбь, подала свою длинную трубку гостю.
Я больше не в силах был притворяться и, выскочив из-под рваных шкур нашей постели, сел, как изваяние, окаменев от любопытства и страха.
— Не слышал ли кто, что говорили наши храбрецы перед смертью? — спросил дядя Мукураш.
— Говорят, что они упрекали своих мучителей: «Что вы заступаетесь за маньчжурских холуев, которые вас тоже мучили и шагали по головам вашим! А мы-то вас считали своими братьями, добрыми соседями! Мы к вам приехали без всякой черной мысли, как к друзьям. Когда бы у нас было хоть одно темное пятнышко в думах против вас, то мы давно бы вас выгнали с нашей земли, как ветер гонит перекати-поле. Одумайтесь, что вы творите!»
Но когда они поняли, что привела к погибели их излишняя доверчивость, то бросились со связанными руками на мучителей. Только борьба была неравной, хотя и бились они и ногами, отчаянно бились. Но разве могли они одолеть сильного врага?.. Говорят, что три или четыре их мучителя все же получили немалые увечья.
Как только приезжий окончил свой рассказ, бабушка снова начала упрекать:
— Удивительно, дети, как беззаботно и доверчиво живете вы! Скажите, зачем это понадобилось скакать в аал совсем чужого человека, Ноган-Хуулгана, да еще в такое тревожное время? Ни один разумный мужчина не должен пригубить напитка, даже если чашу поднесет писаная красавица, — пусть сначала хозяин отведает! Этого обычай требует: с одной стороны — в знак дружбы, а с другой — в знак верности.
— Подожди, старая мать!.. Если читать волку длинную молитву, он скажет: «Надолго затянулся этот разговор, даже хромая овца далеко убрела!» И следом за овцой убежит. Вот ведь в какое время живем! Слушать и обдумывать советы некогда, надо действовать. Мертвому нужно захоронение, а плохому коню — бич! Так чего ради мы сидим сложа руки! Не съездить ли нам «помолиться» к святейшему Ноган-Хуулгану? Что желал взять — взял, но что хотел отдать, пусть отдаст. Я правильно говорю? — спросил дядя Мукураш приезжего.
— Все правильно, только немного запоздал ты, Мукураш. Как только мы нашли погибших и привезли в наш аал, наутро уже ни одного монгольского аала на тувинском берегу Упса-Нура не оказалось: за ночь все на ту сторону успели откочевать. Мы, конечно, послали людей узнать, куда они подевались. Они их догнали, только в схватку открыто вступить не решились: что могли они сделать, немногие против многих? Побеспокоили лишь табун Ноган-Хуулгана, лошадей шестьдесят угнали — и все.
— Вот видите! Подлец преступление совершил, разжёг пожар, а мирные монголы вынуждены из-за него откочевывать с тувинской земли.
Мне не терпелось рассказать обо всем услышанном Араидолу, и я принялся тормошить спящего приятеля:
— Ой, тур! Вставай скорее! Гляди, наши петли с пойманными сусликами коршун потащил! — Я орал прямо в самое ухо Арандолу, а тот бормотал что-то невнятное, еле открыв один полупроснувшийся глаз.
— Где? Что ты болтаешь… — А сам снова потянул на плечи сброшенную шубу.
Солнце заглянуло в дымоход, зайчики попали на лицо и глаза Арандола, он крепче зажмурился, хотел закрыться с головой, но я сдернул с него шубу и закричал:
— Иди скорее! Я тебе такое расскажу! Совсем необыкновенные новости! — и выскочил из юрты.
Только после этого Арандол наконец-то поднялся и вышел следом.
— Что случилось? Рассказывай, из-за чего шум поднял.
— Пятерых тувинцев замучили. Слыхал?
— Врешь!..
— Э-э, да я думал, что ты тоже не спал, а притворялся спящим! Э-эх, Арандол, мы с тобой от такого нашего мертвого сна очень многое пропускаем, ходим пустыми бочками! Слушай…
Пока мы разговаривали, подскакали четыре всадника, спешились и быстро вошли в юрту Мукураша. Через мгновение вышли уже впятером, вскочили на лошадей и ускакали. За спинами у них были ружья.
Бабушка вышла следом, молча покачала головой, глядя туда, где скрылись всадники, а после долго молилась. Наконец она сказала нам:
— Дети, овечек гоните вверх на гору. А в обед обязательно пригоните к юртам. Теперь и двуногие могут ополовинить стадо или вовсе угнать, не хуже волков… Вот жизнь какая…
Тусклый серый цвет ранней весны в степи наконец сменился праздничным — зеленым. Кончилось время черного чаепития, коровы снова начали доиться, теперь во всех юртах досыта ели простоквашу, творог, молоко. Лица ребятишек порозовели, а вокруг губ не сходили белые разводы от засохшего молока. Скотина тоже стала красивее: клочкастая тусклая шерсть вылиняла, висела, колеблемая ветром на кустах колючего караганника, а животные покрылись короткой блестящей шерстью, стали резвые, игривые, бока их округлились. Овцы с нетерпеньем ждали, когда же хозяева снимут и с них зимние шубы. Наступила пора стрижки овец.
Но, несмотря на тепло и обилие пищи, не было радости и легкости на душе у людей, как обычно в эту пору. Черная туча тревог все еще носилась над нами.
Однажды, когда дядя Шевер, заняв пустую юрту уехавшей на стрижку овец родственницы, приступил к каким-то таинственным занятиям, я тоже пролез в эту юрту и уселся в уголке, следя за тем, что делает дядя. Дядя чистил ружья, проверял порох в патронах, тряс их около самого уха, вытирал и аккуратно складывал в мешочек. Рядом с ним лежала его верная кремневка, до блеска отполированная временем. Сейчас было самое время добычи маральих пантов. Если бы дядя делал это в прежние годы, каждый бы, взглянув на него, подумал, что все помыслы дяди Шевера сейчас далеко в горах. Теперь же трудно угадать, где его мысли, на какой горе, о каком звере подумывает он… Я вертелся вокруг дяди, точно охотничья собака, увидевшая, что хозяин взял ружье. «Милый, хороший дядечка, на охоту собираешься? Это хорошо, хорошо, если так! Далеко ли путь твой ляжет? Есть ли у тебя на примете добрый помощник?.. Надо ведь кому-то позаботиться о тебе, когда ты усталый возвратишься, костер разжечь, чай сварить. И зверя надо кому-то гнать на тебя… Не оставляй меня, дорогой дядя! Сердце разорвется, если ты не разрешишь сопровождать тебя», — хотелось мне крикнуть, как бывало. Но заговорил я совсем не так, как в прошлые годы, когда видел сборы дяди:
— Дядя Шевер, скажи мне; что же на самом-то деле происходит вокруг? Кто в вас стрелял в Улангоме? Одни говорят: китайцы, а другие спорят — русские. А еще мы слышали, что это были ученики хуре — будущие ламы! А пятерых наших людей убили монголы. Что же тут можно понять, кто с кем воюет, а, дядя?
Дядя посмотрел на меня долгим испытующим взглядом, словно хотел убедиться, я ли это так смело веду беседу. Как два скакуна в узком ущелье, сошлись его черные брови, но путь им преградила глубокая складка. Задумался. А потом вдруг слегка улыбнулся, его брови превратились мгновенно в веселых черных бабочек, разбросивших свои крылья, он опять начал заниматься своим делом.
— Вот вы, оказывается, какие любознательные молодцы! А кто вам сказал, что мы воюем? Разве идет война где-нибудь? Я не слыхал.
— Вот так здорово! Еще спрашивает! Всюду, в Западном и в Южном Танну-Ола, и русские, и китайцы, и монголы — все стреляли друг в друга. Да что ты думаешь, мы совсем маленькие, что ли? Разговоры слышим, уши есть! Говорят, будто еще не то будет, тувинцы с тувинцами скоро воевать начнут, как русские с русскими воюют! Это что за чудо такое?
— Хм! — удивился дядя. — Значит, вы так и есть мальчишки несмышленые, раз все еще ни в чем не разобрались! Разве с вами можно разговаривать как с мужчинами?
— Когда война начинается, мальчик, хотя пусть он в люльке лежит, на спину ее взвалит да на войну пойдет!.. Что не поймет, не сумеет — у старших спросит, они научат. Ведь говорят же: «Если отец упадет — сын на его место станет». Если бы дядя мой погиб в бою, его место должен занять Арандол!
— Настоящий мужчина кое-что понимать должен. Мысли свои в такое неспокойное время держать там, под котелком,— Шевер постучал мне по лбу, — слова по ветру не с каждым встречным развевать! Даже схитрить иногда неплохо, простачком прикинуться, словно ты ничего не понимаешь. Вы же во взрослых мужчин превратиться захотели, а сами своими языками на сухой траве пал пускаете! Болтовней панику подняли, в глушь людей откочевать заставили! Вы точно необученная собака: чуть учует дичь или просто шум какой-то, давай вовсю брехать, требовать у хозяина, чтоб он ее с поводка спустил. А куда бежать, за кем, в какую сторону — сама не знает. А зверь не дурак, дожидаться не станет. А настоящая охотничья собака, если учует кого, к земле прильнет, дышать перестанет, даже уши прижмет к голове, чтоб ее совсем не видно было, и только глазами у хозяина разрешенья спросит. Хозяин вперед ползет бесшумно — и она крадется. А если хозяин покажет куда рукой, туда она и помчится послушно, пусть даже чует дичь в другой стороне, — она потом обежит и нагонит. Но вначале не ослушается хозяина. Залает она лишь тогда, когда настигнет зверя, а издали брехать зря не станет. Вот так-то, дружок. — Стараясь отвлечь мое внимание, дядя заговаривал мне зубы.
— Ну, дядя, так ведь потому собак со щенка учить начинают! Иначе поздно будет. Отвечай мне, прошу тебя! — требовал я.
Как видно, Шевер и сам решил всерьез поговорить со мной, да долго проверял мои мысли. Скоро он, продолжая работать, принялся тихо, но вполне серьезно, пояснять:
— Ладно, коли так, слушай. Прошлого весной вы пахали и сеяли хлеб для китайских чиновников и их солдат: год был урожайный, и хлеба выросли богатые, несмотря на плохой посев. Когда наступила пора уборки, опять так же силой согнали тувинское население. Гнали китайцы людей с побоями и оскорблениями, но, видно, на этот раз переполнилась чаша терпения у наших тувинцев, да тут еще русские подошли, ну и мы вместе с ними разбили в Оттуг-Таше отряд китайцев. Остатки разбитого отряда собрались в Даг-Ужуне, рассчитывая там спокойно отсидеться, забивая тувинский скот, съесть собранный хлеб. Тут-то из ближних тувинских аалов съехались храбрецы, я тоже примкнул к ним. Мы внезапно напали на дагужинский отряд китайцев, предупредив служивших у них тувинцев, чтоб незаметно ночью покинули аалы. Незаметно сняли караульных, обезвредили орудия… Ну, остатки разбитого отряда сдались нам тут же.
— Вот это здорово, дядечка! — обрадованно выкрикнул я.— Как они издевались над нами во время сева! Так и надо им! Дядя Сырбык, наверное, тоже там с вами был?
— Ты не перебивай, слушай, если интересно. У китайцев, сдавшихся нам в плен, ночью и днем поджилки дрожали. Конечно, они не успели забыть, как совсем недавно издевались над теми, у кого теперь в плену оказались! Пришлось отправить их к Эрлику — это было справедливо, я думаю. Народ обрадовался этому решению, особенно те, кому довелось с их плетьми поближе познакомиться на севе и уборке.
Из военных мы никого не помиловали, а работников и слуг не тронули. Эти бедняги даже обрадовались, что их начальников больше нет. Немногие из начальников, правда, сумели все же сбежать под Улангом, где у них были торговые фактории. Там их переловили наши овюрцы. Нам хотелось прикончить всех этих жадных собак, чтоб не дать вывезти наш хлеб, да и товары следовало не дать им увезти. Надо же было хоть часть отдать людям за труд и оскорбления. Но они не хотели от жадности ничего оставлять добром.
— Значит, в вас стреляли недобитые вами китайцы?
— Нет, не они. Когда мы прибыли на факторию, там не было пи одного военного китайца, даже и купцов не было. Они ютились где-то около хемчнкского нойона Буян-Бадыргы, рассчитывая на его помощь, чтоб в Монголию пробраться, а там и в Китай к себе улизнуть.
– Э-э, беда-беда! Они, наверное, забрали с собой всю пушнину, всех белок и соболей и золото тоже спрятали у Буян-Бадыргы?
— В том-то и дело! С одной стороны, тувинские нойоны вместе с Бадыргы рассчитывали сами поживиться кое-чем. А еще и то смекали: а ну, как эти гоминдановцы дойдут благополучно до маньчжурского хана — у них опять власть в руках будет. Они и вспомнят о доброй помощи, оказанной им тувинскими чиновниками, ну и, глядишь, опять оставят их у власти. Если же пропадут китайцы — опять выгода: товарами с фактории сами воспользуются. И придумали составить такую охранную грамоту, в которой говорилось, чтоб никто не трогал этих факторий. Эту бумагу направили в Улангом с отрядом белых казаков.
А наши знали, что китайцы уже удрали, и потому, не опасаясь, открыто приехали на фактории. Не ведали о черных замыслах тувинских чиновников. Не знали и того, что нойон велел казакам открыть огонь, если кто приблизится. Монгольские чиновники и ламы знали, что написано в бумаге, привезенной казаками. Они тоже готовы были напасть на факторию и пограбить, но тут мы могли встать на пути им. Сам Ноган-Хуулган тоже прекрасно знал и о бумаге той, и о богатых товарах на фактории.
— Значит, тувинские нойоны послали на смерть своих же тувинцев из-за товаров? — опять громко воскликнул я.
— Да тише ты! — шикнул на меня Шевер. — Если об этом обо всем будешь пускать слова на ветер, не жди доброго! Эти чиновники пока еще тут властвуют, будь они прокляты! Чего доброго, перехватают всех и учинят судилище, забыл?
— Ладно, буду молчать, — серьезно пообещал я. — Хорошо, что мы с ребятами еще не успели ничего плохого натворить. Тебе давно бы надо было с нами потолковать. А то вы все нас за дурачков и малышей считаете. Если бы не бабушка, так некому бы нас в узде было держать!
— Ты вот толкуешь, что русские с русскими воюют, а почему? Потому, что простой русский народ своему белому царю сказал: «Ты плохой царь. Ты своих простых людей только рабами делал. А теперь мы больше не хотим тебе подчиняться, сами власть возьмем». Ну и создали власть из простых людей, а царя прогнали.
— Вот здорово, а! — крикнул я.
— Тех, кто идет за новую власть, у русских и называют красными, а кто за старую — белыми. Красные заставляют всех подчиняться новой власти, а богатые не хотят. И война из-за этого. Ясно?
Теперь я смотрел на своего дядю совсем иными глазами и думал: «Не-ет, мой дядя Шевер не простой человек. Ох, много в его голове правильных мыслей! Теперь я знаю, почему у него такое серьезное лицо, когда он остается один. Видно, большие думы за его лбом ходят…»
— Дядя Шевер, а ты какой?
— Как это «какой»? — удивился дядя.
— Ну, белый или красный?
— Ну и сказал же, умник! Ведь только что обо всем мы с тобой перетолковали, выяснили все. Настоящий мужчина должен сокровенные мысли крепко про себя держать. А ты тут же все забыл и хлещешь напрямик, что в голову взбредет. Ведь и у тебя, я надеюсь, не пустой деревянный хумун на плечах?
— Хорошо, хорошо, понял, какой ты! Я ведь тоже такой, я просто так спросил! — заключил я наш разговор и побежал к дружкам рассказать им кое-что.
Шло беспокойное время, и все мы так или иначе участвовали в событиях, словно наблюдали схватку сказочных великанов — сына Земли Черзи-Моге и отвратительного чудовища Адыгыр-Кара-Мангыс, страстно желая победы, конечно, сыну Земли.
Вдруг до нас дошло удивительное известие: в долине Уюк, в местечке Кара-Ыяш, создано Всенародное Танну-Тувинское аратское правительство. Тот, кто принес это известие, произносил еще такие слова: «Тысячелетия томившийся в темноте и бесправии народ Тувы впервые обрел самостоятельность и взял власть в свои руки!»
Эти выражения, никогда ранее нами не слыханные, были, правду сказать, не очень-то понятны, не очень-то мы могли представить себе, что такое за ними стоит, какая такая новая жизнь для нас начнется и скоро ли. Вроде вчера только люди произносили привычные слова: «Я, черноголовый данник белого царя и великого хана, я, человек, подданный Эжена — живого земного бога…», а сегодня они уже говорят о тувинской революции, о новом законе, принятом первым Народным правительством, по которому все человеческие права принадлежат простым аратам. Невозможно представить, что можно будет забыть о тужумете[1] с перьями на шапке, о ламе с косой красной нашивкой на халате, что можно будет забыть так часто повторяемые до сей поры молитвы и просьбы к хуулганам[2].
«А может быть, сбылись наши моленья? — думал я иногда. — Ведь недаром так часто повторяли мы вслед за бабушкой: «Пронеси мимо нас эженского посла, избавь нас от посланника ада!..» Змеиная кожа слезла, суровая година миновала, хорошее повернулось лицом в нашу сторону!..»
Стали доходить до наших аалов не только новые слова, но и песни. Раньше у нас пелись песни чаще всего там, где шаманили шаманы, да еще молодежь на гуляньях пела не только старые знакомые песни, но и сама сочиняла. Но песни, дошедшие до нас из большого мира, как бы принесли в наши степи его дыхание: «Вставай, проклятьем заклеймённый, весь мир голодных и рабов!..»
Это было почти про меня. Может быть, поэтому я теперь особенно много размышлял об услышанном, об этих песнях и еще о человеке, которого звали Ленин.
То и дело слышишь в разговорах, мол, у русских Ленин изменил жизнь, теперь там все живут по-другому, все сыты и счастливы. Рассказывали про него много удивительных вещей, словно про сказочного героя, но он ведь не сказочный герой, он был живой человек — вот что удивительно!
Я представлял, как Ленин приезжает сюда, к нам, и тоже совсем меняет нашу жизнь. Что я сыт и одет и обут не в рваное, а в красивую новую одежду и обувь. Смешные мечты голодного, оборванного мальчишки, но что я знал тогда, какой еще мог придумать свою будущую счастливую жизнь!.. Сыт, обут, одет…
