Опять навет

В этот неспокойный год радость и беда попеременно ходили над моей головой, словно злые и добрые духи пробовали силы: чья же в конце концов возьмет?
Теперь, когда лето близилось к концу, и полив хлебов уже закончился, у меня чаще стали выпадать свободные вечера. Я проводил их с друзьями. Мы часто озорничали, стараясь проучить богатеев. Как-то с приятелем Чимчаком, который в это лето женился, но не забыл еще проказ свободной жизни, мы наведались ночью к одному богачу и, утащив из овечьего загона ягненка, спрятали в лесу. Вернулись домой мы перед рассветом, я лег и тут же заснул. Спал я тревожно, мне снился отвратительный сон: вроде бы я бреду по краю болотистой поймы, из прибрежной тины высовывается пе­стрый огромный сом, хватает меня за босую ногу и волочет в воду. Я изо всех сил пытаюсь удержаться — только дотянусь до травы, как снова срываюсь в душную зеленоватую тину. Нос у сома, словно носок русского сапога, во рту торчит таволожья тувинская трубка, зубы черные, острые. И вроде бы это уже не сом, а ведьма-чылбыга.
Я барахтался из последних сил, весь в поту проснулся — и увидел, что наш сосед Кожай-оол держит меня за босую пятку и кричит, обращаясь к каким-то людям, лица которых я со сна не разглядел:
— Сами убедитесь! До сих пор роса у него на ногах не высохла, он только пришел. Их рук это дело, больше некому! Следы сюда привели!
«Все узнали!.. — вспомнил я со страхом про ягненка. — И зачем я ввязался в эту историю? Теперь решат, что и чашу у Менний-оола я брал».
Тут я услышал Чимчака, который, явно рассчитывая, что эти слова достигнут моих ушей, кричал:
— Ну и что, ноги в росе? Мы на камланье бегали, сколько ручьев перебрели! Вернулись перед рассветом и легли, спать, жена еще ругала меня!.. А трогать мы ни у кого ничего не трогали, хоть чем поклянусь!..
Я стал немного приходить в себя, приподнялся, пытаясь дернуть ногу из цепких пальцев Кожая, спросил:
— Что такое стряслось? Зачем вы, дяденька Кожай, мою ногу схватили, точно оторвать хотите?.. Мне больно!
— Больно? — закричал Кожай-оол. — А где вы шлялись по росе, отвечай, паршивый вор?
Выдернув свою ногу, наконец, я сел и, словно бы не понимая, заохал:
— О, как солнце высоко! Проспал! А сегодня я должен был ячменное поле поливать! Ой-ой-ой, что теперь дядя сделает со мной!..
— Не заговаривай зубы, хитрая лиса! — крикнул Кожай-оол. — У какого шамана вы были, отвечай быстро?
— Разве всех упомнишь? — стал вывертываться я. — В нашем Амыраке шаманов — точно кукушек в лесах! Камлают тут, камлают здесь… Шаманила жена Байтуна.
— Слово в слово чешут! — взвился Кожай-оол. — Заранее договорились! Но меня не проведешь! — И, повернувшись к собравшимся соседям, заговорил умоляюще:
— Прошу, вас помочь, мы ведь не чужие — соседи по аалу! Не хочется мне бегать по начальству, сами давайте с поганцами справимся!.. И всего-то я с моих овечек две барбы шерсти настриг! А эти паскудники ее утащили, спрятали куда-то! Помогите мне, соседи!
Как клещ въедается в кожу — так впивался Кожай-оол в душу окруживших его людей своими гнусными жалобами.   Но у меня стало легче на сердце: шерсть-то мы не брали! Значит, нечего бояться.
Поднялся шум и гвалт, одни защищали нас, другие со­чувствовали Кожаю — словно вороны над березами, галдели женщины.
— Неслыханный позор!
– Из-за каких-то паршивых двух барб шерсти соседей позорит!
– Может, парни и на самом деле не брали шерсть, надо прежде разобраться!..
Дело кончилось тем, что нас стал допрашивать глава нашей дссятидворки — арбанный тарга. Перебранка сторонников Кожай-оола и наших родственников не затихала.
Скоро из хошуна опять приехал посыльный, требуя, чтобы я и Чимчак явились в чизан.
Ничего не поделаешь, пришлось нам с Чимчаком сесть на одну лошадь и вместе с моим дядей и посыльным отправиться в райцентр.
Райцентр наш теперь помещался в другом месте, на берегу Улуг-Хема[1] в Шангаре. Тут он должен был, по распоряжению из Хем-Бельдира, находиться постоянно. Чизан был в двухэтажном деревянном здании, комитеты ревсомола и партии — в избе, рядом стояли служебные юрты.
Посыльный вместе с нами подъехал к коновязи возле чизана, велел оставить там лошадей и ждать. Сам же он, позвав дядю, ушел в чизан.
Чимчак был на три года старше меня, однако, хотя он считался парнем языкастым и неробким, сейчас заметно перетрусил: был бледен и молчал. В райцентр он попал впервые. Я же чувствовал себя сносно: было мне это все не внове. Мы сели на вытоптанную горячую землю, возле коновязи и, отмахиваясь от комаров, стали ждать.
Возвратился посыльный.
— Который из вас Чимчак? — спросил он. — Зовут в чизан.
Чимчак ушел, а я, уткнувшись головой в колени, пытался вспомнить новую песню, которую пела вчера Долбанма, — и не мог. Время тянулось бесконечно.
Наконец Чимчак вышел из чизана, однако ему не позво­лили подойти ко мне, велели отойти в сторону и там сесть. Потом посыльный крикнул мне:
— Иди ты теперь!
Меня вдруг охватил дикий страх, захотелось броситься бежать, прыгнуть в реку и плыть, куда глаза глядят. Я, еле сдерживаясь, внушал себе, что раз я не брал шерсть, то мне нечего и бояться!
Перешагнув порог, я увидел тех же чиновников, которые допрашивали меня в прошлый раз. Здесь же сидел мой дядя Баран-оол и Кожай-оол.
Едва я вошел, как писарь начал задавать вопросы:
— Имя, имя отца, место и год рождения?
«Что он, забыл? Недавно ведь об этом спрашивал!» — удивился я, но отвечал, как положено: теперь уж я знал, как надо отвечать.
— Рассказывай, как было дело, человек вон обвиняет тебя и твоего приятеля, что вы украли у него две барбы шерсти. Расскажи, зачем вы ее взяли и где спрятали или кому продали шерсть?
Говорил чиновник почти ласковым голосом, спокойно:
— Я… Мы с Чимчаком объясняли Кожай-оолу, что не брали шерсть. Надо было ему искать сразу, кто взял. А он время зря теряет.
Чиновник поморщился, словно от боли, и, досадливо махнув кисточкой, прервал меня:
— Кожай-оол говорит, что два свежих следа привели как раз к той юрте, где вы спали. Ноги у вас еще были мокрые и холодные от росы, и вы не спали, а притворялись спящими. Что ты на это скажешь?
Я повторил опять, что шерсть мы не брали, ходили на камланье. Чиновник начал незаметно раздражаться, густо посыпались злые слова, точно пшено из дырявого мешка. К допросу подключился сам Сонам-Баир:
— Ангыр-оол, ты не первый раз здесь, знаешь, что старших обманывать нельзя. Не станешь признаваться — посадят тебя в кара-бажин, черный дом. Там не очень-то веселое место.
Я, собрав свою храбрость, выпалил:
— Теперь я стал членом ревсомола и не могу врать. То, чего не брал, не скажу, что брал, хоть пусть меня на куски режут!
— Раз ты член ревсомола. — покачал головой Сонам-Баир,— тем хуже, что ты в воровстве попался. Настоящий позор!
Чиновники зашевелились, начали поддакивать, а я крикнул:
— Надеюсь, что те, кто держит золотую печать народного аратского правительства, должен разобраться, у кого черные мысли, а у кого светлые! Вот вы, большой начальник, знаете, что я попал сюда прошлый раз по наговору вашего родственника Менний-оола. Дело не сразу довели до конца, тянули, и я полтора месяца пробатрачил на вас бесплатно. — Сонам-Баир жестом хотел прервать меня, но я сделал вид, что не заметил, и продолжал с той же горячностью:
— А ведь чашу эту потом нашли рыбаки — ее в песок засосало. Наверное, коровы столкнули. Пусть маленький человек пострадал лишнее — никому нет дела! Где же справедливость для народа, о которой вы все так много говорите теперь?.. И вот, все повторяется сначала…
Меня прервал писарь, который начал допрос:
— Слова твои бегут далеко, мы уходим от существа дела. Хватит. Позовите хранителя замка Кожукпая, пусть он возьмет этого парня. Будет время у тебя подумать.
Вошел пожилой толстый мужчина со связкой ключей. Выведя меня на улицу, он погнал нас с Чимчаком перед собой, как пастухи гонят телят. Подведя нас к стоявшей на краю-поселка избушке, Кожукпай выбрал в связке одни из ключей и отпер висевший на двери большой замок.
«Вот почему его зовут хранителем замка!..» — подумал я.
Кожукпай отворил дверь и втолкнул нас внутрь. В полутемном помещении с маленьким зарешеченным оконцем прямо на грязном земляном полу сидели и лежали люди. Лица у них были бледные, одежда грязная. Но Кожукпай нас тут не оставил. Отворив еще одну дверь, он втолкнул нас в крохотную каморку с глухими стенами, света тут не было совсем.
Когда дверь захлопнулась и загремел задвигаемый засов, мне показалось, что я осиротел второй раз. Тогда, после смерти матери, у меня еще оставались голубое небо, солнце, степь, речка. Теперь и это отняли. Я был словно птица в пещере, вход которой злая рука заваливала камнем.
Прогремел засов на наружной двери. Мы в темнице!.. При мысли об этом у меня ослабели ноги, я прислонился к Чимчаку и почувствовал, что он тоже дрожит. Скоро я различил за стеной голоса людей. Они переговаривались, шутили, смеялись!..
Я стоял, прижавшись к Чимчаку, боясь двинуться. Вдруг в темноте послышался какой-то шорох, затем раздался голос. Говоривший был немолод.
— Откуда вы? Чьи дети? Свет ударил мне в глаза, и я не смог вас рассмотреть. Понял только, что молоденькие совсем.
Это был наш земляк, дедушка Орус-Хунду из Овюрского Амырака. Чимчак обрадованно заговорил:
— Это вы, дедушка Хунду? Я узнал вас по голосу. Я Чимчак, брат Дамдын-Хунду. Наша стоянка у Кызыл-Туруга, знаете? А это племянник моего зятя Баран-оола, Ангыр-оол. Мой друг.
— Охай, охай, так, так… — сказал дедушка. — Знаю я Баран-оола и Дамдын-Хунду знаю… Ну чего вы так напугались, даже дышать боитесь? Это же не Тамы — Царство ада, а просто избушка, выстроенная человеком…
Чимчак испуганно охнул:
— Орше хайыракан, боже упаси! Да как же не испугаться, мы в кара-бажине первый раз!
Чимчак торопился говорить, наверное, чтобы отвлечься от тяжких мыслей. А у меня язык не ворочался, тело сковало отчаяние.
— Здесь и дышать трудно… — негромко сказал я. — Давит…
— Ладно… — остановил меня дедушка. – Об этом говорить не стоит, тяжелее будет. Сними с себя рубаху, постели. Ложитесь, парнишки, отдохните.
Я сполз по стенке на пол и ощупал место вокруг себя. Пол был земляной, противно скользкий. Я стащил свою рваную шубейку и, бросив на землю, прилег на нее, свернувшись в клубок, словно замерзшая собачонка.
— Я здесь уже три месяца… — рассказывал Орус-Хунду. — А по закону больше трех недель не положено держать тут человека. Однако — живой… Первую неделю — ничего. Отдыхал, спал. А теперь, как земляной крот стал — выведут на прогулку, солнце ослепит, глаза болят, голова кружится, мутит… Ну ладно. А вас по какому делу, парнишки?
Чимчак начал рассказывать, я вставлял в его торопливую речь свои поправки. Дедушка Хунду был старым приятелем моего дяди Баран-оола, наверное, поэтому он очень участливо расспрашивал нас обо всем и давал советы.
— Тот, кто в пасть собаке попадет, кровь свою увидит. Ничего, ребята, верьте в силу правды! Стоите на своем. И сами нападайте, это ты правильно, Ангыр-оол, делал.
Через неделю нас вызвали на допрос снова, а потом перевели в общую комнату. Теперь нас стали гонять на работы — то на уборку хлеба, то на очистку территории вокруг чизана. У Чимчака опухли ноги, он ходить на работы не мог, а для меня любая самая тяжкая работа была радостью. Дышишь свободно, солнце видишь, чистую воду пьешь. А на уборке — вытрясешь несколько колосков и зерна наешься.
Как-то Кожукпай открыл дверь и, порыскав маленькими глазами по лицам узников, крикнул:
— Э-эй, Ангыр-оол, выходи! Комитет сегодня будешь об­служивать!
Приказ был необычный, я сначала растерялся, но потом быстро вскочил: солнце за дверью, свежий воздух — не все ли равно, что делать!..
Кожукпай привел меня в одну из служебных юрт. Пол этой юрты был покрыт ширтеком из стеганой кошмы, у стен лежали аккуратно свернутые постели. В центре юрты сидели несколько молодых мужчин, все они что-то писали, положив дощечки на колено. Перед ними были положены свитки чистой бумаги, краска в медных коробочках и подставки для кисточек.
На почетном месте выше других восседал мужчина в голубом шелковом халате без кушака, в белой чесучовой рубашке. Видимо, это был Тумат Данзрын — тарга районного комитета партии. Остальные были в черных халатах, многие острижены по-русски, без кос.
Пока я разглядывал юрту, Кожукпай раскланивался с присутствующими, потом сказал:
— Сегодня, уважаемые таргалары[2], я в ваше распоряжение привел этого парня. Его зовут Ангыр-оол.
— А-а, — весело протянул один молодой тарга. — Это тот, про которого хошунные начальники говорили, что чай вкусный варит?
Я узнал этого молодого красивого таргу с тонкой талией, перетянутой желтым кушаком. Это был наш овюрец Байыр-оол, случалось, мы с ним рыбачили вместе. Я слыхал, что Байыр-оол учился в Хем-Бельдире, приехал обратно грамотным, пишет по-монгольски и по-русски. Байыр-оол весело улыбнулся мне, а я опустил глаза, не зная, надо ли показать, что я узнал его или лучше скрыть.
Полный, с бритой головой, Данзрын холодно скользнул по моему лицу светлыми глазами и продолжал писать. Кожукпай и я ждали, что он скажет — этот тарга был старший среди присутствующих. Наконец Данзрын поднял голову.
— Ча, ладно, — сказал он медленно, разглядывая мою рваную рубашку. — Покажите ему кухню, пусть готовит обед. — И вдруг, улыбнувшись, добавил:
— Проверим его хваленое мастерство!..
Шутка эта ободрила меня, я почувствовал себя уверенней. Когда Кожукпай привел меня в кухонную юрту, я увидел, что до меня тут работал неряха. В углу была свалена немытая посуда, в деревянном хумуне скисло молоко, в чугунной чаше застоялся чай, больше похожий на помои. Я взялся за уборку. Кожукпай сказал мне, что тут неподалеку стоит юрта Шарави. Я знал его, Шарави был овюрец и теперь тоже служил в хошуне. Сбегав к нему, я взял све­жего молока для чая.
Работа на свободе, да еще поварская, обрадовала меня, я старался угодить таргаларам, превзойти самого себя. Два больших медных чайника, побывав в моих руках, перемигивались с солнцем, благоухали ароматом только что сваренного зеленого чая с молоком.
Пока я готовил мясо, оба чайника быстро опустели, а мои начальники, довольные, отдыхали.
Мясо я разложил по тарелкам, соблюдая все правила: кому по старшинству полагается какая часть — поставил перед каждым таргой тарелки с мясом и чашки с крепко посоленным бульоном, чтобы в него обмакивать мясо.
Таргалары ели с удовольствием, видно, соскучились здесь по хорошо приготовленной домашней стряпне. Жили они здесь холостяками, получая пищу из рук неумелых и нерадивых поваров.
Когда тарелки с мясом показали пустое дно, я принес суп с домашней лашпой, она со свистом исчезала во рту у обедающих. Собирая посуду, я пытался определить, довольны ли обедом.
Молодой тарга Белек с удивлением и чуть улыбаясь оглядел меня с ног до головы и деланно-серьезным тоном спросил:
— Ты кто, женщина или девушка?
— Не знаю,— быстро, с улыбкой откликнулся я. — Люди говорят, что днем я девушка, а ночью парнем становлюсь!
— Неплохо… — важно сказал Данзрын. — Повар отличный. Не хуже китайских поваров готовит. И за словом в карман не лезет. — Захохотав, он закончил:
— Может, правда он днем девушкой становится?
— Разрешите проверить? — вскочил на ноги Белек. — Можно, Ангыр-оол?
Таргалары громко захохотали, задвигались, довольные. А я, скорчив веселую гримасу, отшутился:
— Если богу было бы угодно, чтобы меня щупал каждый, кому не лень, то он создал бы меня козой с приподнятым хвостом. Ну, а поскольку я человек и ношу одежду, то, видимо, бог не желает, чтобы меня проверяли.
Опять раздался дружный хохот, смеялся и Данзрын.
— Настоящий шулбус! За словом в карман не лезет— повторил он одобрительно.
Вечером, после ужина, за мной явился Кожукпай. Данзрын приказал ему:
— На другие работы не посылай. Утром пораньше веди сюда.
По дороге к кара-бажину я думал, что, может, и правда мне молитвы помогли? Ведь я там, в этой черной яме, усердно молил всех чистых и нечистых духов, чтобы вызволили меня оттуда. И вот я готовлю такую вкусную пищу — даже если кусок в рот не положишь, запахами сыт будешь. И какие люди сегодня шутили и подбадривали меня — таргалары комитетов! Эти мысли лечили мое сердце.
Бег моих светлых мыслей прервал скрип тяжелого замка, я снова очутился среди товарищей по несчастью. Они принялись тормошить и расспрашивать меня, а я подробно рассказывал обо всем, раздал утаенные за пазухой сладкие куски.
— Хоть бы разок меня послали туда — позавидовал кто-то.
— Буду просить Кожукпая… — отозвался другой.
— Ладно, — сказал дедушка Орус-Хунду. — Хорошо, что хоть один из нас сегодня сыт… Пусть таргалары посмотрят па Ангыра поближе. Мальчишка голый и босый, вот-вот пополам переломится! Если Данзрын человек хороший, то непременно должен пожалеть его, расспросить, за что с ним так жестоко обошлись… А ты, Ангыр, сам найди удобное время, скажи: «Будьте добры, помогите лошади моей вытащить ноги из глубокой ямы! Очистите мое детское имя от клеветы…»
Сидевший рядом с Орус-Хунду Силин-Хуурак сказал, усмехнувшись:
— Хороший человек?.. А скажи, Ангыр, как Данзрын-хелин мясо ел? Я знаю, у него не желудок, а мешок кожаный! Как волк куски хватает, не поймешь, куда в него лезет!
— Правда… — удивился я, вспомнив. — Я положил ему баранью лопатку и горку ребер, а когда собрал посуду, то вижу, Данзрын даже косточки обсосал! Неужели он хелин? Первый тарга комитета партии — хелин!.. Вот это да…
Дедушка Орус-Хунду сказал:
— Порядочный человек, знающий приличия, непременно должен оставить хотя бы кусочек мяса на тарелке. А уж на лопатке тем более! Ведь даже поговорка есть: «Лопатку один не съедай, черные мысли от друга не прячь…»
Силин-Хуурак запел, аккомпанируя себе на хомусе:
Час придет, и злой замок
Прохрипит в последний раз.
Миг настанет, я увижу
Нежный взгляд своей любимой!..
И спросил:
— А что, Ангыр, жена Данзрына не приехала, не слыхал?
— Нет, они все без жен тут, — ответил я смущенно. — Точно не знаю…
Попав в эту «камеру» кара-бажина, я сразу отметил Силин-Хуурака. Даже здесь, всегда подтянутый, опрятный, ровно веселый, он как бы задавал тон этой разношерстной компании узников. Каким-то образом ему удалось смастерить подобие хомуса, и он, аккомпанируя себе, пел всеми любимые песни. Одежда его тоже заметно отличалась от нашей — чесучовый, красиво вышитый халат, на поясе украшения из чеканного серебра, небольшое огниво в изящной оправе, трубка с дорогим мундштуком из лунного камня, расписной флакончик для нюхательного табака… Высокий, темногла­зый, тонкий — лет ему было, наверное, не больше тридцати. Он владел монгольской грамотой, хотя и не был знатного происхождения, родители его были бедные араты, потратившие на обучение сына почти все, что имели.    В первый год после революции Силин-Хуурак попал в члены местного хошуна, однако очень скоро бывшие чиновники «потеснили» таких вот, по-настоящему народных представителей, а сами снова стали у власти.
Так и получилось, что на должности первого секретаря райкома партии у нас оказался бывший лама Данзрын. Между прочим, как рассказывали, Данзрын оставил свою молодую красавицу жену дома в Хондерге. А поскольку ему было известно, что до свадьбы его жена и Силин-Хуурак любили друг друга, то Данзрын нашел повод хотя бы вре­менно избавиться от соперника. Сейчас он всячески старался запутать, затянуть разбор дела, чтобы правда не всплыла наружу.
Хошунный глава Сонам-Баир в феодальные времена был властителем района, тем же он остался и сейчас…
Пожалуй, мне не следовало жалеть, что судьба привела меня в кара-бажин. Со мной сидело много взрослых интересных людей с душой, полной негаснущего огня. Таких народ издавна называл кайгалами. Храбрецы в одиночку пытались бороться с произволом знатных, как бы вершили над ними свой скорый и правый суд — угоняли у богатых обидчиков скот, лошадей. Спокойно жить в аалах кайгалы не могли, им приходилось скрываться. Но у народа они пользовались большим уважением: им помогали прятаться от властей, рассказывали легенды про их подвиги. Конечно, храбрецам этим случалось попадать при старой власти в лапы стражников, переносить пытки страшного судилища. Эти люди не только помнили, какого цвета были шишки на высоких шапках каждого из находящихся и теперь у власти чиновников, но хранили знаки памяти на теле от тех самых девяти пыток ханского кодекса. Так что запугать их было трудно. Разговаривали они обо всем не таясь, не понижая голоса:
«Вот нынешнее правительство, так называемая наша аратская власть. А какая разница? Те же хелины, ламы, чагырыкчи. Только что шишки с шапок поснимали, хранят их до «лучших времен»!..»
Интересно рассказывали кайгалы о своих проделках над тувинскими, монгольскими и китайскими чиновниками. После таких рассказов мы с Чимчаком шли на допрос в чизан без боязни, держались с презрением и гордостью.
Однажды нас вывели по надобности на двор. Я взглянул на коновязь и увидел чалую кобылку моего дяди. Она, изму­ченная оводами, беспрерывно кивала головой и махала хвостом.
— Смотри, — сказал я Чимчаку. — Дядя Баран-оол, что ли, приехал? Наверное, нас опять на допрос потащат.
И правда, не успели мы улечься на свое тряпье, как снова завизжала, загремела засовами железная дверь, Кожукпай прокричал с порога:
— Чимчак, Ангыр-оол, на допрос!
На этот раз нас с Чимчаком ввели вместе. В юрте, кроме чиновников, сидели мой дядя и Кожай-оол. Один из следователей сказал:
— Молодец, Баран-оол, сам отыскал вора! Расскажи все по порядку.
Дядя поднялся и начал обстоятельно, с достоинством, рассказывать:
— Я вам уже говорил раньше, что не поверил Кожай-оолу. Не могли взять парнишки шерсть. Однако я понял: если сам правду не найдешь — ее вовек не дождешься. Кожай-оол не хотел, чтобы нашли виновного: это его приемный сын украл шерсть, вместе с приятелем пристроили они краденое к делу, а проще говоря, пропили. Ну, а зачем парнишек Кожай-оол оговорил, его самого спросите.
Чиновник задал Кожай-оолу вопрос:
— Что вы на это скажете, истец?
Кожай-оол отвел глаза и кивнул головой в знак того, что он согласен. Но следователь потребовал полного ответа.
— Правильно он говорит, — пролепетал смущенно Кожай-оол. — Сын мой это сделал…
— Зачем же вы тогда клялись суду, что шли по следам парнишек, чуть на пятки им не наступали? — повысил голос следователь. — Как же это понимать?
— Что я скажу? — лепетал Кожай-оол. — Мокрые их ноги меня обманули.
— Не вас обманули, а вы суд обманули! — крикнул сле­дователь. — Парни эти сидели тут по вашему ложному доносу напрасно. Так?
— Ну… Так получается. Но я не виноват. Следы…
Словно щенята, учуявшие за дверью мясо, ринулись мы с Чимчаком к выходу, едва следователь произнес:
— Ребята, вы свободны. Но дядя остановил нас.
— Это очень приятно, уважаемый суд, — сказал дядя, — что вы подтвердили невиновность наших ребят. Но вот убытки кто возместит? Взгляните на сироту Ангыр-оола. Вы же видите — на нем одни лохмотья. Весной он посеял целый шан пшеницы. Пшеница уродилась хорошо, он ее поливал и оберегал. Но недавно, когда он сидел тут в кара-бажине, пшеницу потравил скот. Как теперь быть?
Чиновник спросил дядю:
— Сколько там могло родиться пшеницы?
— Урожай обещал быть хорошим, не менее шести барба зерна сняли бы.
— Слышал, Кожай-оол? Записываем тебе насыпать шесть полных барба пшеницы Ангыр-оолу. — Повернувшись к дяде, следователь произнес строго. — Если Кожай-оол будет уклоняться, сообщите нам… Теперь свободны все.
Мы, не помня себя от радости, выскочили из юрты, и пока дядя седлал лошадку, я и Чимчак помчались к кара-бажину забрать свои пожитки, чтобы никогда больше туда не возвращаться.
Сердце мое пело, я даже пританцовывал от нетерпения, ожидая, когда хмурый Кожукпай отопрет тяжелый замок. Чимчак, тоже волнуясь, шумно сопел за моей спиной. Едва дверь приоткрылась, мы бросились собирать свое тряпье.
— Свобода, свобода!— орал я.
Чимчак, опустившись на колени, начал молиться, сложив ладони, прикладывая их то ко лбу, то к груди:
– Ом мани падме хум, чтобы больше никогда не оказаться мне в таком месте. Чтобы больше никогда не переживать мне такого позора!..
Дедушка Орус-Хунду сказал:
– Вот ты, Чимчак, хоть и старший из вас двоих, но трусливый. Позорно умереть от испуга. Стыдно не защитить себя, когда не виновен… Запомни: трусость — самый близкий друг твоего врага… — Орус-Хунду вздохнул. — Рад я за вас, парнишки, что правда встретилась с вами! Ну, а если из моей родни кого увидите, скажите, что я не падаю духом. Пусть навестят и из еды чего-нибудь привезут: сушеного мяса, ааржи[3], пыштак…
Силин-Хуурак, наклонившись к моему уху, прошептал:
— Передай, я в Хем-Бельдир жалобу тайком послал. Верю, что там должны разобраться, я домой вернусь. — И запел, взяв хомус:
Через шесть месяцев
Поглядывай на перевал Танды,
Не увидишь моего коня,
Значит, не стало сокола!..
Из-за двери послышался голос ключника:
— Э-эй, Ангыр-оол! Забирай скорее вещи да беги в комитет, тебя начальники требуют!
Сердце мое словно пронзили острой иглой — исчезла радость. Мы с Чимчаком вышли, обнявшись на прощание с каждым из наших добрых друзей по несчастью. У меня защемило на душе: мы уходили на свободу, а им сидеть еще в этой темнице!..
Чимчак направился к коновязи, а я понуро поплелся в ко­митет, ожидая новой беды. Но таргалары меня встретили улыбками, а Байыр-оол, мой земляк, позвал меня в кухонную юрту. Предложив мне сесть, он сел сам и похлопал себя по колену:
— Слушай, Ангыр. У нас есть к тебе хорошее предложение. Но сначала я бы хотел знать, теперь, когда ты чист и свободен, что думаешь делать?
Я, не задумываясь, отвечал:
— Помчусь в родной Амырак! К дяде. На зиму наймусь к кому-нибудь пастухом или ночным табунщиком.
— Трудная у тебя жизнь, Ангыр, — сказал, вздохнув, Байыр-ooл. И улыбнулся. — Ты молодец! Наши таргалары так тебя расхвалили за вкусную еду и чистоплотность. А теперь, когда ты полностью оправдан, поручили мне сделать тебе предложение: остаться у нас работать. Работа знакомая: убирать, готовить пищу, разносить бумаги…
— Ни за что! — закричал я.
— Да ты не горячись! — остановил меня Байыр-оол. — Где ты найдешь такую работу? Еда бесплатная, ешь сколько душе угодно. А главное — жалованье, целых пятнадцать лан! Тебе хоть раз в жизни платили? Обглоданные кости да опивки чая. Так?
Я смущенно кивнул, а Байыр-оол продолжал:
— Пойдешь зимой пасти ночами табун, хозяин тебе за это пообещает дать весной жеребенка. Однако ты забыл, как волчьи стаи режут скот? Ты уверен, что тебя минует эта беда? Тогда и за три зимы не расплатишься с хозяином! — Байыр-оол помолчал и добавил:
— Не в этой ли теплой шубе ты собираешься пасти? Птицы на лету застывают…
Я невольно оглядел свою вытертую до вылыса шубенку.
— Не знаю… — сказал я, пожав плечами. — Смогу ли я угодить?..
— Таргалары наши довольны твоими обедами вот так! — Байыр-оол показал ладонью выше головы. — Больше того: Сонам-Баир собирался тебя в чизан на службу взять. Но там тебе труднее будет: людей больше, обязанностей больше. А еще… — Байыр-оол улыбнулся. — Как ты начнешь у нас работать, так я тебя монгольской грамоте стану учить. Хорошо?
Эти его последние слова точно громом меня поразили.
— О-ой, тарга!.. Неужто правда ты думаешь, такие, как я, могут грамоту узнать?
— Па! — Байыр-оол сделал нарочито испуганное лицо. — Ужас! Недоступное простому смертному дело!.. Эх ты! Я ведь, как и ты, был неграмотный. Но вот поехал в Хем-Бельдир, учился там всего два года — пишу, читаю по-монгольски, по-русски тоже немного умею. Теперь эти два языка надо знать обязательно.
— Неужели это возможно? Неужели я могу научиться?— словно в бреду громко повторял я, всплескивая руками.
Байыр-оол поднялся:
— Ладно, я пойду им скажу, что ты согласен. Я бросился за ним с криком:
— О, подождите, тарга, подождите! Мне надо съездить к дяде, домой. Там ведь дела есть. Да и с дядей надо посоветоваться, даст ли он согласие.
Байыр-оол остановился, удивленно глядя на меня:
– Съезди, дядя твой неглупый человек, поймет, что для тебя это хорошо. Ну а если будет возражать, скажи, что район хочет тебя вызвать на трудовую повинность. Если же согласишься добровольно, еще и деньги будут платить. Поезжай. Ча! Через пять дней будь тут.
Я шел, всё убыстряя шаги, думая, что это невозможно, невероятно, чтобы так быстро переменилась судьба человека! Учиться грамоте, получать жалованье! Целых пятнадцать лан! Я таких денег никогда не видел. За такие деньги я, наверное, смогу надеть на свои плечи уже не обноски, которыми меня одаривали, а новую одежду…
Моему появлению в аале все обрадовались, расспросам и рассказам не было конца. Из Овюра, узнав о моем освобождении, приехал мой старший брат Бадый-оол. Однако я помалкивал, что мне предложили поступить на работу в комитет, оттягивал разговор, предвидя, что будет он нелегким. И на самом деле, когда я все-таки сказал об этом, тетку чуть не хватил удар. Она отчаянно замахала руками:
— Что придумали! Нет-нет! Если за тобой пришлют посыльного, я скажу, что ты болен, вот и все.
Тетка, видимо, чего-то не поняла, я принялся ее убеждать:
— Уважаемая тетя! Я ведь член ревсомола и не имею права никого обманывать. Я клятву давал — жить только по правде. И дяде, как члену партии, нельзя обманывать комитет.
Но тетка заупрямилась, ничего не хотела слушать. Вспомнив совет Байыр-оола, я сказал, что иначе меня от нашей юрты вызовут на бесплатную годовую службу в райцентр. Тетка замолчала, а Бадый-оол заключил:
— За деньги лучше поехать, я бы согласился.
Больше меня никто не отговаривал. Я занялся починкой одежды, а дядя съездил к Кожай-оолу за зерном. Скоро, повесив за спину старенькие латаные идики и шубенку, я уже шел по направлению к райцентру. На государственную службу я прибыл без опоздания.