Поворот судьбы

Однажды, в середине зимы, к нам в комитет приехал необычный гость. Я увидел его, когда, спрыгнув с лошади и привязав ее у коновязи, он уверенной походкой направился к дому, где помещался комитет. Приехавший был одет в шубу на белой мерлушке, крытую синим китайским шелком с орнаментальным рисунком, черные чесанки, круглую китайскую шапочку, расшитую золотым шнуром. Приезжий был довольно молод, но лицо его с черными холодноватыми глазами и волевым, выступающим подбородком, говорило о решительном характере.
Я вошел следом за гостем, в мои обязанности входило подстелить коврик для сидения, если гостя встречали в юрте, а если в доме — подать всем стулья в порядке, который соответствовал значимости лица. Едва гость переступил порог, все таргалары торопливо повскакивали с мест, обмениваясь с вошедшим почтительными приветствиями, охотно, точно ветки зеленой ивы под ветром, кланялись:
— Здравствуйте, тарга!.. Хорошо ли ехали?.. Как себя чувствуете?.. Мороз стал сильней, не правда ли?..
Даже обычно молчаливый, державшийся всегда прямо Данзрын, и тот стал разговорчивым и гибким в поясе:
— Благополучны ли дела в нашем уважаемом центре?— спрашивал он.— Заезжали ли вы, тарга, ночевать в ушинанский аал?..
Я подал стулья и стал настраивать печку, чтобы она за­пела хомеем. Белек, подойдя ко мне, шепнул:
— Гляди, не осрамись с обедом! Это большой тарга из ЦК!..
Мгновенно у меня в кухне зашипел в большой чаше зелёный свежий чай с густым козьим молоком. Медные чайники, по которым я прошелся тряпочкой с песком, засверкали, точно невеста на свадьбе. Приготовил я и тарелки с лепешками на меду, госторговским печеньем и круглыми, точно орехи, конфетами из муки и меда.
Надо сказать, что гостя я узнал сразу: это был тот самый тарга из центра, который принимал нас в ревсомол.
Я слышал, что он недавно окончил Высшую партийную школу в Улан-Баторе и теперь получил большое повышение по службе. Из разговоров во время обеда я понял, что тарга приехал проводить особый набор в Центральную партийную школу в Хем-Бельдире. Раньше туда набирали тех, кто хоть немного знал монгольскую грамоту, независимо от происхождения, лишь бы возраст подходил; попадали в школу, конечно, в основном дети чиновников и лам. Теперь в эту школу постановили набирать детей простых аратов — тех, кто должен был составить костяк будущей аратской власти Тувы.
Тарге Шокар-Санче[1] — как между собой называли гостя таргалары за рябоватое лицо — предоставили для работы кабинет, там же поставили кровать. Помчались посыльные по всем сумонам и арбанам с заданием набрать подходящих парней и девушек для отправки на учебу.
Меня же, когда я узнал о том, зачем приехал Шокар-Санча, днем и ночью не оставляла одна мысль, которую я в конце концов решился высказать своему башкы Байыр-оолу:
— Скажите, тарга… Вот эта, партийная школа… Там очень трудно учиться?.. Например, такой, как я, выдержал бы?..
Байыр-оол поднял на меня заблестевшие глаза и со всего размаха хлопнул себя ладонью по лбу.
— О-о! Тебя я и во сне не вспоминал, а ты вперед других должен ехать туда! Идем к Санча-тарге!
Байыр-оол вскочил и двинулся ко мне, словно привязать хотел, чтобы не исчез такой подходящий кандидат.
— А я-то пересчитал, перебрал всех ревсомольцев из аратов в округе, — убей, нет никого, кто буквы знает или учиться хочет! Эх, что же ты раньше молчал?
Душа моя полетела в Хем-Бельдир, однако ноги пристыли к полу и не могли оторваться, чтобы понести меня к большому тарге из ЦК.
— Нет-нет, башкы! Не сейчас… — лепетал я. — Вы говорите, что смогу — хорошо… Пойдем потом…
— Напишешь Санча-тарге заявление! — осенило вдруг Байыр-оола, и он даже запрыгал по юрте, наверное, обрадованный тем, что первый ученик его, результат его труда, выходит в настоящую жизнь. — Я напишу, а ты перепишешь. Ча?
— Ой, что я по-монгольски знаю! — совсем застеснялся я. — Если так, словами…
— Хорошо. Говори словами! — нетерпеливо хлопнул себя по колену Байыр-оол. — Давай!
Переступив с ноги на ногу и подняв глаза к потолку, словно там можно было прочитать нужные мне слова, я начал:
— Ну… Я сын простого арата… Бедняк, сирота. В Партийной школе очень хочу учиться… С низким земным поклоном прошу меня туда направить…
— Очень хорошо! — торопил меня Байыр-оол. — Дальше, дальше!..
Я молчал, покраснев от волнения, мысли мои бегали, точно муравьи по разворошенному муравейнику в солнечный день.
— Будешь хорошо учиться? — подсказал мой башкы. — Стараться будешь?..
— А!.. — обрадовался я. — Тогда так. Вступил в ревсомол и дал клятву учиться, чтобы помогать своему бедному и неграмотному народу. Жизни своей не жалеть для него. Если меня примут в партийную школу, обещаю стараться, чтобы вернуться не меньше как писарем нашего сумона…
— Ну вот! — засмеялся Байыр-оол.:
— Сам придумал заявление! Я напишу его тебе печатными буквами, а ты перепишешь. Ладно, иди занимайся делами.
Я готовил обед, и во мне все кипело и клокотало, не хуже, чем варево на очаге. То я молил судьбу, чтобы желанное сбылось, то со страхом думал, что, может, не стоит менять жизнь, которая идет пока очень интересно и хорошо, а в школе той неизвестно что будет, может, прогонят с позором?
Байыр-оол вскоре зашел с заявлением и, медленно прочитав, спросил:
— Непонятные слова есть?.. Нет? Ну тогда после обеда перепиши и сам отнесешь Санча-тарге. Не волнуйся, старайся быть спокойным, достойно с ним побеседуй, — наставлял меня мой добрый учитель.
Байыр-оол вышел, предоставив мне готовиться к встрече.
С превеликим старанием вымыл я и обтер песком руки, потом стал перебирать кисточки, отложил ту, что мне казалась лучше. Затем пять раз переписал заявление и выбрал из пяти самое чистое. Свернул так, как положено свертывать монгольские письмена: гармошкой. Сел. Надо было набраться духу, чтобы дойти до райкома. Два раза выходил я из кухонной юрты и возвращался назад. В третий раз я пошел быстрым шагом, чтобы не успеть раздумать. Так и вошел в комнату, где сидел Санча-тарга. Взглянув на бумагу в моих руках, большой тарга спросил:
— Служебное?
— Нет… — заикаясь, начал я. — Это мое заявление… вам.
Прочтя первые строчки, Санча-тарга пробормотал:
— На учебу?.. Хорошо…
Развернув мою «гармошку» до конца, он поднял задумчивые глаза:
— Садитесь… Вы знаете, кто я?
— Да… — заторопился я, опускаясь на краешек стула. — Вы нас в ревсомол принимали на поляне Кара-Чудук, выше Амырака…
— Кажется, ты у Сонам-Баира в юрте работал? — вспомнил тарга.
— Да. Меня тогда оговорили!.— смутился я.
— Ча. Ладно, — кивнул Санча-тарга. Помолчав, спросил:
— Заявление писал сам?
Я кивнул молча. А тарга продолжал:
— Выходит, это о тебе рассказывал Байыр-оол? Хорошо. Таким, как ты, обязательно надо учиться. Иди пока работай. Когда соберем всех, кого из хошуна на учебу будем отправлять, райком сообщит тебе.
Пятясь, чтобы не показать спины и не оказаться невежливым, я вышел, переполненный чувством благодарности и уважения. Да как же не уважать и не быть благодарным такому начальнику, который разговаривал со мной, как со взрослым, пообещал, что я буду учиться!
В тот вечер я готовил барашка. Мне очень хотелось, вопреки всем правилам, положить самую почетную порцию — голову — на тарелку моего доброго башкы Байыр-оола. Если бы не его внимание ко мне, если бы не труд, который он взял на себя, заставив меня учить грамоту, — ничего такого в жизни моей не могло совершиться!..
Но поступить так было бы против всех правил. Голову я положил Санча-тарге, а Байыр-оолу подал другой, тоже почетный кусок.
После того как Санча-тарга уехал в Хем-Бельдир (надо сказать, что столицу Тувы все уже к тому времени начали называть, как и сейчас, Кызыл), я не мог спокойно ждать, когда наконец соберутся все, кого из нашего района направляли на учебу. Каждый день надоедал я своим таргаларам, чтобы они отпустили меня, мол, я сам доберусь до Кызыла. Но начальники мои не спешили, уговаривали подождать еще с годик, получше подучить тут грамоту, а тогда уж ехать в партшколу. Просили, чтобы я не уезжал прежде, чем найду себе достойную замену.
Но разве можно удержать птицу, которая вспорхнула? Кое-как отыскал я себе замену, сдал хозяйство и дела и в этот же день, не помня себя, помчался в родной Северный Амырак навестить перед отъездом свою старенькую бабушку, а главное, увидеть милую мою Долбанму. Ведь мы уговаривались когда-нибудь вместе поехать на учебу!
Едва я подошел к родному аалу, как увидел Долбанму, запрягавшую лошадь в сани. Сердце мое заколотилось, кровь бросилась в лицо, но я постарался более-менее спокойно сказать:
— Долбанма, здравствуй!.. Как ты живешь?
Она обернулась, видно, не сразу узнала меня в новой нарядной одежде. Потом ответила словами песни:
Как ушел — так и пропал,
Не увидишь вновь…
Мне хотелось броситься к ней со всех ног, обнять, но робость, как всегда, сковала меня.
— Куда едешь? — спросил я. — Можно тебя проводить?
— За соломой… — Долбанма отвела взгляд. — Пойдем, если не торопишься.
Она пошевелила вожжами, сани тронулись, — мы зашагали рядом.
— Я ради тебя только и приехал, — осмелев, заговорил я. — Знаешь, первое время, как в райкоме работать начал, места себе не находил!..
— «Первое время»? — насмешливо глянула Долбанма. — Ну, понятно.
— Подожди, — я дотронулся до ее руки, желая остановить. — Не горячись, послушай спокойно. Раньше мы были детьми: играли, пели вместе, нам было хорошо, врозь мы скучали… Но только там, далеко от тебя, я понял…
— Если бы ты скучал чуть-чуть, — перебила меня Долбанма, — неужели хоть на день не мог бы вырваться? Не поверю… Да просто два слова с попутным передать!.. Не хотел, значит. Не говори больше ничего!..
Она хлестнула лошадь и зашагала быстрей, я, догнав ее, схватил за рукав шубы.
– От твоих слов, Долбанма, у меня согревается печенка!.. Ты меня ругаешь, а я слышу тепло в твоем голосе, а?.. Я… Я приехал, чтобы сказать: люблю тебя.
Долбанма остановилась, взглянула на меня исподлобья, и вдруг сведенное сердитой судорогой милое личико ее распустилось, раскрылось точно таежный пион весной. Она улыбнулась сквозь слезы, хлынувшие из глаз, и прошептала:
— Правду говоришь — врешь ли? Дай послушаю, как стучит твое сердце… Правдиво?
Просунула руку свою мне за пазуху, а голову опустила на грудь, я прижался лицом к ее пушистым, тонко пахнущим волосам, гладил ладонью нежную гибкую шею. Потом, взяв ее за щеки, принялся покрывать поцелуями глаза, губы, нос, щеки. Дрожал весь, точно в ознобе, и чувствовал, что и милая моя дрожит от волнения, как от холода. Прижал ее к себе, обнял. Стояли молча, слыша, как стучат наши сердца.
— Долбанма… — нашел я наконец в себе силы сказать. — Я на учебу еду. В Хем-Бельдир. Посылают. Ты должна ехать со мной. Помнишь, мы клятву давали?..
Долбанма молчала. Я стал рассказывать ей, как думал — остаться ли мне вечно пастухом и батраком, чтобы не уезжать из аала, видеть ее всегда, иметь возможность хоть изредка переброситься с ней двумя словами. Или попытаться выучиться, стать уважаемым человеком и прийти к родителям Долбанмы не жалким просителем, а независимым хозяином. Я выбрал последнее — осудит ли она   меня?..
Я замолчал. Долбанма пошевелилась в моих объятиях, подняла серьезное лицо.
— Наверное, ты прав… — сказала она погодя. — Только я не смогу в этом году поехать учиться.
— Почему?
— Мама очень больна. Думаю, я в ее болезни тоже виновата… Волновалась с моим замужеством тогда, помнишь? Заболела с той поры, и все хуже ей, хуже… Оставить не могу.
Теперь я молчал. Рухнули мои планы, которые я вынашивал так долго: уехать в Кызыл вместе с Долбанмой.
— Ну?.. — выдавил я из себя. — Может, через год приедешь?.. Два года я учиться буду.
— Может. — Теплые губы Долбанмы коснулись моей щеки. — Учись хорошо. И не забывай меня, — добавила она, вздохнув.— Забудешь? Там девушек много. Красивые, наверное, есть…
Я стал клясться, что дорогую подружку моего детства не смогу забыть никогда, что я не хочу ее забывать. На том мы расстались. Я заехал к бабушке, побыл у нее до следующего дня и вернулся в райцентр.