Кызыл

Наконец наступил этот день: все были в сборе, нас отправляли в Кызыл, на учебу. Совпало это с началом поры самых жестоких морозов. Днем желтенький комочек солнца чуть теплился, повиснув невысоко над горизонтом, лучи не могли пробиться сквозь морозную мглу. В такие дни люди и животные старались без особой нужды не выходить из укрытия. Однако наше желание попасть в Кызыл было так велико, что мы рискнули отправиться в путь.
Запрягли в розвальни мохноногую тувинскую лошаденку и тронулись в дорогу. Едва выехали, как тут же потонули в густом морозном тумане. Дорогу не было видно на расстоянии трех шагов, только заиндевевшие кусты караганника белыми копнами стояли вдоль обочин. Когда мы поднялись на перевал, я глянул вниз, в туман — и сердце мое сжалось. Что ждет меня впереди? Правильно ли я делаю, покидая родину?..
До Кызыла было два дня пути. Мы переночевали в каком-то поселке и лишь к вечеру следующего дня подъехали к Кызылу. С великим нетерпением ждал я, когда мы наконец увидим город.
«Почему его назвали Кызыл? — раздумывал я. — Потому, что там много красных? Или, может, потому, что там везде горит красный, точно молния, огонь — электричество?..»
— Вон Кызыл! — крикнул вдруг парень из нашего аала Кончук, тоже будущий ученик. Он, оказывается, однажды уже бывал в Кызыле с отцом.
Я начал изо всех сил вглядываться в сумерки, но различил только несколько сереньких заиндевевших домиков, кусты караганника да какие-то мохнатые от инея столбы с проволокой.
— Это и есть Кызыл? — разочарованно протянул я. — Меньше даже, чем наш Шагаи-Арыг… А куда мы должны идти?
Сопровождавший нас возница остановил лошадей. Я слез с розвальней, почти не чувствуя закоченевших ног, попробовал идти.
— Может, попросимся вон в тот дом, где свет горит? — предложил Анай-оол. Его подбитая ветром рваная шубенка совсем не грела, поэтому во время пути Анай-оол чаще нас соскакивал с розвальней и бежал рядом, пытаясь согреться.
— Пойдемте прямо в дом ЦК, — сказал Кончук. — Там, наверно, есть люди.
Он зашагал по улице, мы с Анай-оолом потрусили следом. Скоро мы дошли до двухэтажного дома, Кончук смело отворил дверь, мы вошли, впустив с собой морозное облако. Когда туман осел, мы увидели, что стоим в небольшой комнате, за столом сидит мужчина с бритой головой, в белой душегрейке. Такие меховые душегрейки раньше носили поверх халатов чиновники.
Кончук, улыбаясь, протянул этому человеку обе руки для тувинского приветствия.
— Амыр-ла.
Поздоровавшись, Кончук, как обычно, смело начал разговаривать, а мы стояли, осматриваясь.
В комнате было тепло, хотя железной печки нигде не было видно. В углу комнаты стояла огромная, до потолка, черная бочка. Дежурный подошел к ней и, прикоснувшись ладонями, предложил:
— Погрейтесь. Закоченели, наверно?
Кончук уже обнимал эту бочку, довольно улыбаясь. Мы с Анай-оолом тоже подошли, прижались спинами. Бочка была горячая. Скоро у меня заныли пальцы рук и ног, защипало щеки. От боли я даже перестал слышать, о чем разговаривают Кончук и дежурный. Анай-оол прошептал, морщась от боли:
— Ой, как хочется снять идики!..
— Нет-нет! — испуганно отозвался я. — Потом не обуешься ни за что. У меня тоже ноги ломит… Гляди, какой тут странный свет!..
Посреди комнаты на шнуре висел небольшой пузырек. Такой вешали перед божествами в хуре — вечный светильник. Но в этом не было масла, огонек сиял сам по себе, не мерцая.
— Наверное, это и есть электричество, — сообразил Анай-оол.
— Пошли, ребята, к директору школы, — сказал Кончук. — Мне объяснили, где он живет.
Директор школы жил недалеко от дома ЦК. Подивившись, что в такой немудрящей одежде мы рискнули отправиться в дальний путь по морозу, директор прежде всего привел нас в столовую, наказав потом опять явиться к нему.
Пробираясь следом за Кончуком между столами, за которыми сидели чисто одетые люди, я думал, что мы среди них выглядим словно нестриженые овцы в хорошо остриженном чистом стаде. С удивлением оглядывал я светлое помещение столовой. На улице трещал мороз, а здесь было тепло, чисто, в углах комнаты в небольших бочках даже росли зеленые деревца!.. В таком красивом месте я, пожалуй, не бывал еще.
Кончук сел за свободный стол, мы тоже робко опустились на стулья. Молодая, красиво одетая женщина принесла нам три тарелки горячего супа. Кончук взял стоящую на столе маленькую табакерку, потряс над своей тарелкой, оттуда закапало что-то густое, желтое.
— О… Вот это самое подходящее угощение для того, кто замерз! — он принялся с удовольствием хлебать суп.
Мы последовали примеру Кончука — потрясли табакеркой над тарелками. Но едва я проглотил первую ложку, как чуть не подскочил:
— Что это за суп? В нем керосин, что ли? Рот обжег!.. Кончук захохотал.
— Правильно! Хорошее лекарство от простуды, весь мороз выгонит! «Харчиса» по-русски называется.
Я перевел это слово для себя по-тувински: «хар» и «чиса» — «снегоед». Значит, на самом деле это средство от мороза. Теперь уже, преодолевая жжение во рту, я принялся глотать суп, не в силах сдержать слез.
Анай-оол, отложив ложку, махал ладонью перед ртом.
— Помоги бог выздороветь от этого лекарства! — прошептал он. — Ноги у меня уже запылали, вот так снадобье! Конечно, надо помолиться этому лекарству, но как бы не сгореть от него совсем. О-ох! — застонал мой товарищ по несчастью, вытирая слезу, катившуюся по обмороженной щеке.
Убрав тарелки, женщина принесла нам мяса, приправленного пшеном и луком, и еще по два стакана горячего чая. Кончук и в мясо стал трясти желтую глину из табакерки, но мы с Анай-оолом сказали, что с нас, пожалуй, хватит.
Кончив ужин, следом за всезнающим Кончуком, мы от­правились снова в дом к директору школы. Оказалось, что мы — первые ученики, прибывшие из района. Видимо, никто не решался выезжать из-за сильных морозов.
Наш новый тарга оставил нас ночевать у себя в квартире. Он бросил на пол большую медвежью шкуру, дал две собачьих дохи, чтобы укрыться. Мои товарищи легли и тут же заснули, а я глядел на пузырек, в котором светилось электричество, — и удивлялся. Наконец я зажмурился, желая заснуть, — под моими веками засияли два красных огня так ярко, словно я и не закрывал глаз!
«О святое небо! — испугался я.— Раз этот огонь рожден, как мне объяснял мой башкы Байыр-оол, из молнии, значит, на него нельзя и смотреть! Он прямо в глаза ударяет!»
Я перевернулся вниз лицом, зарылся в медвежий мех. Огни в моих глазах стали мало-помалу меркнуть, я заснул.
Проснулся я, когда было уже светло. Сразу вспомнил про «электричество» и сел, опустив голову, чтобы нечаянно не глянуть на пузырек, однако поглядеть хотелось. Растопырив пальцы, я осторожно посмотрел сквозь них: огня не было!
Я робко толкнул лежавшего рядом Кончука:
— Ты уже не спишь?.. Скажи, брат, эта молния… Элек­тричество… Если на нее смотреть, она не рассердится?
Кончук захохотал. Я видел, что он гордится тем, что все, что мы видим в первый раз, он знает, ничего не боится.
— Это же просто вещь! — объяснил он, вдоволь насмеявшись. — Люди поймали ее от молнии, и она им теперь служит. Но смотреть на нее не надо — можно ослепнуть. Очень яркий свет, как солнце.
Занятия должны были начаться, когда соберется достаточно учеников. Мы пока по-прежнему жили у директора, с утра до позднего вечера ходили по городу. Многое нам было в диковину.
Как-то мы с Анай-оолом забрели в магазин, купили по килограммовой пачке сахару и, гуляя, то и дело запускали туда пальцы. Скоро пачки опустели, а нас начало тошнить. Дня два после этого мы ничего не могли есть. С той поры я потерял интерес ко всему сладкому, казавшемуся мне таким прекрасным и недоступным в детстве…
Вечера через два после нашего приезда Кончук повел нас в ойнар-бажын¹, сказал, что мы будем смотреть «живые картины».
Мы вошли в комнату, где сидело много народу, а на стене висело белое большое полотно. Все переговаривались, двигали скамейки, что-то ели. Вдруг погас свет, белое полотно ярко засветилось. На нас оттуда помчалась конница. В одну секунду я прыгнул под скамейку, чтобы спастись от копыт бешено скачущих лошадей, закрыл голову руками. Через какое-то время, приоткрыв глаза, я увидел рядом с собой ноги сидящего Кончука. По другую сторону ворочался и постанывал Анай-оол. В зале послышался дружный смех, все захлопали в ладоши. Я решился выглянуть из-под скамейки и увидел, что все сидят, как сидели, только мы с Анай-оолом струсили. Я снова сел на скамью, постаравшись сделать это как можно незаметнее, потом нагнулся и шепнул Анай-оолу:
— Вылезай, не опасно!..
Кончук, покосившись на нас, усмехнулся, однако, никому потом не рассказывал, как мы лазили под скамейку, даже не дразнил нас. Я думаю, что, когда он попал на «живые картины» в первый раз, с ним было то же самое…
Через десять дней начались занятия в партшколе, и хотя мне было легче, чем многим другим — ведь я умел читать и писать по-монгольски, — все-таки домашние задания отнимали и у меня много времени. Первые три месяца я почти не выходил из школы, где мы и жили, и учились. Я помнил, что должен очень стараться, чтобы оправдать доверие тех, кто послал меня на учебу, оправдать надежды моей милой и далекой Долбанмы.
Только с наступлением тепла меня стало тянуть на улицу, к тому же теперь я чувствовал, что новые знания даются мне легче, чем поначалу. Видно, образовалась какая-то основа, новое ложилось поверх нее, а не на пустое место, потому усваивалось быстрей. Сначала мы учили только монгольскую грамоту, но к концу семестра начались и занятия по русскому языку. Впрочем, старался хорошо учиться не я один, старались все.
Надо сказать без хвастовства, что партшкольцы наши сделались к этому времени настоящим украшением Кызыла. Всем нам выдали новую форму: защитные гимнастерки с портупеей через плечо, брезентовые защитного цвета сапоги, значки КИМ. Мы очень гордились новой формой, ходили всегда наглаженные, чистые, подтянутые. Каждый день рано утром наш директор, который преподавал нам физкультуру, вел нас строем через весь город на физзарядку. Мы уже умели хорошо держать строй, отбивать шаг. Словно зеленая стена камыша под ветром, покачивались шеренги нашего отряда, громко, молодыми голосами, рвали мы слоги маршевой бодрой песни. Мотив ее был частично заимствован из монгольских мелодий. Дело в том, что большинство наших преподавателей учились в Улан-Баторе, и у нас тогда было модно говорить и петь с монгольским акцентом.
Каждый раз, когда мы шли по городу, на улицу высыпал парод поглядеть на нас, послушать наши песни. Особенно любили сопровождать нашу колонну мальчишки: вышагивали рядом, размахивая руками, печатая босыми пятками шаг. Все они, конечно, мечтали попасть в наши ряды, — впрочем, и родители их, переговариваясь, громко выражали нам свое восхищение.