На каникулы

Первый учебный год я закончил успешно, учителя были мною довольны. Нам разрешили поехать на каникулы в новой форме — счастью и гордости моей не было конца. Я даже стал плохо засыпать, мечтая вечерами, как я пойду по родному аалу в форме, точно военный командир, как обрадуется и заплачет бабушка: дожила до счастливого дня, увидела внука своего красиво одетым, сытым!.. Представлял я и как покраснеет, улыбнется Долбанма, увидев меня, как мы будем с ней, не скрываясь, вместе ходить па гулянья, как она будет гордиться мной… Давно ли я и близко стеснялся подойти к гуляющей молодежи, боясь услышать в свой адрес:
Ишь оборванец, стал смелым!
Место свое позабыл.
Голос его в нашей песне веселой
Мы услыхали…
Ведь раньше многие из молодежи ценили человека по тому, сколько у него или у его родителей голов скота, баранов, лошадей. Сердце, ум, доброта, трудолюбие оценивались в последнюю очередь, так что моя цена в глазах большинства сверстников была невысокой. Как-то они встретят меня сейчас?..
Все было так, как я и ожидал, когда наконец добрался до родного аала. И счастливые слезы бабушки, и почтительное удивление не только сверстников, но и взрослых. Никто даже не помышлял дать работу моим рукам, хотя они ничего не забыли, не изменились, изменилась только моя одежда. Все наперебой старались зазвать меня к себе, угостить, усадить па почетное место. Выпытывали, кем я стал, кем буду. Новое отношение радовало меня и огорчало одновременно: ведь я остался прежним, изменилась лишь одежда — почему же все наперебой твердят о моем уме, о своем ко мне уважении?.. Почему они раньше видели во мне лишь рабочую скотину?..
Огорчило меня и то, что я не застал в Амыраке Долбанму. Они с отцом повезли мать в больницу. Никто не мог мне сказать, когда они вернутся, приедет ли Долбанма в аал до моего отъезда.
Но как бы там ни было, день шел за днем, первая половина каникул уже прошла. Ночами я бегал на гулянье, пел с аальской молодежью песни давно мне знакомые — впервые мог я петь их полным голосом, впервые купался в этих прекрасных словах: «свободный», «равный»…
Однажды воскресным утром мой старший брат Бадый, приехавший проведать меня, предложил съездить в ближайшее хуре, в Арыг-Бажин, полюбоваться моей старой подружкой Хорулой, которая, оказывается, сделалась Саган-Дариги — живой богиней!..
В первый момент я никак не мог прийти в себя от изумления, не мог поверить, что маленькая батрачка Хорула, как и я с раннего детства ходившая за чужими овцами, вдруг так возвысилась!.. К тому же раньше я не слыхал, что женщины бывают «живыми богинями». Когда несколько лет назад ездил я на праздник в хуре, то видел там красивый танец «живых дариги». Однако ни одной женщины среди них не было — танцевали мужчины, переодетые в женские костюмы, в женских масках. И вот маленькая Хорула сделалась Саган-Дариги!.. Поверить в это было трудно — очень уж не вязалась замарашка Хорула в моих воспоминаниях с таким пышным званием.
После завтрака мы отправились в путь.
— Ламы из Великого Хуре в Орхоне, когда умерла старая Саган-Дариги, стали по священным книгам смотреть, в кого переселилась ее душа, — рассказывал брат. — Вселяется она только в тело невинной девушки. Оказывается, в Великой Книге описано до самых мелких подробностей место рождения этой девушки, чья дочь, какое лицо, все признаки. Так и нашли Хорулу. Теперь она в Арыг-Бажине восседает, как великая богиня. Паломники отовсюду к ней едут, дары привозят. Очень богатая стала.
Я молчал, все еще не в силах связать своп прежние впечатления с тем, что мне предстояло увидеть.
Вспоминалось, как я помогаю собрать своей крошечной подружке разбредшихся овец: зимний ясный день, мороз, она, как и я, в вытертой короткой шубейке. Согнав с грехом пополам овец в кучу, мы с ней начинали веселую возню. Я сажал Хорулу впереди себя на подол шубейки — мы летели с обледенелого склона высокой горы, задыхаясь от хохота и страха, со всего размаха врезаясь в сугроб — только подошвы идиков торчат, Хорулы и не видно!.. Я выбираюсь сам, выволакиваю из сугроба девочку, начинаю вычищать комья снега из косичек, из-под рубашонки, из идиков. Хорула плачет, кричит: «Пусть печенка твоя почернеет, зачем ты эту дурацкую игру затеял! Ой, погибаю, ой, снег по всему телу тает!..»
Я оттирал ее полами и рукавом, поплотнее закутывал в шубенку. Согревшись, она начинала улыбаться, а я дразнил ее: «Тебе идёт плакать, Хорула! Щеки слезами обмоешь, хоть румянец видно! А то лицо серенькое, словно у овцы мордочка…» Хорула хохотала, я — вместе с ней, мы снова бежали к нашим овцам…
Пока я был занят воспоминаниями, мы подъехали к Арыг-Бажину. Бадый-оол указал мне на две белые монгольские юрты, стоявшие в стороне от других, вокруг бродило много овец, коров, гуляли стреноженные лошади.
— Видишь? Это ее хозяйственные юрты. Там принимают дары от молящихся. Очень богатая стала.
— Неужели вся эта скотина принадлежит ей?
— Каждый день жертвуют, два приемщика есть для того, чтобы учет вести. А вон та, самая красивая юрта — ее. А в том шатре служба идет. Дариги восседает на троне, благословляет паломников…
Мы направили коней к шатру. Народу вокруг толпилось множество. Привязав лошадей к красиво разукрашенной ко­новязи, мы влились в толпу жаждущих пройти в святилище. Многие поглядывали на меня с удивлением и неприязнью: комсомольской формы в этих местах, вероятно, еще не видели.
Из разговоров я узнал, что некоторые ожидают приема по два дня, а есть люди, приехавшие издалека. Мое внимание привлек паломник, державший за повод прекрасного вороного коня без единого пятнышка. Вся сбруя, седло и стремена были украшены пластинками чеканного серебра. Стоявший рядом человек держал на руке кусок голубого шелка. Они вошли в юрту вместе и вернулись быстро, без своих даров, но с повязочками из шелковых тряпочек. Это были освященные талисманы Саган-Дариги.
В толпе рассказывали про владельца вороного коня, что у того единственная любимая дочь сохнет от неизлечимой болезни, третий год не встает с постели. Ни ламы, ни шаманы не могут помочь, бедный отчаявшийся отец приехал просить заступничества у Дариги.
— У Дариги пять лам в служении, — рассказывал нам сосед-паломник, приехавший к живой богине за помощью второй раз. — Один из лам отыщет по книге гаданий, что надо делать отцу этой девушки. Каких лам пригласить для молитвы у ложа. Дариги даст бедняге пузырек с водой из целебного источника, ароматных курений: несколько зерен уруле, айдыс, в порошок истолченного чая…
— И все?.. — возмутился я. — Уруле — это ведь просто больное зернышко ржи!.. Коню цены нет, да и материя хорошего быка стоит! Просто грабеж какой-то!
За лекарства она еще несколько овечек получит, — спокойно сказал паломник и, вздохнув, добавил:
— Разве станешь что-то жалеть, чтобы вылечить дорогого тебе человека?..
Мы с Бадыем переглянулись, вспомнив то тяжкое время, когда шаманы и ламы унесли из нашей юрты не только все добро, но и счастье. А мама умерла… «Если бы это было сейчас! — горестно подумал я. — Повез бы маму в Кызыл, к лучшему врачу. Жива была бы…» И порадовался, что сумел Долбанме внушить недоверие, презрение к шаманам и ламам. Возможно, в Кызыле мать Долбанмы поставят на ноги, а шаманы наверняка бы уже отправили ее на тот свет. Тут как раз подошла наша очередь, мы вошли.
О боже!.. Неподвижное изваяние сидело передо мной на возвышении: глаза полуприкрыты, руки сложены ладонями вместе. Одежда, головной венец со множеством подвесок — все ослепляло, ошеломляло. Хорула?.. Ни одной знакомой черточки не мог я отыскать в этом изваянии, стоял оторопело. Саган-Дариги, живая богиня…
Брат снял шапку, сунул ее под мышку, сложил молитвенно руки, поднес их ко лбу и, склонившись, приблизился для благословения к подножию трона. Дариги чуть коснулась рукой темени брата, тут я поверил, что это живой человек. Как во сне я последовал за братом, богиня прикоснулась и к моей голове.
Брат, а я следом за ним прошли к трем женщинам, стоявшим поодаль, слева от Дариги. На руке одной женщины висело множество шелковых тряпочек, другая женщина брала эти тряпочки и, завязав узелок, подносила к губам Дариги, чтобы та освятила их своим дыханием. После этого шелковую тряпочку вешали на шею паломника. Смущаясь, но не найдя в себе сил избегнуть этой церемонии, подставил шею и я.
Пройдя мимо пяти лам, прислуживавших Дариги, Бадый сел неподалеку от входа. Опять, повинуясь традиции, я прошел за братом, сел, как положено, ниже его, ближе ко входу; Тут губы Дариги шевельнулись, я услыхал ее голос:
— Благополучно ли здравствуете, почтенный дядя Бадый?
Брат отвечал, как требовал этикет:
— Спасибо. Здоровы.
— Какие новости? Что за дела привели вас сюда?
Разговаривая, Дариги продолжала оставаться неподвижной.
— Новостей особенных нет. Приехали помолиться и знакомых проведать. — Помолчав, брат вдруг спросил:
—Не узнаете, кто со мной пришел?
— Нет… Наверное, служащий какой-то. Сначала думала русский: без косы, стриженый и одет не по-нашему. Гляжу: молится по-тувински. Кто он?
— Это же Ангыр-оол!
— Оммани! Снизойди на него божья благодать!
Лицо богини вспыхнуло, зарумянилось, стало обыкновенным девичьим лицом, даже улыбка мелькнула на губах. Спустившись со своего возвышения, Дариги пригласила нас с братом:
— Пожалуйте в мою юрту.
Саган-Дариги приказала ламам объявить посетителям, что уходит на трапезу, а сама чуть не бегом припустилась к своей юрте. Мы, не торопясь, пошли следом, чтобы дать ей время распорядиться.
Дариги, встретившая нас в жилой юрте, неузнаваемо преобразилась. Теперь на ней был шелковый девичий халат, остроконечная шапочка с высокой тульей, украшенная яркими лентами.
— Куда же уезжал он? — спрашивала Дариги брата по-монгольски, точно я не знал этого языка. — На службе теперь, что ли?
— В Кызыле в партийной школе учится, — объяснял брат.— Приехал в отпуск, навестить родных.
Дариги обратила ко мне взгляд живых черных глаз.
— Уважаемый Ангыр-оол, так вы теперь партийный человек?.. Но ведь партийные, как я слыхала, не признают религии? Почему же вы пришли к Дариги и молились, как все другие?..
— Вы правы, уважаемая Саган-Дариги, — смущенно сказал я. — Партийные люди не признают религии, не молятся. Только народ наш пока ведь неграмотный, темный. А я люблю и глубоко уважаю свой народ. Не хотел никого обидеть, не хотел выделяться. Но ради правды скажу: я неверующий.
Прислужники принесли столик с едой, кожаный когержик с серебряным горлышком, тисненный узором. Брат принял когержик, палил немного в чашечку и совершил обряд жертвоприношения: разбрызгал жидкость — богу, огню, Дариги и себе. Потом налил и выпил сам, затем, наполнив чашку, подал мне. Я замешкался, не зная, что делать. Дариги сказала, улыбнувшись:
— Уважаемый Ангыр, выпейте!
Я выпил. Прислужники принесли большой медный чайник со свежим чаем, корытце с дымящейся бараниной.
— Угощайтесь, — потчевала нас Дариги.
Сама она почти ничего не ела, только выпила чашку чая со сладкой лепешкой. Скоро она поднялась со словами:
— Мне пора. Но вы не спешите, кушайте…
Все встали проводить ее. Я подумал, что, сделавшись Дариги, Хорула все-таки не перестала быть славным существом. И такая красавица!.. Жаль… Ведь ей теперь до конца своих дней придется хранить целомудрие. Она не станет женой, матерью, не родит детей, которых могла бы родить.
«Конечно, и богу красивые нужны, — думал я, глядя вслед Дариги, — но все-таки жаль, что Хорулу судьба поставила на этот путь как раз теперь, когда для молодежи открыты все дороги: учись, живи, радуйся!..»
Саган-Даригн вышла.