Часть вторая. Знакомство с дедом Сандаком

 
У Багыра было немного скота, он привык к кочевой жизни. Но беспокойство за судьбу слепого сына ни на минуту не покидало его: Шораан так тянется к знаниям, ко всему новому — можно ли ему расти вдали от людей?
И когда выпал первый снег и подмерзла земля, Багыр, наконец, решился. Вместе с семьей перебрался в местечко Шогур, недалеко от поселка Чаа-Холь, к аалу деда Сандака.
Старик жил у дороги и отличался завидным слухом. От проезжих он уже давно знал, что у Багыра подрастает слепой сын, очень способный к музыке.
…Первой забеспокоилась собака, потом послышались шаги и голоса.
— Шо-шо, ноги замерзли, отец! А пес не укусит?
Сандак быстро вышел из юрты на звонкий мальчишеский голос.
— Эгер, Эгер! Сок! На место, охаай! Я держу Эгерека за ошейник. Чакыйма, Шораан, скорей заходите в юрту.
— Здравствуйте, брат, в мире ли живете?
– Здравствуй, дочка, в мире, в мире. Скорее входите, пусть мальчик согреется. У него, бедного, даже кулачки покраснели. Как холодно сегодня!
Вместе с приветствиями подоспел и горячий чай. Говорят, у разговорчивого хозяина чай легко пьется. Особенно когда гости устали и замерзли, а в пиалах обжигающим молоком залито душистое толченое жареное просо. И постепенно уходит усталость, а замерзшие руки и ноги начинает приятно покалывать.
Приезжих наверняка давно ждали — на огне в медном котле булькала и пускала вкусный пар зайчатина.
Зимний вечер, затянутый туманом, был скор. Сандак и Багыр только и успели, что поставить юрту и занести в нее вещи.
— Угощайтесь супом из зайчатины. Говорят, это мясо самое сытное, — пригласила жена Сандака.
— Эге, вот так Сат! До сих пор зверей добывает. А мяса вкуснее зайчатины действительно не найдешь. Отведаем, отведаем, не откажемся.
— Вы его силками поймали, да, дедушка?
— Да, сынок, я поставил ловушку, а утром он уже и попался. У зайцев ведь одна тропинка, вот они легко в силки и попадаются.
На некоторое время все умолкли, слышалось только прихлёбывание супа. Шораан, решив, что молчание затянулось, вдруг сказал:
— Дед Сандак еще и не думает играть на бызаанчи, а горная мышка уже собирается ему мелодию подсказать.
Все дружно засмеялись. Даже седоголовый дед едва сдержал улыбку — так неожиданно удачна была шутка мальчика.
— Уваа, какой острый слух у ребенка! Ведь здесь у нас, как в пчелином улье: столько народу с шумом пьет бульон, а он услышал, как мышь пискнула под сундуком. Да он просто рожден музыкантом!
Похвала смутила Шораана. Мать заметила это и, желая отвлечь от мальчика внимание взрослых, сказала:
– Чтобы не брать в путь лишнего груза, мы весь хойтпак[1] перегнали на араку[2]. Багыр, угости, пожалуйста, хозяев…
С этими словами она вынула из седельной сумки когээржик[3] и подала мужу. Багыр налил в пиалу араки и двумя руками, с поклоном, протянул ее старику.
— О, Хайыракан! Богатый Буура, Богатый Урбун! Азар-Дээр! Огонь священный! Не допусти до нас и до нашего скота джута и болезней! Горе и страдания сотри, Алтай-Танды! — тихо прошептав еще какие-то слова, он обмакнул палец в араку и брызнул ею на четыре стороны света, в огонь и в небо, медленными глотками выпил остаток, вытер усы и проговорил:
— Подай бызаанчи сыну, Багыр. Охаай, смотрите, как привычно он его берет. Ну, сыграй, сынок.
Мальчик вдруг разволновался так, будто сдавал первый в жизни экзамен. Но любимые мелодии скоро успокоили его. После бызаанчи он сыграл на хомусе, потом на мандолине. Играл он свободно, от души. Ведь это был его любимый мир – мир звуков.
Старик слушал, не шевелясь и закрыв глаза. Вспоминал, наверное, свою долгую жизнь и было ему грустно, что за все эти годы не удалось (или не пришлось?) воспитать себе наследника-музыканта,
А вот теперь перед ним сидит слепой мальчик, игре которого позавидовали бы многие прославленные мастера. Да, у этого малыша большое будущее!
Сандак вздохнул, открыл глаза, кулаком смахнул слезу:
— Вот это талант! В жизни я не встречал музыканта с таким слухом. Не буду хвастать, на бызаанчи я неплохо играю. И научу Шораана таким мелодиям, которые гладят желудок беднякам и крутят уши у негодяев! — решительно пообещал он.
Шораан слушал, не шевелясь и обняв мандолину обеими руками. Опустил голову и Багыр. Он понимал, что только музыка помогает сыну победить несчастье.
Старик помолчал, пригладил белую, словно козья шерсть, бороду, хитро глянул на притихших гостей и начал рассказывать:
— В давние времена это было. Жил на Хемчике музыкант, певец Дембилдей, слепой на оба глаза. Говорят, очень уж хорошо играл на дошпулуре и мастером горлового пения был. Вместе с женой на завьюченных лошадях ездили по аалам — она помогала шерсть обрабатывать да коров доить, а он играл и пел.
Часто его приглашали туда, где намечалась свадьба или предстояла большая работа по расстилке и обработке шерсти. Приглашали как дорогого гостя, сажали на самое удобное место, подносили почетный подарок — отрез шёлка, хадак.
Пока подготовка — он знакомился с хозяевами, интересовался делами, семьей, смешные истории рассказываел. И так до вечера, до окончания работ.
А после тяжелого труда — всем угощение. Быстро накрывали стол: тут и молочная еда, и сыр аржы, и пельмени, и тяжелый курдюк. Старшим подносят араки. А потом наступает время песен. Все разговоры стихали, все смотрели в ожидании на Дембилдея.
И вот расправит Дембилдей плечи, поведет головой слева направо, окинет взглядом притихших людей и начинает играть медленную, тягучую мелодию. Потом исполняет хоомей: «У-вай-у-вай-у-вай-оо!».
И уже кажется людям, что сокращаются далекие расстояния, тяжкий труд становится легче, стесненная грудь дышит свободнее. И даже кукушки, чьими голосами обычно наполнен лес, умолкают.
Потом народ начинает песни петь. А там и слезы близко: изливают душу перед певцом, про беды свои и несчастья рассказывают. И снова поет Дембилдей, и снова звучит в тишине его завораживающий голос.
И так хорошо становится, как будто ушли все печали, дышится легко-легко, и можно жить да радоваться! А все оттого, что открыл своим искусством Дембилдей человеческие сердца, выпустил из них все злое, дурное, темное — и подарил доброе и хорошее.
Люди, счастливые, провожают певца, навьючивают его коня шкурами и разной едой так, что бедный Ала-Кула еле везет.
Никто не знал настоящего имени Дембилдея. Все: и богач, и бедняк — называли его одинаково: Певец. И было в этом слове высокое уважение к человеку большого сердца, восхищение его неповторимым искусством.
У лучших музыкантов учился Дембилдей. Постиг все тайны мастерства, а в горловом пении не было ему равных. Побывал в Монголии и Тибете, слушал там самых знаменитых певцов, прославил тувинский бызаанчи в далеких краях. Слава большого музыканта долетела и до снежных вершин Монгун-Тайги, и до седого Алтая, и до степной Хакасии.
Был случай, когда на встречу с Дембилдеем, как на большой праздник, собрались певцы и музыканты из Коп-Соока, Бай-Тала, Ак-Бажы, Ыт-Суу, Хава-Суу, Кучун-Суу, Аны и Оны, Арзака и Шетчика, Алаша и Кара-Холя[4]. «Даже когда приезжал генерал из Китая, не собиралось столько много народу. А теперь такой шум подняли, что случилось, кто приехал?» — с удивлением спрашивали местные чиновники.
Чтобы вам служить, о-о, дынгыл-дынгылдай,
Некогда мне на ковер ступить, о-о, дынгыл-дынгылдай.
Чтобы им служить, о-о, дынгыл-дынгылдай,
Заглушаю пение кукушки, о-о, дынгыл-дынгылдай.
И когда звучал щемящий голос бызаанчи, как говорится в пословице, поглаживающий печень бедняков, когда после каждой строчки Певец плавно протягивал: «О-о, дембил-дембилдей», любая скорбная душа оттаивала, даже богатые чиновники утирали слезы, о Будда! – а звери и птицы Бай-Тайги становились в это время немыми, как рыбы.
Песни Дембилдея, то печальные, то веселые, становились для людей целебным источником, лесными ягодами, столько в них было силы и доброты. Говорят, с тех пор Бай-Тайга и стала песенным да сказочным краем — так велико было уважение народа к Певцу.
Но слышалось в его песнях и другое: великая боль и тоска о том мире, которого он был навсегда и несправедливо лишен:
Течет ли, не течет ли вода Бора-Холя –
Луны не видят мои глаза.
Шелохнется, не шелохнется ли Бора-Холь —
Света не видят мои глаза,
Никто не знал, откуда родом Певец. Но, слушая его, многие догадывались, что он из низовий Хемчика; может быть, из Чадана. Наверное, в молодости слыл ловким, смелым, лихим парнем, хотя и был слеп:
Бора-Холь чуть заметно движется.
Глаза мои не увидят света.
Для вас, собравшихся, песни петь —
Голос мой, как у иволги.
 
Бора-Холь еле-еле течет.
Глаза мои не увидят луны.
Для народа песни петь –
Голос мой, звонок, словно рожок…