Глава пятая

Было это четыре года назад. В год Коровы. По русском календарю шел тогда тысяча девятьсот первый.
В Усть-Барыке, в долине Улуг-Хема, появился русский человек с рыжей окладистой бородой. Не мешкая, стал рубить избу из тополины.
Прослышав об этом, Мангыр чейзен возмутился: кто он такой, этот пришелец, чтобы на земле его сумона без разрешения рубить лес и ставить себе дом?
Надел чейзен мерлушковую шубу, крытую зеленым шелком, шапку с синим шариком сдвинул чуть набекрень и на карем рысаке отправился в Усть-Барык. За ним потрусили два чиновника.
Дом был уже выведен под крышу. Быстро развернулся приезжий и, видать, обосновывался здесь накрепко.
Рыжебородый, как оказалось, неплохо говорил по-тувински, знал и тувинские обычаи. Только чейзен сошел с коня, русский отложил топор, протянул навстречу обе руки ладонями вверх.
– Амыр-ла, таныш![1]
– Ишь, как наловчился! — оглянулся на чиновников Мангыр чейзен и напал на бородача, коверкая русские словa:
— Какой я тебе таныш? Ты зачем сюда? Уходи! Наша земля тут.
– Вот видишь, дом себе ставлю. Земля здесь хорошая —
хлеб сеять буду. Мы с тобой друзьями станем,— миролюбиво продолжал рыжебородый.
Чейзен, держа в руке плетку с короткой рукоятью из красного таволожника, покачал головой:
— Нет, нет. Не друг я тебе. Уходи! Если я разрешу тебе жить тут, на меня хошунный правитель разгневается. Нилзаа, нилзаа!
— Я в Шагонаре долго жил. Урянхов хорошо знаю. Шагаачы чагырыкчы[2] тоже знаю. Он дал мне разрешение дом здесь построить.
Чейзен не отступался.
— Я поверю, когда сам получу разрешение из Бейси хошуна. Когда сам услышу.— Для пущей важности он показал на свои покрасневшие от легкого морозца уши.— Уезжай отсюда!
— Ох и быстрый ты! — усмехнулся русский.— Надо сперва потолковать.
Он подошел к нагруженным саням, вытащил каравай хлеба, шмат сала, яйца, граненую бутылку с водкой.
— Иди сюда, поговорим!
Глаза чейзена забегали, но, превозмогая себя, он старался глядеть в сторону.
— Видали, какой хитрый? — сказал он чиновникам.— Поговорить хочет!
— Садитесь, друзья, прямо сюда,— показал бородач на крылья саней.
— Мы не голодные,— возмутился чейзен.— И водку не пьем.
— У меня муки много, товару всякого, и водка есть… Хотя ты и не потребляешь…— Бородач лукаво сощурился.
— Не уговоришь!— насупился Мангыр.— Завтра приеду, проверю. Смотри, не уберешься — вот это испробуешь…— и он взмахнул плеткой.
— Не-ет,— опять улыбнулся бородач.— Так дело не пойдет. Драться нам с тобой ни к чему…
Чейзен ничего не ответил, вскочил на коня и ускакал.
— Какой наглец!— бушевал дорогой Мангыр.— Нельзя распускать этого русского. Придется в Шагонар к чагырыкчы заглянуть…
Из Усть-Барыка, не заезжая в свой аал, чейзен сразу направился к судье. Шагаачы был не только старшим по чину, но и одним из самых богатых людей в округе. Селился он обычно ближе к пастбищам и большие сборы-чыыши проводил возле Шагонара.
Мангыр чейзен добрался до его аала уже под вечер. Чагырыкчы никак не мог понять его возмущения, да еще и посмеивался:
— Что, чейзен, в твоем сумоне так много народу стало, что для одного приезжего места не хватает?
Знал, оказывается, Шагаачы этого бородатого русского…
На другой день, после обеда, Мангыр чейзен снова помчался в Усть-Барык. На этот раз без сопровождающих. Теперь беседа между правителем барыкских кыргысов и рыжебородым новоселом была весьма дружеской. И от водки на этот раз чейзен не отказался.
— Пусть твои друзья выпьют с нами,— предложил чейзен, указывая на двух молодых парней, тесавших вместе с хозяином бревна.
— Нет,— возразил тот.— Они на меня работают. Им не положено.
Это Мангыру понравилось.
Поселенец оказался совсем неплохим человеком. Он вручил чейзену изрядное количество китайских серебряных ланов и русских червонцев.
— Это — пока…— сказал он.— Потом я тебе и муки подброшу, и материи всякой. Ты приезжай ко мне почаще… Вот еще что. Людей мне надо — скот пасти, хлеб сеять.
— Будь спокоен, друг! Батраков я тебе дам. Ты ко мне тоже приезжай. Мясо есть, арака есть.— Чейзен захихикал.— Девушки есть…
Долго они гостевали. Не так много водки понадобилось чейзену, чтоб захмелеть. Наконец он собрался в путь. На прощанье, желая соблюсти русский обычай, он обслюнявил бороду своего нового друга. Когда Мангыр уехал, гостеприимный хозяин, отплевываясь, тщательно вымыл бороду. Настроение у него было, однако, отличное — положено начало большому делу.
Так в окрестностях Усть-Барыка появился двор русского торговца Семена Домогацких. Несколько лет назад Домогацких из Центральной России приехал в Сибирь с твердым намерением крепко стать на ноги. Однако таких, как он, охочих до скорого богатства оказалось в Сибири немало. Мыкался он, мыкался, пока не прослышал, что в Танну-Туве много свободных земель, много пушнины, легкая жизнь. Терять ему было нечего, и махнул он с молодой женой за Саяны.
Жена Семена Домогацких — Серафима — родилась в Сибири, в богатой крестьянской семье. У ее отца и батрачил Семен. С раннего детства жила Серафима с мачехой и лучшей жизни, чем жизнь батраков, не видела. Когда Семен посватал ее, отец сразу согласился, но приданогo никакого не дал. Выделил немудрящую постель да кое-какие обноски. Остальное, сказал, дочка, сама с мужем наживай…
На свадьбе мачеха целовала да миловала ее, даже слезы лила, но все это было одно притворство. Серафима-то знала, какая она двуличная. Ни о чем другом не мечтала мачеха, лишь бы поскорее избавиться от лишнего рта и нелюбимой падчерицы. Так с лаской да со слезами и выпроводила Серафиму из отчего дома.
Не меньше, чем Семену, хотелось Серафиме разбогатеть. Без разговоров рискнула она перевалить с мужем через Саяны.
Но и здесь не сразу улыбнулось им счастье. Прежде чем появился у них в Усть-Барыке свой дом, не одну ночь скоротали они на соломе в амбарах местных богатеев. И все-таки дождались своего часа! Нанялись к русскому купцу в Уюке. Тувинцы звали этого купца Кара-Бачылай — Черным Василием, значит. Семен у него за лошадьми ухаживал, Серафима хлопотала по дому.
Увидев полную грудь и тонкую талию молодухи, лукавые, с хитрецой, глаза, купчина потерял голову. А Серафима, не будь дурой, не упускала старого марала, пришедшего на солонцы, и щедро подсыпала соли. Воли купцу не давала, а надеждой тешила.
Настолько вскружила она голову Черному Василию, что стал он и к Семену благоволить, торговлю ему мало-помалу доверил. Поначалу, правда, не бог весть какими товарами… С этого и началось. Корни посаженного дерева лихо пошли в рост — в глубину и в ширь. Семен хозяину угождал, торговал умело. Вскоре открыл Кара-Бачылай в Шагонаре отделение и поставил там приказчиком Домогацких.
Семен управлял лавкой с хитростью старика и ловкостью молодого. И купец был доволен, и приказчик внакладе не оставался. Быстро отрасли у Семена и Серафимы крылья. Теперь уж и сами они крепкими хозяевами стали, ушли от Черного Василия.
Кто занимается торговлей, тот либо богатеет, либо разоряется. Эту простую истину Домогацких уразумели сразу Почувствовав свою силу, они решили, что ничуть не хуже братьев-приказчиков Ак-Дадыраша и Сарыг-Дадыраша – Белого и Рыжего Кудряшей, которые ушли от хозяин и построили свою лавку в Устуу-Шынаа. Последовав и: примеру, Семен с Серафимой тоже перебрались из Шагонара в Усть-Барык. Затевать большое дело не спешили и торговли до поры до времени не открывали. Другое было у них на уме. Начали тихо-мирно с тополиной избушки для себя да землянки для двух батраков — долговязого Александра Губанова и конопатого Ивана Жуланова, которых сманили из Шагонара. Чуть погодя, развели огородик, лодку смастерили — рыбы в Улуг-Хеме сколько угодно, лишь бы сеть выдержала. Затем пашню огораживать принялись. Вот тогда размахнулись — от Арыг-Бажы вплоть до черной глыбины в Чевелиг-Алааке поле плетнем обнесли. Араты удивлялись что за люди — землю, как скотину, в загоне держат Ну, а уж дальше — больше. Поставил Семен Домогацкй, которого местные жители называли Севээн-Орусом, добротный дом из лиственницы в несколько комнат, баню, хлева, избушку для батраков. Сеял сперва пшеницу без полива и урожай зависел от неба: были дожди — задались хлебом, сухое лето — семян не оправдаешь. Вывел тогда Домогацкий рукав от главного поливного канала к своим полям, увеличил пашню, и богатство к нему рекой потекло. Не оставался, понятно, в обиде и Мангыр чейзен — его доля тоже увеличилась…
Уж такими друзьями стали Севээн-Орус и Мангыр чейзен,— вода меж ними не просочится! В гости друг к другу запросто. Чейзен даже в бане у Семена Лукича стал мыться.
— Хорошо после баньки стопочку пропустить!— приговаривал теперь Мангыр.
Он и жену свою к бане приохотил. Она долго отказывалась. Первый раз, когда вместе с чейзеном помылась, стыдилась людям в глаза смотреть, несколько дней из юрты не выходила. После-то привыкла, даже хвасталась.
Дружба с чейзеном и Семену Лукичу на пользу пошла. Скота много развел — чейзен, как и обещал, пастухами обеспечил. За скот, стало быть, душе не болеть: тувинцы в этом деле толк знают.
Минувшим летом послал Домогацких своих людей в тайгу полозья для саней гнуть, угля для кузни нажечь да дегтя нагнать. Проводником к ним Мангыр чейзен определил сына Сульдема Соскара. Тот не хотел с русскими ехать, не знал, как ему объясняться с этими людьми,— ни слова по их не понимал. Однако ослушаться приказа чейзена не посмел.
Привел Соскар батраков Севээн-Оруса в чайлаг Устуу-Суг. Там тувинские аалы были, но никто из местных сперва и близко подойти к русским не отваживался. А смелости сына старого Сульдема завидовали — отчаянный парень, запросто обходится с чужаками! Знали бы они, чего стоила ему эта «смелость».
Русские сразу же полюбили Соскара за его трудолюбие и выносливость, за то, что знал все тропы в тайге. Парень прямо-таки удивил их своей сноровкой валить лес, драть бересту, умением ходить за лошадьми. Они даже одежонкой и обувью с ним поделились.
Почти месяц пробыли они в Устуу-Суге. Все мешки, что с собой привезли, набили углем, все бочки наполнили дегтем. Полозьев да дуг наготовили — на несколько лет хватит. Станки, на которых гнули дуги и полозья, оставили в тайге, и нехитрые эти приспособления тотчас прибрали к рукам местные жители, быстро смекнувшие, что сани куда лучше волокуш и вьюков. А вот дегтем они не заинтересовались. К чему им деготь, если у них телег не было?
Как-то вечером, после ужина, длинноногий батрак, старший над ними, похлопал Соскара по плечу, сказал по-тувински:
— Ча, Соскар. Завтра отсюда поедем. Работу всю кончили. Больно хорошо поработали.
Соскар чуть не поперхнулся. Жаль ему уезжать отсюда… Но он ничего не сказал, промолчал — надо так надо…
Батрака Александра Губанова, как и всех русских, звали в Барыке на свой лад — Инек-Сагдырайн. Смешно вышло, вроде «попрошу корову подоить!». Хороший он парень, веселый, добрый. Соскар всей душой прикипел к этому русскому, охотно исполнял все, что тот ни попросит. Иной раз даже ждал с нетерпением, когда же наконец Губанов пошлет его куда-нибудь или скажет, чтоб дело какое справил. С особым удовольствием обращался он к Александру или отвечал на его вопросы по-русски, хотя и запомнил-то всего несколько десятков слов, чему, однако, завидовали тувинцы Устуу-Суга.
— Или с нами поедешь?— улыбнулся Александр.— Нашему хозяину, Семену Лукичу, люди нужны — хлеб сеять, за скотом ходить. Я ему скажу про тебя. Будем вместе работать. Ты вообще-то слышал про Севээн-Оруса?
— Севээн-Оруса я знаю,— осмелел Соскар.
— Тогда поедем?
Соскар замялся, промолчал, но глаза его радостно вспыхнули.
Погрузив все сработанное на телеги, тронулись утро в путь. Соскара Губанов посадил рядом с собой. Ребятишкам и хозяевам черных юрт чайлага Александр раздал целый мешок сухарей, а стариков наделил листовым табаком.
Потянулись, поскрипывая, по таежной тропе одна за другой подводы. Словно лишились чего-то оставшиеся в Устуу-Суге, пусто там стало без двух русских парней и Соскара, к которым все успели привыкнуть и привязаться.
На развилке дорог Соскар спрыгнул с телеги.
— Ээ, Инек-Сагдырайн, я дальше не поеду.
— Ты ж вроде хотел? Чего отказываешься? Мужчина должен слово держать. Мы тебе худа не желаем.
— Надо сначала отцу сказать.
— Это другое дело. Давай вместе к твоему отцу заедем.
— На телеге не проехать — круто больно. Вы подождите, я быстро сбегаю…
— Погоди. Я с тобой,— сказал Губанов, слез с телеги, бросил вожжи и подошел к другому батраку, конопаому Ивану.
Они долго говорили о чем-то между собой, вроде спорили. Пожелтевшими от табака пальцами свернули по самокрутке, задымили и все продолжали громко разговаривать. Соскар слушал, как лилась их речь,— будто шерсть словами взбивали. Прикрыв ладонями глаза от солнца, ждал, когда они наговорятся.
Кони отмахивались от оводов короткими хвостами, фыркали.
— Пошли!— кончил спорить с товарищем Губанов и зашагал уверенно, словно отмеряя длинными ногами степь, проросшую низкими кустами караганника.
Соскар чуть не бежал за ним, едва поспевая, точно жеребенок за резвой кобылой.
— Иван боится, хозяин заругает, если тебя с собой возьмем,— сказал Александр.— А я вижу: парень ты работящий. Такие мне нравятся. Вот ленивых — не терплю! Будешь со мной хлеб сеять, кошары ставить. Лукич возьмет, не сомневайся.
— Сеять я умею,— запыхавшийся Соскар сказал об том с гордостью.— У нас есть немного земли. Мы просо сеем
– Ну, а я еще и кузнец.— Губанов изобразил руками, как бьет молотом, качает мехи.— Раскалю железо и кую. Хоть лемех, хоть подковы, хоть что…
– Мой отец может ножи делать, огнива. Мы их продаем. Только платят мало… Я ему помогаю.
Со взгорка, на который они поднялись, видны были юрты.
Лето выдалось засушливое, травы всюду повыгорели. Из-под ног то и дело прыскали кузнечики, оглушительно стрекоча, словно вода на перекате.
Губанов и Соскар миновали узкую полосу краснозема и не без труда взобрались на холм, черный, как опаленная овечья шкура.
— Здесь мы живем,— Соскар подвел Губанова к юрте, откинул приспущенную войлочную дверь и пропустил его вперед.
Войлок на стенках был слегка приподнят, поэтому в юрте хватало света.
Губанов пригнулся, но не рассчитал и стукнулся головой о верхнее стропило. Здорово стукнулся, однако виду не подал и весело поздоровался с хозяином, сидевшим позади очага возле кровати:
— Амыр-ла, таныш!
Соскар вошел следом за ним, расплываясь в улыбке. Дескать, полюбуйтесь: и друг у меня русский, и обутки на мне русские, и длинная рубаха с белыми-белыми пуговицами!
Александр покосился на вышорканную подстилку из козьей шкуры, брошенную на землю у очага, соображая, где бы ему примоститься. Глянул на вещи, сваленные в кучу по левой стороне юрты, обнаружил низенький стульчик на четырех ножках, осторожно опустился на него. Колени длинных ног уперлись ему в грудь.
— Амыр, амыр,— ответил Сульдем, с удивлением поглядев на гостя. Мангыр чейзен дал его сына в проводники этому русскому, все верно, но зачем он явился сюда?
Больше Сульдем не прибавил ни слова. Вспомнив, что русским трубку не подают, стал курить сам.
Вмешался Соскар.
– У этого человека борода, и он кажется старше. А ему лет меньше, чем нашему Саванды, Двадцать и еще несколько. Его Инек-Сагдырайн зовут. Так прозвали… Они очень хорошие люди, отец. Я с ними поехать хочу. Севээн-Орусу батраки нужны. Инек-Сагдырайн обещал взять меня. Вот мы и пришли вместе, тебе сказать. Надо скорей идти, прямо сейчас…
Кежикма сидела в растерянности. Надо было бы угостить русского человека чаем. Но ведь не подашь одну воду без заварки. К тому же он может и посудой побрезговать.
— Нет, сынок,— вынул трубку изо рта Сульдем. – Не поедешь.
— Соскар твой очень хорошо работает, таныш,— обратился к старику Губанов.— Я тоже батрак Севээн-Opycа Соскар со мной жить будет. Детей у тебя много, пусть Соскар вам помогает.
Сульдем замотал головой:
— Нет, нет!
— Он же не задаром будет работать,— стал уговаривать Александр.
— Не пойдет мой сын,— Сульдем был непреклонен. – Один пасет табуны Мангыра чейзена — ничего не получает Богачи все одинаковые. Не пойдет Соскар к Севээну-Орусу Чего тебе, таныш, еще от нас надо? Уходи-ка ты лучше отсюда, не лезь в нашу жизнь…
Губанов нехотя поднялся и вышел из юрты. Он уже подходил к телегам, когда кто-то окликнул его. Это бежал Соскар. Привезли с собой батраки Домогацких тувинского парнишку.
— Семен Лукич,— попросил Александр,— возьми его, не пожалеешь.
Севээн-Орус вместо ответа жену позвал:
— Серафима Мокеевна, гляди-ка, новый батрак пожаловал!
Молодая хозяйка подошла к батракам, да как расхохочется. Так смеялась, будто кто щекотал ее. Перед нею стоял натуральный Иванушка-дурачок — в стоптанных бахилах и рубахе до колен, только что чернявый да узкоглазый!
— Как зовут?— спросила по-русски.
Парнишка испуганно озирался.
— Имя есть?
— А-а! Соскар.
— Оскар, говоришь?
— Не Оскар — Соскар.
— Смотри-ка,— удивилась Серафима Мокеевна, и у урянхов, оказывается, путные имена есть, выговорить можно.
— Что умеешь делать?— обратился к нему Семен Лукич.
Ответил за Соскара Губанов:
– Местность хорошо знает. Уголь жечь с нами научился и деготь гнать. Дуги гнул, будто давно умел. Хлеб, говорит,
Сеять может.— Ему показалось, что мало он похвалил нового работника.— На лету все схватывает, Семен Лукич. Возьми – не пожалеешь…
– А где он жить будет?
– Пусть с нами живет,— предложил Иван Жуланов.
— Ладно. В баню сводите. Найдите одежонку какую-нибудь.
Вот где подстерегало Соскара первое испытание! Отродясь не бывал он в бане. Знать не знал, что это за штука такая. Привели его в темную, жаркую и душную избу, велели раздеться. А ему совестно, отказывается. Александр с Иваном уговаривать не стали. Оба нагишом, вмиг стянули с него штаны да рубаху — долго ли? Намылили с ног до головы, обдали из шайки теплой водой. Глаза дерет, но ладно, проморгался. Едва стерпел Соскар все это и решил, что мученьям его конец пришел. Не тут-то было!
— Ты куда?— окликнул его Губанов и, ухватив за руку, потянул за собой в другую половину бани, плотно прикрытую дверью. Там, за дверью, нечем было дышать и куда-то под самый потолок вели ступени. Пар кругом, вытянутой руки не видно. Затащил Соскара на самый верх.
— Ложись!— кричит.
— Инек-Сагдырайн, помираю!— взмолился Соскар и попытался сползти вниз.
— Лежи, лежи,— удержал его Александр и принялся хлестать веником.— Не зови меня больше Инек-Сагдырайн! Зови Саша! Понял? Сашей зови!
— Не буду больше!— вопит Соскар. Иван рядом со смеху покатывается.
— Жуланова Ваней звать будешь,— лупит Соскара Губанов.— Понял?
— Все понял! Пусти!..
— Вот попарим хорошенько, тогда поймешь. Ну-ка, Иван, поддай парку!
Жуланов зачерпнул большим ковшом воду и плеснул на каленые камни. Все заволокло жарким туманом. Теперь будто огнем охватило. Александр еще похлестал Соскара веником и помог спуститься на пол. Внизу дышалось легче, тянуло прохладой из-под двери. Соскар в изнеможении лежал врастяжку на полу, жадно хватал широко открытым ртом воздух. А русские словно вовсе ума лишились — все лили да лили воду на раскаленные камни и, кряхтя и гогоча, нахлестывали себя вениками.
В промежутках между хлесткими ударами Александр покрикивал, словно все еще проходился мокрыми прутьями по спине Соскара:
— Севээн-Оруса Семеном Лукичом звать… Запоминай Се-мен Лу-кич… Се-мен Лу-кич… А бабу его — Серафимой Се-ра-фи-ма… Се-ра-фи-ма да Мо-ке-е-ев-на!
Вышел Соскар из бани — чудно! Лето, теплынь, солнце светит, а его холодит. Да хорошо так, приятно. И легкости во всем теле, будто похудел сразу. И одежда вроде свободней стала. Лег в избушке на топчан — и вставать неохота. Словно на качелях качает. И в сон клонит. А ничего, однако, эта баня!
Не заметил, как и заснул…
Жизнь его у русских началась с удовольствия. Да недолго оно продлилось. Во сне Соскар силком тащил в баню Севээн-Оруса и приговаривал: «Се-мен Лу-кич! Се-мен Лу-кич!» — хлестал веником загорелых до черноты братьев — Саванды и Буяна…
— Вставай!— вернул его к действительности голос Губанова.— Ишь, разоспался. Храпит даже. Ты сюда не спать приехал. Ступай, напои лошадей.
И началось… Тяжелая, нескончаемая работа. Больше месяца выволакивали из реки сырые бревна. Едва они обсохли,— стали рубить дом. Саша сказал, что в нем Семен Лукич откроет лавку.
Скучать Соскару было некогда. Отдыхать тоже. За лошадьми ходил, воду таскал, огород поливал, дрова колол. А тут сенокос подошел. Другой бы, наверно, с ног свалился, а Соскару все в охотку, больше всех старается…
Увидев, как он деревянными вилами закидывает на зарод чуть не целую копну сена, Семен Лукич потеребил рыжую бороду, похлопал парня по плечу, похвалил:
— Силен ты, Соскар!
Тувинцы сена почти не заготавливали. Они, как мыши-пищухи, рвали зеленую траву и возводили копенку-другую на кошаре в зимовье или развешивали жгуты из скрученной травы на кустах тальника, точь-в-точь сорочьи гнезда. Иногда припасали сено в таких местах, куда не мог добраться скот, и привозили по охапке на зимнюю стоянку, приторочив к седлу. И уж совсем редко доставляли на волах. Сеном кормили только козлят да ягнят по весне. Как правило, часть заготовленного сена все равно оставалась. Во многих местах и следующим летом свисали с кустов прошлогодние травяные жгуты.
Русские так не делали. Они ставили высокие и длинные зароды, огораживали их. Кони, коровы, овцы всю зиму ели одно сено. Оно и понятно: русские не кочевали с места на место.
Соскар удивлялся, зачем хозяину столько сена?
Только-только с сеном разделались — хлеба поспели. И опять — стемна дотемна в поле. Соскар даже похудел. И снова удивительно! Куда людям столько зерна? Пшеница еще, понятно. Русские много хлеба едят. А просо? Во всем сумоне, однако, такую прорву проса не сеют, не жнут, хотя обжаренное толченое просо — тараа — главная еда тувинцев. Это уже после разобрался Соскар, в чем тут дело, когда Семен Лукич стал менять просо на скот и пушнину. Дороже денег вышло у него зерно. Вот это хозяин!— восхищался Соскар.
Соскар сызмальства пас скот у богачей, мог сравнить свою прежнюю работу с теперешней. Ему ли было не знать, что тувинских богатеев и силой работать не заставишь. Они только ругать батраков горазды — все им кажется, что батраки бездельничают да едят много. Домогацких не такие. Они попусту работников не шпыняют. И Семен Лукич, и Серафима трудятся наравне. Со всеми, до седьмого пота. С такими, как они, и про усталость забываешь, и любое дело в руках спорится.
У барыкских баев сунут тебе чашку хойтпака[3] или — того хуже — одонки одни, да еще примешают в это пойло горьких, как отрава, слов. Новые хозяева кормили своих батраков досыта, почти тем же, что и сами ели. Это раз. Кроме того, Соскар получал еще за свою работу то чай, то табак, то муку, то просо… Неслыханно! Это было тем удивительнее, что любой тувинец, всю жизнь гнувший Спину на богачей, ничего и никогда не держал в руках, кроме пастушьего посоха.
— Как это так?— делился Соскар с Губановым.— Севээн-Орус и кормит меня, и одевает, да еще платит… Если так пойдет, мы все его богатство проедим!
— Ты за Лукича не беспокойся,— усмехнулся Александр.— Домогацких — расчетливые собаки. Они нас с умом обгладывают. Как раз столько мяса па наших костях оставляют, чтобы и мы ноги таскали, и чтобы им выгода была еще погрызть при случае. Сколько мы спины не разгибаем? А получили что? С их подачек не зажиреешь. Хитрые они, стервы. Эксплуататоры!
Нет, не понял этого Соскар. Само-то слово — «эксплотаторы» — Губанов ему объяснил, но согласиться с Александром он не мог. Если и существуют «эксплотаторы»,— так это их, тувинские, баи. Вот уж кто меньше всего думает о батраках. Да хоть все они передохни,— им-то какая забота?
— У тебя одно на уме: набито сегодня брюхо,— значит, лучше и жизни нет. Ты о завтрашнем дне думай,— учил его Саша Губанов.— Ты же мужчина. Вот подрастешь, женишься, дети у тебя пойдут. Что же, так и будешь всю жизнь чужими подачками питаться? Родители у тебя есть, братья, сестра,— я их видел. Им тоже помогать надо.
Против этого Соскар не возражал. Все, что он получал от Семена Лукича, полностью откладывал, прикапливал. И все-таки невиданная щедрость хозяина удивляла его.
Когда управились с уборкой и работы поубавилось, даже как-то непривычно стало, неловко часами без дела сидеть. А тут еще, Семен Лукич позвал Соскара и брякнул:
— Теперь ты свободен.
Соскар перепугался:
— Нет, Севээн Лукич, я не пойду.
Домогацких расхохотался:
— Ты меня не понял. Не насовсем. Поработал ты на совесть. Можешь немного отдохнуть.
— Не нужен мне отдых. Я буду еще работать.
— Как это — не нужен? И человеку и скоту полагается отдых.
— Скот пусть отдыхает… Я — нет…
Семен Лукич поднял руки с растопыренными пальцами:
— Я тебя отпускаю на десять дней. Понял? Де-сять. Он хун, по-вашему. К родителям съездишь. Отвезешь им, что заработал.
— На себе, однако, не унести.
— Понятно, не унести. Потому и говорю — съездишь. Летом я бы тебе, конечно, телегу дал, зимой — сани. А теперь ни на чем не уехать, это верно.
— Хамаан, ладно. Пешком пойду.
— Вот бестолочь, прости господи! Двух коней возьмешь. На одном сам поедешь, другого навьючишь.
И ведь не шутил,— дал коней. Прямо как в сказке! Погожим днем в начале новолуния выехал Соскар на паре добрых, сытых коней из Усть-Барыка. Семен Лукич сам и проводил его.
— Приедешь через десять дней, как сказал. Хорошенько отдохни. Работы много будет — плуги и бороны начнем чинить.
– На что мне десять дней? Через неделю вернусь.
– Слушай, что тебе говорят. По аалам поездишь, девок посмотришь,— подмигнул хозяин.
С веселым сердцем ехал домой Соскар. Славно устроилась у него жизнь. Кому сказать — не поверят.
Самая хорошая пора — поздняя осень. В степи еще полно иссохшей травы для овец, а далекие таежные вершины уже покрыло снегом, и опытные охотники с нетерпением поглядывают на них, готовые показать свою смекалку и удаль, попытать удачи. Вот пройдут дожди, прихватит землю морозом, установится погода и — в тайгу.
Сильно удивились люди, когда Соскар заявился домой на двух конях да с полными тороками. Что значит дитя человеческое — уже и матери с отцом помогает!
Соскар не забыл, что ему наказывал Домогацких передать аратам: «Кто желает, пусть идет работать ко мне. Платить хорошо буду. У меня товары всякие есть, мука, пшено. Пушнину пусть везут. Тоже не обижу».
Он еще и слова никому сказать не успел, а по всему Барыку разговоры пошли. Дескать, Севээн-Орус — человек справедливый и добрый.
Не зря, не зря Домогацких приодел Соскара, щедро расплатился с ним. У него верный расчет был — побольше дешевой рабочей силы получить половчее охотников обобрать.
«Какой толк, что ты на наших да на китайских богатеев спину гнешь, всю пушнину им отвозишь? С Севээн-Орусом надо дружбу водить. Сын старика Сульдема голый из юрты отца ушел, а каким вернулся!» — только и слышно было в округе. На это Семен Лукич и рассчитывал.