Глава шестая

В тот год не было орехов в тайге, и белка попадалась редко — откочевала куда-то. Всю траву вдоль Улуг-Хема спалила засуха. Урожая араты не дождались — посевы тоже погибли. Впереди, значит, голодная зима.
Тем, у кого много скота, и трудный год нипочем. Сульдем же ничего хорошего для себя не ждал. Одному он только твердо верил — тайге. Для него, человека, вскормленного таежной добычей, все зависело от природы, и она редко подводила его.
У знакомых, которых он повстречал возле торговых лавок в Шагонаре и Чаа-Холе, Сульдем занял немного пороху и вместе с ними отправился белковать в северную тайгу. Залезать в долги к купцам не стал. Спутники его говорили, что если где и осталась белка, то наверняка лишь в Хаттыг- Тайге, а в других местах и делать нечего.
Не повезло, однако, и там. Столько навалило снегу в Хаттыг-Тайге — ни пройти, ни проехать. Охотники вязли в глубоких сугробах, как в трясине. К тому же места здесь были крутые, труднодоступные. Куда ни глянь — синие скалы. На них, правда, водились архары и козероги, но попробуй доберись до них…
Вернулись в Барык по черной земле — сюда зима позже приходит.
Обычно осенью и зимой всегда беспокойно, шумно бывало, особенно в урожайные на пушнину годы. Тут уж в каждую юрту купцы нос суют. А где купцы, там и веселье, само собой… Чтобы расположить к себе охотников, скупщики пушнины устраивали для них бесплатные попойки. Крепкое вино из Бээжина[1]! Как свинец на горячем огне, расплавляла оно самых неуступчивых, самых несговорчивых, и уплывали кровью и потом добытые меха за бесценок…
Но на этот раз тихо было в Барыке, ни песен, ни разговоров. Ни купцов не слыхать, ни конского топота. Даже; самые злые собаки не лаяли — не на кого. Лишь сумонные чиновники да старосты арбанов-десятидворок шастали по юртам, собирая долги да подати.
Только вернулся Сульдем из тайги, следом за ним — хвост в хвост коня!— чиновник Хорек. Дрянь человечишка — чин самый маленький, а наглости больше, чем у чейзена. Разговор у него короткий. Даже обычая не соблюдает — ни про скот, ни про погоду не спросит. С ходу о деле. А какое у него дело,— известно: плати, плати, плати!..
— Как же это вы, бошка, не хотите узнать, с добычей ли я вернулся, или не было мне удачи на охоте? — сказал Сульдем, дабы смягчить разговор, и нервно потеребил бородку.
— Языком дерева не срубишь! Некогда болтать,— напустил на себя важность Хорек бошка.— Сумонные чиновники скоро с меня самого голову вместе с шапкой снимут. За тобой долг торговцу. А еще издан указ, чтобы ты заплатил Богда-хану пятьдесят белок, или волчью шкуру, или рысью.
Явись к Сульдему чиновник рангом повыше, у него бы руки опустились, и голос пропал. Хорек бошка, хоть груб и жесток, все же человек небольшой. С ним Сульдем держался уверенней.
Торговцу часть долга я уплатил, а остальное скоро отдам. Это еще за позапрошлый год. Нынче у него ничего не брал. Узнал, что зверя мало, и не стал долги увеличивать.
— А почему молчишь о дани Богда-хану, старик?
– Как я могу думать о новой дани, мой господин, когда с другими долгами не рассчитался и детей не могу прокормить,— не уступал Сульдем.— Нет ничего полнее пустоты и богаче бедности… Может, вы думаете, я в сговоре с тайгой? Я что, арканом ловлю волков или рысей, которые бродят у моей юрты? Разве я их в кошары загоняю, как домашний скот?
Хорек бошка напыжился.
— Хорош подданный! Ты что это, старик, со мной так говоришь, напролом лезешь? Вот сообщу куда следует… Вплоть до хошунного управления.
Сульдем смекнул, что малость пересолил. Какая он ни дрянь, Хорек бошка, а для сумонных чиновников и Мангыра чейзена — как селезенка во внутренностях, как клещ на белой коже. Нельзя с ним круто обходиться. Кое-как остановил Сульдем своего разбежавшегося коня.
Не выпуская изо рта трубку, он встал и шагнул за кровать, где были сундуки-аптара. Вытащил из укладки связку — штук двадцать беличьих шкурок — и кинул их бошке. У того глаза заблестели.
Другого выхода Сульдем не видел: чуть было беда не переступила порог его юрты.
— Вот и ладно.— Хорек бошка с плохо скрываемой радостью гладил пушистые хвосты белок.— Человеку не дешево обходятся подошвы идиков и пот его коня…
— Сами решайте, кому отдать: Богда-хану или торговцу,— будто не понял его Сульдем.
— А пот моего коня?— повторил бошка.— А подошвы моих идиков?
— Если бы все это валялось, как старые листья, разве бы я не подобрал? Если бы текло, как вода, разве не зачерпнул бы для вас, мой господин?
Шкурки были первосортные, однако Хорек не похвалил охотника. И все же они явились крепкой пробкой, чтобы заткнуть чиновнику рот.
— До весны еще далеко,— снова напустил на себя важность бошка.— Волка или рысь мы у тебя обязательно возьмем. Среди барыкских кыргысов нет лучше тебя охотника…
С тем и уехал.
Кежикма разворчалась:
— Что ты наделал? Последнюю добычу кинул ненасытному бошке! Думаешь, он в целости доставит сумонным чиновникам?
— Это их дело. Я свое выполнил: отдал двадцать шкурок! А кому они достанутся — Богда-хану, торговцу, чейзену или еще кому…— Сульдем махнул рукой.
— У нас продукты на исходе, табаку нет,— не унималась Кежикма.— Ну, выделаю я кожу, что толку? Много ли за нее получишь?
— Не ворчи! Я еще двадцать штук оставил. Только китайцам не продам.
— А кому?
— Русским.
— Каким русским?
— Хотя бы Севээн-Орусу.
— Выдумал!— рассердилась Кежикма.— Какая разница, кому продать? Хоть те, хоть другие, все равно надуют.
— Люди говорят, русские купцы надежнее.
Если волк повадится, много может беды натворить. Сульдем решил как можно скорее отвязаться от Хорека бошки. Если дойдет до чейзена, может быть хуже — большой волк больше и сожрет.
Всю зиму он не вылазил из тайги, охотился без устали.
«Ваша беда — моя беда, моя беда — ваша…» — говорил он соседним аратам, с которыми несколько раз ходил на облавы. Не повезло! Волки даже самострелы стороной обегали. И рысь он не добыл.
Сульдем зимовал тогда у Чээнека двумя юртами, вместе со старшим сыном Саванды. Новый год — Шагаа отпраздновали. Казалось, все тихо-мирно. Но голубое небо жизни громыхает и тогда, когда вокруг белым-бело.
В один из дней последнего зимнего месяца у коновязи спешился старый знакомый — Хорек, бошка арбана кыргысов. Загнанный конь его заиндевел на морозе.
Сульдем подкапывал навоз. Увидев приезжего, он сразу почувствовал что-то неладное. Поздоровались и вместе вошли в юрту, утепленную снаружи снеговым валом.
Разговор был короткий.
– Срок уплаты подати прошел,— сказал бошка.— Стало быть…
Он оценивающе оглядел дочь Сульдема Суузунму, только-только становившуюся девушкой.
Семнадцатилетняя Суузунма под его странным и строгим взглядом опустила глаза. Словно холодом льда Улуг-Хема обдало ее. Прикрыв ноги подолом шубы, сидела она, присмиревшая, рядом с матерью.
— Нет зверя в тайге,— сказал Сульдем.— Даже на самострел волк не идет. И падали нет…
— Что же, скот тебе на падаль давать прикажешь, чтобы ты волка добыл?
— Что вы! Просто говорю, что не везет.
— Так и говори.
— Ваша правда…
— Задолжал ты выше головы. Как расплачиваться собираешься?
— Богатства тайги неистощимы… Буду еще счастья
пытать.
— Сколько же нам ждать? Придется искать другой выход.
— Какой выход, господин мой?
— Дочь в услужение торговцам отдашь.
— Каким торговцам!— закричала Кежикма, вмешавшись в мужской разговор.
— В Шагонаре,— невозмутимо пояснил Хорек бошка.
Суузунма рисовала клещами узоры на золе у очага и стирала их. Она словно и не слышала, что речь идет о ней, о ее судьбе.
— Там не то что ребенку, мне, взрослой, не приходилось бывать,— опять заговорила Кежикма.
— Мы ее туда отвезем. Работа легкая — в лавке подмести, еду приготовить… И вам, многодетным, помощь будет. Чейзен так велел.
Сульдем выбил пепел из трубки.
— Неужто, кроме моей дочери, никого нет?
Голос бошки стал строже.
— Вам добра хотят, поняли? От долгов сразу освободитесь.
Кежикма заголосила:
— Не отдам дочь! Растила, растила ее… Помощница она мне. Кто будет вместо нее работать? Из-за этих богачей…— она осеклась.— У меня руки-ноги болят…
Сульдем в тревоге поглядывал то на бошку, то на жену. Как бы она вгорячах лишнего не сболтнула. Греха тогда не оберешься. А Кежикма и не думала униматься.
— То ли мы не слышали, как девочкам у купцов достается!
Сульдем нарочно громко раскашлялся.
– Успокойся, жена. Пока чтo только разговор. Не обязательно нашу дочь отправят. Может, мне еще на oxoте повезет…
Хорек бошка вышел из юрты и тут же вернулся с переметной сумой. Пошарив в ней, вытащил и бросил отрез цветастой материи.
— Сшейте дочери тон[2]. Скоро ее повезем. Пусть будет наготове.— И добавил:— Материя тоже нигде не валяется. Ее даром не дают. Хотя бы об этом подумайте.
С тем и уехал.
Несколько дней к оставленному бошкой куску ткани не притрагивались. И разговоров о том, что Суузунма уедет неведомо куда, не вели.
С полмесяца прошло. Успокоились вроде. Стали советоваться. Пришли к одному: закон не переступишь, чейзена не ослушаешься. Когда стаял снег и прилетели птицы, Суузунму увезли в Шагонар.
…У девушки голова кругом пошла. Дома, дома, дома и все расставлены по порядку, не то, что разбегающиеся дикими козами по степи юрты. Вокруг некоторых домов высокие заборы, а за ними, гремя цепями, заходятся в неистов лае злые собаки — не дай бог сорвутся с привязи! Так огромных и лютых собак нет ни у кого из барыкских баев и даже у самого Мангыра чейзена.
Не одну Суузунму повелением правителя отобрали у родителей. И других девушек, ее сверстниц, послал чейзен в услужение шагонарским торговцам. Везли их верхом на конях, рассадив по двое. Пока ехали степью, радовались весне и солнцу. В Шагонаре уже совсем растаял снег, и такая грязища была — ступить некуда. На раскисших улицах в топких лужах блаженно хрюкали обляпанные грязью свиньи, на которых с удивлением и смехом смотрели девушки, никогда не видавшие такую странную скотину.
Обутки девушек от липкой непролазной грязи быстро расползлись. С грустью вспоминала Суузунма раскинувшиеся зелеными коврами чайлаги Чээнека. Как хорошо было бегать босиком по их травам!
В Шагонаре, насчитывавшем до тридцати домов, распозналась фактория богатого купца Тайши Тайфу. Сам он чаще всего бывал в столице хошунов Даа и Бейси — городе Чадане, а торговые предприятия его процветали в Барун-Хемчике, в Сут-Холе, Чаа-Холе и других местах. С недавнего времени стали селиться в Шагонаре и русские торговцы, но их пока было мало.
Все здесь Суузунме было в диковинку. Ей, приехавшей из далекого аала, привыкшей к тишине и безлюдью, казалось, что народу тут — как чаинок в чае. Куда ни глянь, всюду — в лавках, на улице, возле домов — люди, люди, люди… И вместо трубок у всех в зубах какие-то белые дымящиеся палочки из бумаги. Русские женщины беспрестанно семечки лузгают, да так быстро, что изо рта шелуха сыплется и сыплется. А говорят, говорят… О чем можно столько болтать? И не поймешь ничего. Слово за слово цепляется — как только они разбирают?
Тувинцев в Шагонаре почти не встречалось. Те, что поселились и обжились здесь, располагались не в самом поселке, а пониже его. В основном это были батраки китайских и русских торговцев. Платили им натурой — разрешали доить коров. Батраки и тому были рады.
Временами, правда, и в Шагонаре повсюду звучала тувинская речь — это когда наезжали араты запастись чаем, табаком, материей и другими товарами. Купцы тогда не скупились на угощение — ханшин, водка рекой лились. Бойкая в эти дни шла торговля.
Поначалу Суузунма кидалась чуть не к каждому тувинцу в надежде встретить хоть кого-нибудь из Барыка, узнать о своих, но так никого из земляков и не встретила…
Трудно было представить себе место отвратительней Шагонара.
Вечерами, когда лил дождь, донимали холод и сырость, на Суузунму нападала тоска, тянуло домой. Проработав допоздна, она валилась в мокрой одежде на нары и лежала с открытыми глазами. Долго не удавалось заснуть. Девушек, с которыми она приехала, сразу развели по разным хозяевам, и они больше не виделись. В лачуге, куда поместили Суузунму, вместе с такими же, как она, молоденькими батрачками жили какие-то бесшабашные девицы — наглые, скандальные. Они горланили частушки, дрались. На улице всю ночь не умолкал шум — брехали собаки, визжали свиньи, громыхали телеги, орали пьяные… А вставать — с петухами.
Суузунму, как и других девушек-батрачек, превратили в рабочую скотину. Никто их за людей не считал. Они убирали в лавках и вокруг них, ходили за лошадьми, грузили товары. Их заставляли выносить параши из-под приказчиков, ходить по воду, колоть дрова. Не работа — горе! В услужение брали только девчонок, наваливая на них самое трудное, самое грязное. Девушки постарше готовили еду, содержали в чистоте жилые помещения, а некоторые девицы занимались вообще неизвестно чем — день-деньской спали не ударив палец о палец.
— Почему вы не работаете?— с удивлением спрашивали у них такие девчонки, как Суузунма.
— Наша работа ночью…— вызывающе усмехались они.
Что за работа такая? Суузунма видела, как поздним вечером девиц уводили куда-то, и возвращались они только! утром пьяные, злые. Ругались между собой, отбирали у молоденьких девчонок еду, одежду, любую безделицу. И никто не смел им перечить.
Иногда девицы эти сбивались в кружок, сидели, опустив головы, и заунывно, тоскливо тянули нескончаемую песню:
…Уже пятьдесят дней
Еду из Бээжина.
Шуу-уу…
Как вспомню милую
Свою Сумую,
Шуу-уу…
Так пустяк,
Что тащусь на верблюде
Пятьдесят дней!
Шуу-уу…
Вот тянут, вот и тянут это «шуу-уу», будто из шкуры целого быка вырезают длиннющий аркан. Похоже, слова они выдумывают сами. Поют, что в голову взбредет. А припев один: «Шуу-уу».
Однако песня все же была интересная, про то, как бедного молодого парня заставили везти пушнину жадного купца в Бээжин. Ехал он два месяца туда да столько же обратно. Вез он товары, вспоминал свою любимую, мучился, ждал встречи с ней. С великим трудом одолел тяжелый путь, добрался до дома и увидел:
…У коновязи стоит
Пегий жеребенок.
Шуу-уу…
С милой Сумуей
Черный торговец лежит.
Шуу-уу…
Поняла Суузунма, чем занимаются девицы по ночам Наслушалась, как бессовестно и нагло обходятся с ними купцы. Видела, как насовсем исчезали некоторые из них, а на смену им являлись другие. А в ее жизни ничего не менял лось. Та же жалкая лачуга. Те же заунывные, нагоняющий тоску песни…
Не чувствовала теперь Суузунма, легка ли, тяжела ли работа, не видела, что делают ее руки… Не заметила она, как пролетело лето.
Над горой Буура, за рекой, клубились тучи. На горе Хайыракан пожелтел таволожник. Кружили высоко в небе журавли, готовя подросших птенцов к далекому пути на юг. С грустью смотрела Суузунма на журавлей, слушала их курлыканье, завидовала им — «скоро улетят…», вздрагивала от грубых окриков хозяина.
Долго скрывала от всех заветную мысль и вот наконец решилась — если еще ждать, поздно будет. Пройдет осень, наступят холода — куда уйдешь?
Темной осенней ночью Суузунма и еще одна девушка, которую она сговорила, сбежали. Оделись потеплей, поесть,; что смогли, с собой прихватили. По их расчету, за день должны были они добраться до Хайыракана. Дальше отец подруги, может быть, помог бы Суузунме.
Всю ночь шли они, а на Хайыраканский увал стали подниматься, когда уже начало светать. Теперь надо было быть осмотрительней — могли повстречаться люди. Весной, по дороге в Шагонар, они и не заметили, как долго тянулся этот увал. Сейчас им казалось, что они целую вечность взбираются на него. Ни разу не останавливались, держались в стороне от дороги и позволили себе лишь небольшую передышку, когда совсем выбились из сил.
Девушки почти достигли вершины, и тут навстречу им выехали всадники. Подруги спрятались за большими шарами перекати-поля. Разговаривая между собой, всадники проехали мимо.
Пронесло!
Вот и перевал. Суузунме показалось, что перед нею распахнулись широченные ворота. Вдали виднелись знакомые с детства места. Вон возвышается Куу-Даг, опоясанный у подножия сосновым бором, а чуть дальше — вершина Бай-Дага. Их разделяют воды Барыка, на берегу которого аал ее отца… Интересно, чем сейчас занимаются у них в юрте? Мать, как обычно, трудится — выделывает кожи для какого-нибудь бая. Отец, конечно, толчет просо, готовит припасы в дорогу — скоро он отправится в тайгу, белковать. Саванды на свою жену покрикивает. Хойлаар-оола и Соскара дома нет — батрачат, а Буян или на речке рыбачит, или петли на куропаток проверяет.
Широка Хайыраканская степь. За один день до юрты родителей ни за что не дойти. Но когда перед глазами знакомые, родные места, кажется, что до дома — рукой подать.
Размечтавшись, девушки слишком поздно услышали топот копыт. Прямо из оврага на беглянок вымахнули два верховых. От неожиданности подруги остановились.
— А-а, девочки!.. Откуда, красавицы?— спросил один из них по-тувински и оскалил в улыбке ослепительно белые зубы.
Всадники спешились. Перебрасываясь словами и хихикая, подошли к девушкам, стали щекотать и обнимать их. Перепуганные беглянки отбивались, как могли. На счастье, подъехал к ним на коне старик китаец. Он вел за собой верблюдов — одного навьюченного, другого без поклажи. Суузунма узнала в нем торговца, жившего в одном из самых больших домов Шагонара. Молчаливый и одинокий, он сторонился людей, и говорили о нем разное.
Старик что-то крикнул на своем языке, и те двое, что приставали, отошли к своим коням. Они долго спорили — громко, визгливо, совершенно забыв, казалось, о девушках. Суузунма потихоньку толкнула локтем подругу, и беглянки — будь что будет!— побрели своей дорогой.
— Стойте!— закричал один из молодых парней. Старик подошел к ненавьюченному верблюду, заставил его лечь и жестом поманил девушек. Те нехотя повиновались Он усадил их между горбами и поднял верблюда. Как высоко! Суузунма глянула вниз, и у нее закружилась голова. О побеге нечего было и думать. Попробуй, спрыгни! Шею свернешь. Девушки примолкли.
Двое ускакали. Верблюды, важно вышагивая, спускались с увала.
И этот путь оказался неблизким. Солнце быстро убегало за горы. В последних его лучах показался грязный, неприветливый Шагонар. На спине верблюда было жестко и тряско — все внутри переворачивалось. Девушки обессилели, их мучил голод и страх. «Что с нами будет?— шептались они.— Если старик отведет к хозяину, пропали…»
В просторный двор большого дома въехали в полной темноте. Старик передал кому-то коня и верблюдов, привел девушек в дом. Они оробели, переступив порог. Неяркий светильник, зажженный стариком, высвечивал лишь часть комнаты, пол которой был устлан ковром. Удивительный картины украшали ковер — дома и храмы с двускатными загнутыми кверху крышами, цветущие сады, невиданные птицы.
Старик расставил на низеньком столике тарелки с едой. Уговаривать девушек не пришлось, они с жадностью набросились на угощение.
Мешая китайские и тувинские слова, жестикулируя, старик старался втолковать, что девушки ему нужны, что они останутся у него, а он будет их кормить и одевать. Когда подруги наелись, старик указал им на стоявшую возле двери деревянную лежанку.
Суузунме не спалось, но она не шевелилась, чтобы не тревожить дремавшую рядом подругу. Надо же было случиться — так далеко уйти незамеченными и вдруг попасть^: впросак. Вряд ли еще представится такая возможность? Теперь и следить за ними станут строже. Ну, да ладно! Лучше уж батрачить на этого старика, чем снова очутиться в той; сырой и грязной лачуге, где полно блох, где все омерзительно. А о старике, что привез их к себе, Суузунма подумала, что спокойствием и молчаливостью он чем-то напоминает отца.
Она все-таки забылась сном, глубоким, но чутким, и очнулась, только когда почувствовала, как ее запястья коснулась жесткая и шершавая, как сухая древесная кора, рука. Суузунма еще не окончательно стряхнула с себя сон. Рука подбиралась к ее груди. Раскрыв глаза, она увидела над^; собой старика. Ее обдало горячее прерывистое дыхание. Вот тебе и «спокойный, молчаливый, как отец»! Девушка вскрикнула и вскочила на ноги. Подруга за ней.
— Ничего, ничего,— шарил в темноте старик руками по пустой лежанке.
Суузунма пнула дверь ногой, незапертая, она распахнулась. Девушки пулей вылетели во двор, в темень, кинулись бежать куда глаза глядят. Запнулись, попали в неглубокую яму, выбрались из нее и наконец выскочили на улицу. За оградой напротив подали голос собаки. Их лай подхватили и другие псы.
Казалось, весь Шагонар наполнился неистовым собачьим лаем.
Другого пути не было — подруги устремились к сырой и грязной лачуге, которую, как они думали, покинули вчера, навсегда.