Глава седьмая

Снова весна… Под лучами солнца горы поснимали свои белые шапки, вершины повыше обнажились до пояса. Небольшие холмы почернели почти до подножий, широко распахнув полы зимней, одежды.
Наконец-то после жестоких холодов ласковое тепло согрело людей и скот, и все вокруг оживилось. Наступила пора перекочевок. Зазвучали песни пастухов, между аалами засновали всадники, людно стало на дорогах, а ребятишки — верная примета весны! — увлеклись игрой в сайзанак, сооружая из камешков юрты и целые аалы.
Там, где сходятся Ооден-Шол и Шивилиг-Адыр, посреди небольшой поляны возвышается холм, похожий на чум. Верх у него острый, а основание широкое, круглое. С какой стороны на этот холм ни смотри,— человечье сердце, да и только! И цвет у холма красный. Так и нарекли его — Сердце Барыка.
В Верховьях Барыка обычно не зимуют — там сплошная тайга, и снега выпадает выше пояса. А вот летом лучше места для аала не найти. В лесу прохлада. От зари до зари щебечут птицы. Сюда и перебираются араты с наступлением весны.
Воды Барыка редко когда достигают Улуг-Хема, но не потому, что мелеет река. Даже если бурно тает снег или идут проливные дожди, все равно мало воды отдает Барык Великой Реке. По десяткам оросительных каналов и канав растекается он.
Там, где Барык сходится с Улуг-Хемом, стоит гора Бай-Даг. Она тоже примечательна, как и Сердце Барыка. Опоясанный красными слоистыми скалами, удивительно красив Бай-Даг, напоминающий палатку, расшитую искусными узорами мастериц, или перевернутую, изукрашенную ярким рисунком пиалу. Бай-Даг — священная гора. На нее поднимаются только мужчины. Женщины молятся внизу, у подножия.
Вместе со всеми откочевал на свою постоянную весеннюю стоянку у Каменистого Брода Сульдем. Перебирались в два приема. Сначала, нагрузив на коня и двух коров имущество Саванды, увезли его юрту, потом — хозяйство самого Сульдема. От Чээнека до Барыка не так далеко. Даже дети пешком одолевают это расстояние. Вот уж для кого радость перекочевка, так это для ребятишек, да еще, пожалуй, для собак.
Таков обычай: новая стоянка — новая работа. Здесь, у Каменистого Брода, Сульдем каждый год сеет просо.
Несколько овец и коз — как раз столько голов, чтобы не умереть с голоду, а также неубитых в тайге зверей старик в расчет не принимает. На этой зыбкой основе жизнь не построишь. Вот просо — другое дело. Если хорошо поливать свое небольшое поле, можно снять приличный урожай, и тогда семья продержится до нового урожая. Это надежно, это не скот, который может погибнуть от болезней и джута, не зверь, которого надо выследить да суметь подстрелить! Засыпал просо в барбы, и пусть себе лежит. Кожаные мешки с зерном дают крепкую уверенность, никакой голод не страшен.
Худо, что помощников у Сульдема мало. Кежикма сама не присядет. Повалили к ней на выделку кожи всякой живности, которую богачи съели за зиму,— успевай только разворачиваться. Вот когда почувствовалось, что нет в семье Суузунмы,— как бы она подсобила матери! Возьмется Кежикма кожу выделывать — шитье лежит. Примется шить — шкуры пересыхают. А будь дома Суузунма — какое бы матери облегчение. В поле работать — не женское дело. А сыновья — не помощники. Дома остались лишь двое – но надежда только на младшего, на Буяна. У Саванды дурной характер. О чем он только думает? Об этом ни отец с матерью, ни жена его не знают. До сих пор еще от зимовки отряхивается Саванды. Ни к какому делу его не приохотишь.
— Хоть в этом году помоги расчистить канаву. Проса немного посей. Если вместе держаться не будем, что получится? От кого мне еще помощи ждать, как не от тебя?— в который раз заводит с ним разговор отец.
Саванды словно воды в рот набрал. Сидит, молчит, будто не с ним и разговаривают. Когда, исчерпав терпение, Сульдем собирается уходить от него, он глубокомысленно произносит:
— То ли будет дождь, то ли не будет дождя… То ли взойдет просо, то ли не взойдет… Есть петух, нет петуха — все равно рассвет наступит. Есть просо, нет проса — все равно год пройдет…
Это надо понимать так: ни канаву копать, ни просо сеять Саванды не пойдет.
Оставшись вдвоем с мужем, жена корит его:
— Сказал бы прямо отцу, что не будешь сеять.
— Я и богат, и себе не рад, жена,— скоморошничает Саванды.
— Что за богатство у тебя? Посмотреть хотя бы…
— Как же не богат? Откуда у меня дети, ты — жена моя, белая юрта?
Хоть смейся, хоть плачь!
– Это наша-то юрта белая?! Хуже пещеры в горах.
– Когда-то же была белая. Разве не так? Вот я и говорю: и богат, и себе не рад.
Что с него возьмешь? Всегда он так…
 
Воды в Барыке — залейся! Мутно-белая, как божа[1]. Все овраги, все ложбины заполнены водой. Но ни капли не должно пока просочиться в поливные канавы. Они еще не расчищены и потому перекрыты. Попадет в них вода — понаделает беды, размоет почву, испортит пашни. Надо ждать, когда уровень воды в Барыке спадет.
Просо каждый арат сеет себе сам, а расчистка каналов и рукавов от них — дело общее. Каждому отмеряют участок. В перекрытии канав и пуске воды участвуют и стар и млад. Никто от этой повинности не освобождается.
Одному Мангыру чейзену до расчистки канала дела нет. У него на этот случай имеется выделенный человек — начальник канала Дагыр. Чейзен и не сеет, и не пашет. С него достаточно отдать распоряжение: «Неездовых коней, необученных быков раздайте аратам, кто понадежнее. И коров, у которых нет молока, тоже держать незачем. Отдайте на раздой». Вот и вся его забота. За такую милость осенью к чейзену сами собой посыплются выделанные шкуры, сшитая одежда, а барбы наполнятся зерном.
Облеченный высокими полномочиями, Дагыр хунду сгоняет аратов к каналу. С мотыгами и лопатами, на конях и волах съезжаются они к условленному месту, от которого начнется расчистка.
Вот уже расселись все по кругу на небольшой поляне, зеленой от молодой травы, ждут, что скажет им доверенное лицо чейзена. Между тем доверенное лицо с важным видом совещается с другими чиновниками Барыка и старостами арбанов-десятидворок, советуется и спорит с ними. Он не спешит, и аратам долго приходится ждать. Солнце уже над головой, тени совсем короткие. Недовольные начинают ворчать. Да что толку? Когда Дагыр счел нужным, тогда и явился к аратам в сопровождении целой свиты.
— Расчистку канала вести днем и ночью,— сиплым голосом начинает он,— Снег в этом году растаял сразу, и вода может быстро уйти. Надо торопиться. Каждому будет отмерено по двести шагов…
Словно черная тень опустилась на поляну Зашелестело, загудело вокруг.
— Двести шагов!
— Двести…
Дагыр хунду резко повернулся к чиновникам, стоявших позади него. Недовольный, громко крикнул, перекрывая шумя
— Расчистку закончить в пять дней.
Снова загудели голоса, но начальник капала и ухом: не повел.
— Собираться немедленно. Не забудьте колышки. Каждый отметит свой участок.
Расстроенные приказом, поднимались с земли араты. Никто, однако, не осмелился возразить в открытую, хотя не в пример прошлым годам и участки назначили больше, и срок сократили. И вдруг послышался чей-то голос:
— Надо участки делить не по дворам, а по людям!— это не выдержал Хурбе, недавно перекочевавший к барыкским кыргысам из Хендерге.— Нужно смотреть, кто сколько сеять будет. Кто больше сеет, тому и чистить больше. Разве не так? У нас в Хендерге не сеют, не знаю…
Чиновники переглянулись: из какой норы этот суслик? Смелость Хурбе подстегнула и других:
— Верно он говорит!
— Надо с умом подходить.
Дагыр хунду оборвал недовольных, накинулся на Хурбе:.
— Если ты прибыл к нам просить просяной муки, то делай это с почтением. Не смущай людей, Хурбежик. Мы всю жизнь так чистим канавы. Не нравится — заворачивай к себе в Хендерге, не держим. Гладкой тебе дорожки!
— Я просто хотел посоветовать, господин,— голос Хурбе дрогнул.— Я перекочевал сюда, потому что у вас просо растет. И народ хороший…
— Вот и помалкивай. Хочешь с нами жить, веди себя как положено. Будешь чистить двести шагов. И закрой рот. Никто в твоих советах не нуждается.
Вперед вышел Сульдем.
— Я в этом году не буду пользоваться каналом. Мой участок сильно зарос сорняком. Освободите меня, господа, от чистки канала. Сами знаете, некому мне помогать. Один сын в табунщиках у Мангыра чейзена, другой на Севээн-Оруса батрачит, дочь — в услужении в Шагонаре… Я хочу к своему аалу отвести небольшой рукав.
— Если у тебя своя канава, зачем сюда пожаловал?— спросил один из чиновников.
— Указа не ослушаешься.
— Кому какое дело, кто и сколько канав себе копает,— напыжился Дагыр хунду.— Копай себе на здоровье! А это — канал всего сумона, и каждый подданный обязан чистить его. Он взобрался на коня и поднял над собой сажень.— Начинаю мерить. Кто первый?
Пять дней и ночей шла работа. Хочешь не хочешь, а делать надо. И для всех, и для себя тоже. А что тяжело — так плетки чиновников заставляют пошевеливаться.
Дагыр хунду и старосты арбанов тоже не знали покоя, у них своя забота — всю округу объехать, ни одной юрты не пропустить. Как воду по каналу пустят, праздник будет — буга дагыыр, освящение канала. Вот и мечутся хунду с помощниками, собирают где мясо, где сыр, где молоко на араку.
Мангыр чейзен за эти дни головы из юрты не высунул. На то у него свои причины. Из правления Бейси хошуна пожаловали к нему крупные чиновники. У себя в Барыке Мангыр чейзен большой хан, над ним только птица может пролететь. Но есть люди, которым и он подчиняется…
Важные гости враз скрутили чейзена.
— Почему ваши подданные не уплатили дань Богда-хану? Или над ними управы нет? Или вам должность надоела? Можем помочь снять шарик с шапки…
Мангыр с лица спал.
— Зверя в этом году в тайге мало было…
— Может, часть добычи ваших охотников по дороге где пропадает? А что, если заглянуть в эти барбы?
У чейзена полы шубы зашелестели, как листья на ветру, руки затряслись, будто прутики, торчащие из воды.
— Что вы, господа! Разве бы мы допустили такое беззаконие? Священный Бай-Даг за моим аалом не даст соврать!
Ох, что было бы, если бы и в самом деле вскрыли барбы чейзена?.. Да ведь не придет священный Бай-Даг копаться в его мешках, так что можно молоть что угодно.
Пока он с хошунными чиновниками разбирался, на канале работа к концу подошла. Дагыр хунду явился.
— Сегодня будем воду пускать. Все готово для праздника. Приглашайте господ…
— Господа уезжают. Проводите сами.
Дагыр хунду на седьмое небо вознесся. Без чейзена все почести — ему. И арака, и самые жирные курдюки.
Из аала правителя он выехал, сохраняя степенность и спокойствие, но как только юрты скрылись из виду, погнал коня во весь опор.
Мангыр же кое-как отвязался от чиновников, пообещав полностью рассчитаться с долгами по сумону будущей осенью. На канале начали праздновать. Как ни тяжела была работа, а подошла к концу. Можно и отметить такое событие. Как положено, кусочки мяса в огне сожгли, обряд обкуривания совершили. Отдали должное араке и тому, что наварили в больших казанах. В полдень хуреш начался — состязания борцов. Как раз схватки подростков шли, когда на сером коне прискакал Мангыр чейзен. Надоело ему перед высокими чинами гнуться, самому захотелось покуражиться над людьми. Хорек бошка услужливо подхватил поводья коня правителя.
Мангыр чейзен обвел поляну осоловелыми глазами.
— Извольте выпить прохладной араки,— сунулся к нему’ Дагыр хунду.
Чейзен изволил. Опрокинул большую чашу и уставился на борцов.
— Заключительная схватка подростков,— подсказал Хорек бошка.— Один из борцов — ваш сын Чудурукпай.
— Чудурук? Ха! А другой?
— Сульдема сын.
Место, на котором шла борьба, обступили плотной стеной. Но чейзена пропустили вперед. Увидев его, Сульдем шепнул Буяну:
— Уступи…
Кругом так орали, подбадривая участников схватки, что Буян ничего не расслышал.
Ростом парнишки почти одинаковые, но Чудурукпай поплотнее, и живот у него слегка оттопыривается. А у Буяна грудь шире, живот же, как у скакуна перед скачкой, втянутый, весь, как говорят, к спине ушел.
Схватка длилась недолго. Чудурукпай удачно сделал бросок, и Буян распластался на дернине. Победителя подхватили и стали подбрасывать, осыпая кусочками сыра. Малышня сновала под ногами, подбирая лакомство. Покачиваясь на отяжелевших ногах, в круг вышел Мангыр чейзен. Едва ворочая языком, заявил:
— Кто желает? Подходите! Я вам покажу, что такое хуреш!
Араты, как испуганные куропатки, кинулись врассыпную. Кому охота связываться с пьяным правителем? Окруженный несколькими чиновниками, чейзен прошелся по поляне в танце орла.
— Ну, кто против меня? Так поборю, что потроха вывалятся!
— Успокойтесь, господин… Успокойтесь… Видите, все боятся, никому вас не одолеть…
Канал вскоре опустел.