Глава пятнадцатая

…Сульдем очнулся. Не было над ним синего неба, лучис­того солнца, но яркий свет резал глаза. Он никак не мог по­нять, что с ним. Попытался приподняться — зазвенело в ушах.
Послышались легкие шаги. Над ним склонилась женщина. Светлое лицо, серые глаза, распущенные волосы… Сульдем глядел на нее не мигая. Кто это? Может, царев­на Курбусту хана из потустороннего мира? Может, Ногаан тарийги или Сагаан тарийги — Зеленая или Белая богиня монголов?
У него не было больше сил, и он закрыл глаза. Стал перебирать в памяти, что же все-таки было? Вспомнил, как за­катывали в подкоп под большими воротами бочки с порохом, как пошли в атаку через пролом в крепостных воротах. Па­мять подсказывала ему мельчайшие подробности до того мо­мента, когда он подбежал к памятнику Гэсэр-хану. Потом что-то кольнуло в ногу, и он упал. Больше Сульдем ничего не помнил.
Зазвенела посуда. Запахло чем-то вкусным.
«Чаю бы с молоком или бараньего супа…»
Будто угадав его мысли, к нему снова подошла ясноликая женщина. Следом за нею — две девочки. Та, что по­старше, несла пиалу, младшая — тарелку с хлебом. С дру­гой стороны — Сульдем не сразу его заметил — появился мужчина. Приподняв голову Сульдема, он подложил несколь­ко подушек, поставил рядом с кроватью табурет.
Женщина села на табурет, налила из кастрюли в пиалу бульон и стала кормить Сульдема, как младенца, только что отлученного от материнской груди. Он потянулся за ложкой, но женщина покачала головой — нельзя, мол. Сульдем с на­слаждением глотал крепкий наваристый бульон. Девочка да­вала ему по кусочку хлеб. Женщина терпеливо ждала, когда он прожует, и тут же подносила к его рту ложку с супом. Он жадно глотал, и приятная теплота разливалась по телу, кло­нило ко сну.
Он бы тут же уснул, но на стоявшем рядом с кроватью та­бурете появился таз с горячей водой. Женщина откинула оде­яло. Сульдем, застеснявшись, потянул его снова к себе. Она рассмеялась, а мужчина погрозил ему пальцем,— дескать, не шевелись.
Краем глаза Сульдем увидел перевязанное колено. Женщина разрезала ножницами тугую повязку и стала срывать куски бинта с присохшей к ним кровью. Только что, когда она кормила его, руки ее казались такими добрыми и ласковы­ми. Теперь каждое ее движение причиняло боль. Она без­жалостно сдирала коросты, промывала рану горячей водой: У Сульдема сыпались искры из глаз. К счастью, муки его скоро кончились. С прежней мягкостью женщина наложила свежую повязку. Она еще что-то делала, осторожно распрям­ляя раненую ногу. Сульдем уже не видел, не слышал — сон сморил его.
В Кобдо Дмитрий и Анна Черемисины приехали еще детьми, с родителями, которые очутились здесь в поисках заработка. Оба, когда подросли, работали у купцов — мыли скупленную у монголов шерсть. Аня, совсем еще девочкой, осталась круглой сиротой и жила у дяди, которому улыбнулось вдруг торговое счастье. Разбогатевший родственник решил позаботиться о племяннице и отвез ее учиться в Ир­кутск.
Вскоре и Дмитрий подался в Россию. Не хотелось ему повторять незадачливую судьбу своего отца, не хотелось весь век мыть вонючую овечью шерсть. Дмитрию повезло, удалось устроиться приказчиком в одном торговом доме и даже скопить немного денег. Потом, случайно узнав, что Анна бросила учебу и вернулась в Кобдо, он тоже поехал назад, в Монголию, которую считал своей второй родиной. Спустя год они с Анной поженились.
Дмитрий работал теперь в русской фактории приемщикои шерсти. Анна же своим несовершенным познаниям в медицине (в Иркутске она училась на фельдшера) применения не нашла — при консульстве уже был фельдшер — и занялась хозяйством, воспитывала детей.
Когда началась война, многие русские семьи поспешили вернуться в Россию. Черемисины остались. Куда им было ехать? Оба выросли тут, привыкли и полюбили эту землю! И дети их родились здесь… А в России никого из близких у них не было…
Сульдема ранило как раз напротив дома Черемисиных. Они видели в окно, как он упал.
— Его ранили! — вскрикнула Аня.
Когда стрельба стихла, она снова подошла к окну.
— Посмотри, Митя! Он живой…— и бросилась на улицу. Вдвоем они внесли раненого в дом, положили на кровать, сняли с него обувь, осмотрели рану. Пуля попала в колено и застряла в кости.
— Надо было раньше ему помочь… Сколько крови потерял! И ослаб сильно. Смотри, как лицо побелело. Неси скорей горячей воды.
Вот когда Ане пришлось вспоминать, чему учили ее в Иркутске. Надо было извлечь пулю, обработать рану… Тут и опытному хирургу хватило бы дела, а фельдшер из консульства вообще вряд ли рискнул бы помочь раненому. Но как говорится, и теленок поплывет, когда вода к носу подступит.
Аня прокипятила нож и ножницы, иглу и нитки – весь «хирургический» инструмент, оказавшийся под рукой. Дмитрий послушно выполнял все ее распоряжения. Раненый был в забытьи. Пока Аня вынимала пулю, промывала и зашивала рану, он лишь стонал.
В суматохе и, должно быть, на радостях от одержанной победы, а может, и по беспечности подбирать убитых и раненых стали не скоро. Черемисины видели, как к тому месту где лежал спасенный ими тувинец, подошли четверо, потоп­тались, пошарили кругом.
Дмитрий вышел к ним, сказал по-монгольски:
— Раненый у нас.
— У вас? — удивился один из них.
Это был Хорек бошка. Он пошел за Чсремисиным в дом.
— Ваш солдат потерял много крови, он еще без сознания,— объяснила Аня.
— Когда он умрет? — спросил бошка. Аня пожала плечами.
Бошка повернулся и ушел.
Дмитрий в крайнем возбуждении ходил из угла^—в угол.
— Вот ведь гад! Когда умрет, спрашивает! Про живого человека! Этот ихний дарга, Анюта, хуже маньчжура. Ну, гад…
— Ты не шуми, Митя,— успокоила его жена.— Маньчжуры над монголами и урянхами всего полтораста лет стоят, а свои дарги-чиновники испокон веку над народом измывались.
— Твоя правда, Анюта.
Уже вечером Дмитрий спросил:
— Что будем с ним дальше делать?
— Как что? Лечить.
— Дома?
— Где же еще? Больницы в Кобдо нет.
— А справишься?
— Другого выхода нет.
Через день старик пришел в себя. Тогда они и накормили его, сменили повязку.
Те, четверо, снова пришли. Анна их и на порог не пустила, сказала, что раненого тревожить нельзя. Их дарга развор­чался, но настаивать не стал. Появились они и еще раз, дня через три. Хорек, в шапке с синим шариком, важно шество­вал впереди.
— Разбудите его! — приказал он.
— Нельзя,— хотела было удержать чиновника Аня.
— Мы сегодня с победой домой возвращаемся. Пришлось будить Сульдема.
Выставляя напоказ шапку с шариком, Хорек подошел к кровати раненого. Сульдем первым делом увидел этот си­ний шарик и решил, что к нему пожаловал сам Мангыр чей­зен, но тут же удостоверился, что это — всего лишь Хорек.
— Господин…— слабым голосом произнес он и попытал­ся привстать.
— Что передать твоему аалу? — спросил Хорек.
— Скажите, господин, что вернусь, как выздоровлю.
— Ча! — небрежно кивнул Хорек и вышел.
— Только бы поправиться…— пробормотал Сульдем ему вслед. — Найду коня, доберусь как-нибудь. Пусть старушке моей скажут: хоть пешком, да дойду…
И остался храбрый солдат сюзюк войска Сульдем одни на чужой земле, в чужой семье.
В первые дни, когда земляки покинули Кобдо, Сульдему было особенно тоскливо, и чувствовал он себя из-за большой потери крови плохо. Состояние его, однако, быстро улучшалось. Окруженный заботой, он постепенно повеселел, перестал томиться.
Примерно через месяц Аня разрешила Сульдсму подняться с постели и даже выйти с костылем на улицу.
— Как вы сами думаете, дедушка, сколько времени надо, чтобы поправиться?— спросила она.
— Тувинские охотники считают: рана на суставе сто дней заживает.
— Правильно. Три месяца, не меньше. Берегите себя. Не то не скоро домой попадете.
Незаметно подошла осень. Теплая, безветренная. Сульдем уже ковылял в сопровождении Тони и Тани — детей Черемиснных — по улицам Кобдо. Недавние сражения оставили в городе немало следов — разрушенных и сожженных домов, поваленных оград. Сваленным с постамента оказался и па­мятник Гэсэр-хану. Могучая его фигура валялась в пыли, а, отбитая голова отлетела в сторону.
После разгрома маньчжуров казалось, на многостра­дальной монгольской земле наконец-то установится мир и покой, легче станет жизнь простого народа. Никаких перемен, однако, не произошло. Точнее сказать, перемены были, только к худшему. Еще больше стало чиновников всех рангов и зва­ний, лам и шаманов. Добавилось налогов и податей…
Наблюдая за жизнью города, беседуя с Черемисиными и их другом монголом Шархуу, Сульдем с горечью думал, как схожи судьбы монгольских и тувинских аратов.
Всякий раз, когда он бродил с девочками по городу, мрач­ные мысли одолевали его.
— Когда я домой поеду, эмчи?[1] — приставал он к Ане, вернувшись с прогулки.
— Рана на суставе заживает сто дней. Разве не так? — вопросом на вопрос отвечала Аня.
— Да, сто дней,— вздыхал старик.
– Ну, вот. Только через сто дней будет уже зима. Как в морозы домой поедешь? Застудишь ногу, и все пропало. Ты же сам говорил: тувинцы левую ногу на стремя ставят.
– Это ничего, эмчи. На коня я и без ног сяду! Только бы
помой поскорее…
— Не думай сейчас об этом. Пусть нога совсем зажи­вет. Вот пройдет зима, и поедешь.
— Долго, эмчи!
— Ничего, дедушка. Потерпи. Как это по-вашему? Хамаан?
Старик улыбнулся.
— Хамаан[2], эмчи.
Наступила зима. Теперь далеко от дома Сульдем отходить не решался. Сидел с Таней и Тоней. Выйдет во двор, дров на­колет, перетаскает на кухню, печи протопит. Если накажет Аня, и обед сготовит. Пища у Черемисиных простая — суп да чай с молоком. Чего трудного похлебку сварить? И кухар­кой и нянькой стал Сульдем, и доволен — хоть чем-то поле­зен добрым людям.
Долго она тянулась, зима, на монгольской земле, но и ей пришел конец. Выше стало подниматься солнышко. Все чаще и чаще стал поглядывать старик в сторону Тувы, дни счи­тать.
Над Кобдо летели перелетные птицы, и Сульдем неотрыв­но следил за ними. Путь их лежал в долину Улуг-Хема, к Барыку, на озеро Каак… Сульдем представлял себя птицей с пе­ребитым крылом, отставшей от стаи. В ушах его свист крыль­ев мешался с шумом волн Улуг-Хема. Он видел перед собой синие горы, видел, как струится марево над ковыльной сте­пью… Ведь есть, есть такой край — голубая Тува! Есть! Отсюда, издалека, она кажется в тысячу раз дороже и краше.
— Скоро, скоро теперь,— успокаивали его Черемисины. — Совсем немного ждать осталось. Пусть погода установится. Смотри, какие еще ночи холодные.
Однажды Аня и Дмитрий вернулись домой позже обычного. Приготовленный для них обед давно остыл.
– А где дедушка? — испугалась Аня.
Девочки молчали.
– Куда он ушел? — строго спросил отец.
– Он костыль взял,— только и сказала младшая, Таня.
– Дедушка   к   речке   ушел,— уточнила   Тоня.— Еще
утром.
– Боже мой! Митя, надо немедленно ехать за ним.
Дмитрий привел коней и вместе с другом, монголом Шархуу_; пустился на поиски.
— Будьте внимательней,— наказывала Аня.— Он спря­таться может, если вас заметит. Раз уж решил домой идти — не остановится…
Они ехали берегом. Над залитой солнцем степью пели жаворонки. Наледь на реке Кобдо, вышедшая за берега и врезавшаяся длинными языками в овраги, только еще начи­нала таять. Кое-где между берегом и ледяной толщей про­блескивали полоски воды. Посреди реки — полынья на по­лынье.
Дмитрий и Шархуу расспрашивали всех встречных, не видел ли кто старика тувинца с костылем. Кто-то видел, кто-то нет, а толку ни от кого не добились. Проплутали до ве­чера, да так и не нашли беглеца.
Возвращаясь, почти у самого Кобдо настигли всадника, впереди которого ковылял человек с костылем. Хромой ока­зался Сульдемом, а всадник, который его конвоировал, был сотрудником русского консульства.
— Этот ваш урянхаец в речку провалился. Кое-как выволок его. Если бы не я, старик давно бы помер,— сообщил он.— Видите, Дмитрий Иванович? Вы его от смерти спасли, а он бежать вздумал. Поди, еще и обобрал. Вот она — бла­годарность-то! Я ему велю в Кобдо идти, а он онять на ту сторону метит. Что-то в них есть… такое, в урянхах этих… И чего вы с ним возитесь? Зря выхаживали. Волка как ни корми — он все в лес смотрит…
Он хлестнул коня и умчался в город.
— Этот человек возвращался на родину,— зло крикнул вслед ему Дмитрий.— Никакая птица не захочет жить в клетке.
Вдвоем с Шархуу они с трудом усадили Сульдема в седло. Старик насквозь промок. От холода у него зуб на зуб не попадал. Привезли домой, сменили Сульдему одежду, уложили в постель. Аня осмотрела раненую ногу.
— Что ты наделал, дедушка! Разбередил… Не знаю, обойдется ли…
Сульдем плакал, не стыдясь слез.
— Я вам плохого не хотел, дети мои. Соскучился по родному аалу…
Чсремисины проснулись среди ночи. Сульдем громко стонал. Аня подошла к нему. Старик, сбросив с себя одеяло, метался в бреду. Губы у него пересохли, глаза запали. Аня приложила руку ко лбу — огонь! Дышал Сульдем часто и прерывисто, так что грудь ходуном ходила. Он никого щ узнавал.
Аня присела возле него, тронула руку, приложила ухо к груди старика. С тревогой взглянула на мужа:
— Беда, Митя. Воспаление у него…