Глава девятнадцатая

В юрте было полно народу. Буян и Анай-Кара нашли местечко у самой стенки, недалеко от входа.
На почетном месте восседал шаман Элдеп и насыщал­ся. Все молча смотрели на него, а тот, как простой смерт­ный, рассуждал о скоте, о засухе, о хлебе и прочих житей­ских делах, не забывая набивать рот. Никто бы и не подумал, увидев его без обличения, что это — знаменитый шаман. Просто молодой парень. Совсем недавно, схоронив своего отца-шамана, Элдеп-Соо сменил его, и сразу же к нему пришла известность.
Покончив с сытной едой, запив ее не одной пиалой араки, Элдеп принялся готовиться к камланию. На некоторое время, чтобы собраться с мыслями, закрыл глаза, потом стал разогревать у огня бубен, разрисованный изображениями маралов, и постукивать потихоньку по нему коло­тушкой.
В заполненной людьми юрте было тихо. Слышались лишь редкие удары в бубен да глухие стоны тяжело боль­ной женщины, для исцеления которой и пригласили ша­мана.
Элдеп подобрал под себя ноги, уселся поплотнее и засту­чал колотушкой чаще, громче, еще громче… Он поводил плечами в такт ударам, и от этого звякали погремушки, на­шитые на его костюм. Как и другие шаманы, Элдеп камлал с закрытыми глазами. Должно быть, только так и можно было разговаривать с богами, находившимися в потусторон­нем мире. Он запрокидывал высоко голову и вертел ею из стороны в сторону: и дело делал и не упускал возможности сквозь прищуренные глаза поглядывать на женщин и де­вушек. Только отворится дверь — и голова молодого шамана поворачивается туда: кто пришел?
Сначала он бормотал что-то невнятное, но постепенно голос его окреп, и Элдеп стал рассказывать о своем путешествии в тот мир, о том, как летал он над горными верши­нами на крылатых маралах, как ему удалось нагнать душу больной, отобрать ее у чертей и вернуть обратно в аал. Элдеп вскочил и, высоко подпрыгивая, неистово колотя в бубен, громко выкрикивал непонятные слова, брызгал слюной, склонялся над больной женщиной и тряс над нею бубен.
Прыжки замедлились, голос утих. Теперь Элдеп только жестикулировал. Он крутнулся на одной ноге вокруг себя, пытянул вверх руку с колотушкой, и вдруг сверху посыпались на сидящих заостренные медные пластинки, похожие на плоские стрелы. Все вздрогнули от неожиданности. На лицах многих застыл испуг.
Шаман отложил в сторону бубен и колотушку, уселся у очага.
– Гоняясь за чертями, так марала заездил — из сил выбился…— Он принял от хозяина юрты раскуренную трубку и затянулся.— Платите больше, не то добрые боги могут разгневаться. А если болезнь вернется, с чертями догово­риться будет еще труднее…
Ему подали пиалу с холодной аракой. Элдеп выпил, схва­тил кремневку, стоявшую за лежанкой больной, взвел курок и выстрелил в дымовое отверстие. Сладковатый запах пороха поплыл по юрте. Шаман подал разряженное ружье хозяину.
Пробормотав какое-то заклинание, Элдеп несколько раз плюнул помахал сжатой в кулак рукой и вытянул ее перед собой. На раскрытой ладони шамана все увидели порох. Как раз на один заряд. Он всыпал его в дуло ружья. Еще пошеп­тал, поплевал и показал пулю, которая непостижимым обра­зом очутилась у него в руках. Жестом Элдеп велел хозяину юрты зарядить ружье.
Заряженное ружье перешло к шаману. Элдеп пошел с ним вокруг очага. Остановился напротив Чудурукпая, подал ему ружье и тут же отобрал. Протянул Буяну — взял обратно: Задержался возле Анай-Кары и предложил ружье ей. Девушка перепугалась.
— Бери, бери!— шептали ей старики.
Показав жестом, что надо стрелять ему в грудь, выше пояса, Элдеп отошел к почетному месту и застыл как изваяние. Анай-Кара в растерянности держала ружье, а шаман ждал.
— Все дозволено, когда велит человек от бога. Стре­ляй! — подсказывали ей.
Что-что, а стрелять Анай-Кара умела. Девчонкой еще промышляла белок. На этот раз, однако, руки у нее дрожали: шутка ли — стрелять в живого человека!
Кто разинул рот, кто зажмурился, а кто и отвер­нулся.
«Будь что будет!» — решила Анай-Кара и нажала на спусковой крючок. Юрту заволокло пороховым дымом. Элдеп повалился на спину. Все ахнули. Бросив ружье наземь, де­вушка испуганно озиралась.
Дым медленно выходил через потолочное отверстие юрты. Шаман лежал неподвижно. Долго. Очень долго. Никто не ре­шался слово молвить. И вдруг Элдеп пошевелил рукой, в которой держал колотушку, придвинул к себе бубен и, не вставая, начал негромко колотить по нему. В юрте зашумели, загалдели. Элдеп загрохотал по бубну чаще, громче. Вот он поднялся, повел плечами, попрыгал на месте, уселся.
— Что-то холодно стало…
Ему поднесли подогретую араку.
— Просил стрелять в грудь,— тихо произнес шаман, осушив пиалу,— а она с перепугу всадила мне пулю в живот. Ну и девушка!   Все   кишки   мне   разорвала.   С трудом слепил…
Люди понемногу приходили в себя, перешептывались, шушукались, не скрывая изумления.
Элдеп еще отдохнул, еще приложился к араке и заявил, что будет теперь «медвежатничать». Он опять колдовал, лизал пылающие угли, затем стал рявкать, подражая мед­ведю. Все упали лицом вниз — так полагалось, когда шаман «медвежатничает», а тот ползал меж ними, прислушивался, принюхивался. Если замечал, что кто-то шевельнулся,— бросался к тому и делал вид, будто грызет голову. Подольше задерживался шаман возле девушек. Тут «медведь» позволял себе некоторые вольности. Руки-лапы его дольше, чем надо, обшаривали девчонок. Вот он поравнялся с Анай-Карой, улегся возле нее и, похоже, не собирался двигаться дальше.
Буян кипел от возмущения, но поделать ничего не мог: попробуй вмешаться, когда идет самое важное колдов­ство!
Пришел, однако, конец и этому обряду. Элдеп отложил в сторону бубен с колотушкой, снял с себя шаманское облачение.
— Болезнь удалилась,— изрек он.
— Да будет так!— подхватили собравшиеся в юрте. Взяв в уплату за камлание пять овечек и черноголову телочку, шаман величественно покинул юрту.
Люди стали расходиться, на все лады восхищаясь могуществом Элдепа и бесстрашием Анай-Кары.
— Я бы не смог,— признавались даже парни.
Слава шамана умножилась. Еще бы! Он на лету пе­рехватывал небесные стрелы, его даже пуля не брала. Все же видели, как он заряжал ружье, как стреляла Анай-Кара.
Казалось бы, для одного дня впечатлений от камлания больше чем достаточно. Но молодежь — есть молодежь. Собралась на лугу за аалами поиграть в ак-ыяш[1]. Уже луна взошла, полная, белая. Ее свет словно молоком залил все вокруг. Только и поиграть в такую ночь!
Кто-то срезал тонкую талину и содрал с нее кору. Белая палочка была готова. Разделились на две группы, одну из которых возглавил Буян. Старшим в другой стал Чу­дурукпай.
Правила игры проще простого: кто-то швыряет ак-ыяш, стараясь забросить палочку как можно дальше, куда-нибудь в чилижник или на пригорок, чтобы не сразу нашли. Надо отыскать ак-ыяш и донести до так называемого очага, да чтобы никто из другой команды не отобрал. Всякий раз образуется веселая свалка. Визг, смех!
Каждый парень старался найти или отобрать палочку, чтобы передать ее своей девушке. Если это удавалось, начи­налось соперничество между парнями. Несколько раз при­бегала с белой палочкой к «очагу» Анай-Кара. И вообще команда Буяна побеждала чаще.
Чудурукпаю и тем, кто играл вместе с ним, это, понятно, не нравилось. Они начали сердиться, грубить. Дело чуть не до драки дошло. А Чудурукпай старался не столько овладеть белой палочкой, сколько улучить момент, когда ак-ыяш окажется у Анай-Кары, и ринуться к ней. При этом он всякий раз натыкался на Буяна, и лишь случайно парни не разодрались. К этому шло, но тут подъехал изрядно выпивший Мангыр чейзен, слез с коня и тоже включился в игру. Правда, он лишь закидывал ак-ыяш, а сам не бегал и за девчонками, по своему обыкновению, не гонялся. Чуду­рукпай, вспомнив угрозы отца, притих, ожидая от него какой-нибудь выходки. Чейзен, однако, вскоре взобрался в седло.
Отъезжая, он хрипло рассмеялся и, едва ворочая языком, громко сказал:
— Думаете, я постарел? Как бы не так! Я еще ого-го!..
То ли устали все после камлания, то ли появление чейзена испортило настроение,— играть бросили.
Буян и Анай-Кара пошли в ее юрту. Хурбе уехал к сестре в Хендерге, и девушка боялась оставаться одна.
— Когда отца нет, я к твоей матери ухожу,— призналась она, постелила Буяну на полу, а сама легла на кровать.
Сон не шел к Буяну, но он старался лежать тихо, не вы­давая себя, чтобы не мешать Анай-Каре. Ему и в голову не приходило, что девушка тоже не спит, тоже боится шевельнуться и слушает лишь, как громко стучит ее сердце.
Скрипнула дверь. Кто-то вошел, чиркнул спичкой.
Чудурукпай!
Буян вскочил.
— Ты что, ак-ыяш здесь ищешь?
Чудурукпай задул спичку и выскочил на улицу. Тотчас послышался топот копыт.
Часу не прошло, как снова отворилась дверь. На этот раз высветилось лицо шамана. У Буяна даже злость прошла. Вот тебе и человек от бога…
— Опять «медвежатничать» будете? — весело спро­сил он.
Элдепа как ветром сдудо.
Понял теперь, почему я ухожу ночевать к твоей матери.— Подала наконец голос Анай-Кара.
– Завтра поговорю с Севээн-Орусом и сразу заберу тебя.
— С тобой я ничего не побоюсь.
Чуть свет он отправился в Усть-Барык. На двери избушки висел замок. Буян кинулся к Семену Лукичу.
— Ага, явился, бродяга,— процедил сквозь зубы Домогацких.— Ты мне больше не нужен.
— Я жениться хочу, Севээн Лукич.
— Жениться, говоришь? Этого еще не хватало. Детей наплодишь, совсем о работе забудешь. Мне лишние рты не нужны. Я, парень, половину батраков поувольнял. Это зимой у меня делать нечего. Если пожелаешь, приходи весной. Тогда посмотрим, поговорим.
— Севээн Лукич!..
— Не о чем больше толковать. Забирай манатки и уби­райся.
Сунулся Буян к другим батракам. Действительно, Домо­гацких многих рассчитал.
Добра Буян не нажил. Собрал немудрящие пожитки свои и — домой. Шел и размышлял: богатый, он и есть бога­тый, хоть тувинец, хоть русский — одно и то же.